Владимир Андросюк
Запад-Восток
Глава 2
– Коспотин капитан, комант штет прикас тля выступлений! – рапортовал Граббе. – Фсе шлюпка, кроме отин, потнят на порт…
– Где Ртищев? – оборвал Гесслер своего заместителя? – Как пойдем без него и без лоцмана. Явится на борт – под арест негодяя!
– О, йя! Риск фелик, – подливал яда в капитанскую душу Граббе. – Мошно сест на мель и токта…
– Полно! А где еще одна шлюпка?
– Штет второй лейтенант на пристань, коспотин капитан.
– Что государь?
– Косутарь отдыхайт то тва часа.
Гесслер с некоторым облегчением выдохнул. – И то хорошо. – Затем хлопнул в досаде себя по бокам и ткнул Граббе пальцем в пуговицу на мундире.
– Якоб, вот что. Дай команду шлюпке возвращаться. Ежели государь увидит, не дай того Бог, что так и заседаем тут в порту, шкуру с меня снимет!
Граббе нерешительно потоптался на месте, видимо, желая что-то сказать, но махнул рукой и отправился выполнять приказ капитана. Гесслер бросил взгляд на свой корабельный хронометр. Часы показывали без десяти минут час. «Через десять минут дам команду к отплытию. Больше медлить нельзя. Нельзя!» – и с горечью подумал, что государя дернул черт осенней ненастной порой ехать на кулички, в глушь, и выбрать, как нарочно, «Ингерманланд». И что больным сказаться уже нельзя – поздно, и что приказ выполнить трудно. Выпил перцовой. По жилам прошел жар, и явилась другая мысль, что это было бы даже неплохо уволиться со службы.
– Уеду к себе в Гамбург. Куплю дом неподалеку от ратуши. Куплю небольшой бот. В воскресные дни стану прогуливаться под парусом в порту. Там покой. Буду охотиться да бражничать, может быть, займусь мемуарами. Черт с ним, с русским флотом, войной и маневрами. Надоело! Пойти объявить все царю! Сразу. Сейчас.
Однако в глубине души Мартин Петрович Гесслер знал, что никуда не пойдет и ничего не скажет. Приехав сюда типичным немцем, вместе с возвратившимся из своего первого заграничного путешествия Петром, он обрусел за два десятка лет так, что стал забывать родной язык. Даже со своим соотечественником и заместителем капитан-лейтенантом Граббе он предпочитал общаться по-русски, что того несказанно возмущало. Гесслер, правда, отговаривался тем, что уроженец Баварии Граббе разговаривал на своем местном диалекте, который для Гесслера – уроженца севера Германии – казался сущей абракадаброй. За эти года он сделал хорошую карьеру на русском флоте, начиная с командования шнявой «Мункер» в 1704 году. Затем он командовал фрегатом «Самсон» в 1712 году, позже, в 1714 году был капитаном на линейном корабле «Святая Екатерина». «Ингерманланд», любимое детище Петра Первого, стало пиком его карьеры. Царь ценил опыт и знания своего капитана первого ранга и по-приятельски называл Мартина Петровича Мартышкой, что сразу же подхватили матросы и офицеры на корабле. Однако много поживший и много видевший в России Гесслер хорошо помнил изречение, гласившее, что тот, кто находится возле царя, всегда должен помнить о близкой плахе. Именно потому он старался избегать интриг всякого рода, был ровен со всеми влиятельными людьми, но никогда не упускал возможности сделать приятное царю. Единственной слабой чертой Мартина Петровича была склонность к перцовой настойке, да и не только к ней. Слабость эта была приобретена еще с молодых лет, когда он был юнгой на торговом корабле, но среди моряков, а тем паче в компании Петра, это никак не осуждалось. Скорей наоборот.
Стрелка приблизилась к часу, и капитан, вздохнув, нахлобучил треуголку на голову и отправился отдать приказ к отплытию.
Суета на корабле уже улеглась. Паруса были расчехлены и готовы к подъему, шлюпки накрепко принайтованы, лишние вещи убраны в трюм. На палубе было безлюдно – время обеда. Капитан поднялся по крутому трапу на мостик, где увидел нескольких офицеров с сигнальщиком, так занятых рассматриванием чем-то для них любопытным в стороне причала, что никто не заметил появления капитана. Граббе смотрел в подзорную трубу, вахтенный – мичман Березников – стоял рядом. Матрос-сигнальщик сворачивал флажки и прятал их в чехлы. Капитан недоумевающе хмыкнул.
– Что там у вас, Яков Христианович?
– О, йя! – невпопад доложил Граббе, поворачиваясь к нему и чуть не выронив трубу из рук. – Он плыфет!
– Кто плывет?
– Фторой лейтенант плыфет.
Капитан рванул трубу из рук старшего офицера.
– Дай-ко! Услышал Господь мою молитву!
В окуляре увидел он отваливающую от пирса шлюпку, веселое, красное от холодного ветра лицо Ртищева и закутанную в плащ фигуру незнакомого человека с короткой бородкой в суконной шляпе мухоморчиком. «Знать, лоцмана нашел, сукин сын!» – догадался капитан и через секунду уже оставил прежнюю мысль о наказании проштрафившегося офицера. С сердца спал камень: случись что, можно будет теперь и виноватого найти. Ай да Ртищев! Молодец!
– Якоб! – ткнул капитан подзорную трубу назад Граббе в руки. – Ртищева и этого сразу же ко мне. По окончанию обеда матросам отдыха отнюдь не давать: сразу отплываем. И, да благословит нас Господь!
Через пятнадцать минут в капитанскую каюту не вошел, а на крыльях влетел довольный Ртищев. Его спутник, неторопливо и даже несколько флегматично, следовал за ним.
– Господин капитан первого ранга, второй лейтенант Ртищев…
– Ладно! Ладно… – прервал его размякший Гесслер. – Вижу. Нашел лоцмана-то?
– Так точно! Весь порт обегал! На «Святом Петре» подсказали вот.
Капитан перевел глаза на спокойно ожидающего своей очереди человека.
– Кто таков?
– Я – Матти. Я хочу за свою работу пять рублей, – с легким финским акцентом ответил человек.
– Да погоди ты! – возмущенно прикрикнул капитан. – Дело знаешь ли? По Ладоге плавал? Воды тамошние знаешь?
– С восьми лет плаваю и по Ладоге, и по Онеге, иногда и в море Балтийское заплывать приходится, – ответил человек и, поправив свою неказистую мухоморную, с обвисшими полями шляпу, добавил: – За свою работу прошу 5 рублей!
– Из чухонцев, значит, – буркнул капитан в раздражении. – А русскую речь откуда изрядно ведаешь?
– Человек несколько недоуменно посмотрел на капитана, хмыкнул, пожал плечами. – Знаю. Давно плаваю с разными люттями.
– Ладно, – отмяк капитан. – Реку Олонку и места возле устья ее знаешь?
– Знаю. Песок там. На подходе мыс каменный слева, справа отмели. Прибой сильный, плохой прибой! Река довольно глубока и широка, но на суттне до Олонца не тойтти. Никак невозможно. Порокки.
– Вижу, знаешь, – повеселел капитан. – Берем! – Да туда и не надо. В устье реки токмо государя высадить.
– Капитан, я хочу пятть рублей за работу, – невозмутимо продолжил гнуть свою линию новый лоцман. – Иначе я не поетту с вами!
Гневом исполненный Гесслер остолбенел на несколько секунд, вдохнувши воздуха в грудь, и Ртищев беспокойно смотрел на него, ожидая припадка ярости по поводу дерзости незнакомца. Но припадка не случилось, и лицо капитана, побуревшее вначале, постепенно вернулось к нормальному цвету.
– Ну и… настырный! – рассмеялся капитан коротким смешком. – Будет тебе пять рублей. Выплачу сразу, как в Питербурх вернемся. Лейтенант, за него головой отвечаешь. Ступай, найди ему место, накорми и сразу на мостик. Отплываем.
– Есть! – было отрапортовал второй лейтенант, но тут, как будто бы вспомнив нечто важное и хлопнув себя по лбу, снова обратился к капитану.
– Я чуть было не забыл… Тут такое дело… Подарок для государя…
– Какой подарок? – капитан в изумлении вытаращил глаза на второго лейтенанта. – Новый лоцман, что ли? – И захохотал гулко, во всю глотку. Доброе расположение духа вернулось к капитану.
Лейтенант тем временем вытолкал Матти за дверь и крикнул кому-то: «Неси! Васильев, давай сюда!»
Здоровенный матрос внес в дверь каюты ящик, прижимая его к себе, как роженица живот.
– Осторожно клади! – хлопотал второй лейтенант. – Все, голубчик, ступай!
Матрос вышел.
– И что? – наклонился над ящиком капитан.
– Часы. Там часы! – объяснил Ртищев. – Работы таки диковинной! Он открыт. Ртищев рукой сдвинул крышку прочь с ящика. Сухое, вытянутое лицо капитана в молчании на минуту застыло над ящиком.
– Д-д-а! – наконец выговорил он, отходя к заветному шкафчику со штофом перцовки. – Будешь пить, лейтенант?
Оба чокнулись стаканами и, выпив, скривили физиономии.
– Теперь рассказывай.
Лейтенант объяснил:
– А черт его, Мартин Петрович, знает! Я как лоцмана нашел, то сразу же бегом с ним к причалу. Сели уже было в шлюп. Я мичману Смородину командую, дуй, мол, на Ингерманланд, и так опаздываем. Только отвалили, как выскакивает на причал карета, на вид весьма приличная. Выскакивает оттуда человек, машет нам руками и кричит: «Государь! Государь!»
Мы уж подумали: «Государь» – знать что важное. Я скомандовал причалить назад. Сей партикулярный подбегает к нам и говорит, де у него подарок для государя и что непременно нужно передать ему. Ну, говорю, давай сюда, раз дело такое. Послал матросов, чтобы принесли. Я поберегся, мало ли чего. Говорю, открой мол, что там? Тот мне, мол, не извольте беспокоиться, крышка не прибита. Я, глянь, аж дух захватило! Чудная работа!
– Чудная работа! – подтвердил капитан.
– Я думаю, а вдруг порохом начинили? Взял и потряс. Нет. Легкие часы, все в порядке. Ну, я их в шлюпку, пообещал передать сразу же государю, как прибудем на борт. Вот и вся история, – закончил Ртищев.
– А кто этот был? Партикулярный тот? – поинтересовался капитан.
– А черт его знает! – потер лоб Ртищев. – Сейчас вот думаю, надо было имя то спросить. Говором да повадками человек, как будто, не русский. Речь чистая, но с закавыками. А что государю докладывать будем?
Капитан в задумчивости наполнил заново оба штофа.
– А ничего не надо говорить, второй лейтенант – проговорил он повеселевшим тоном. – Мы подарим, нам и слава. Понял? И, тссс! – прижал он палец к губам. – Молчи, а я тебя милостью не оставлю!
* * *
– Адам, мне очень повезло с вашим русским языком.
– Я не говорил вам этого, сэр, но мне довелось встретить и проводить уже четверых посланников британской короны. Вы будете пятым. Так вот, за эти года я освоил русский язык достаточно для того, чтобы проделывать мелкие шалости, вроде сегодняшней. Но я искренне не понимаю, зачем вам понадобился этот балаган с часами. Неужели нельзя было преподнести их на каком-либо приеме?
– Вы еще многого не знаете, Дженкинс. Однако терпение! Вскоре мы узнаем нечто значительное, важную новость, понимаете? Или же ничего не узнаем.
– Я искренне не понимаю вас, мистер Джефрис.
– Это пока не важно. А как вы полагаете, этот моряк точно передаст часы своему государю?
– Ничего нельзя гарантировать, когда речь идет о русских. Дело было при свидетелях – это должно служить некоторой гарантией.
– Знаете, Адам, чтобы вы не пережили отъезд пятого посланника его Величества короля Георга в Санкт-Петербург, отправлю-ка я вас хотя бы на время в Англию.
– Сэр, у меня нет сил для отказа. Еще есть время найти подходящее судно для поездки. В порту я видел множество судов, в том числе и британских… Кстати, вот и посольство, сэр.
Глава 3
Огромный корпус «Ингерманланда» растворился в осенней ночи до единственной обитаемой в мире точки. Фонари, развешанные в ряд от бушприта до кормы, едва освещали тусклые, посиневшие от холодного северо-западного ветра лица вахтенных матросов, ежеминутно готовых броситься к своим парусам. На мостике капитан-лейтенант Граббе педантично, через каждую минуту, смотрел в подзорную трубу, но, убедившись в очередной раз в бесполезности своего занятия, откладывал ее, чтобы спустя некоторое время вернуться к нему вновь. Вахтенный, мичман Березников, меланхолично приговаривал при этом: «Ни зги не видно, господин капитан-лейтенант!» Затем он делал затяжку из своей трубочки и обреченно телячьим взглядом смотрел в спину новому лоцману Матти, который, стоя рядом с рулевым матросом, за штурвалом, негромко отдавал ему указания. Иногда Матти сам становился к штурвалу, и матрос обиженно на него косился. Затем, спустя некоторое время, когда опасный участок пути оставался позади, они менялись местами и Матти невозмутимо закуривал свою трубочку.
– Как же ты, мил человек, корабль-то ведешь? Темень така, что глаз выколи, – обратился мичман к огоньку трубки под мухомором.
– Кто мнокко раз ходит по отной торокке, тот отнаштты сможет пройти по ней, не открывая глаз, – ответил финн. – Я получу за работу пять рублей. О! – он ткнул трубкой в черноту неба. – Этто трутная работа!
Оба офицера переглянулись. Каждый миг ожидали они, как с треском дрогнет корпус корабля, послышатся крики падающих на палубу людей, закачаются фонари и зазвенят натягивающиеся, как тетива лука, ванты. И тогда раздастся страшный крик: «Мель! Мы сели на мель!» Однако время шло, а «Ингерманланд» так и скользил плавно и свободно по водам Невы, шурша черной волной. Снизу доносился шум. В каюте государя никто не спал. Там царило оживление и коромыслом стоял сизый табачный дым. Сам царь играл в шахматы с главой своей охраны майором Кульбицким. Петр любил шахматную игру, любил выигрывать, но было известно, что если царь видел, как противник умышленно ему поддавался, то вполне мог угостить того своей дубинкой, с которой никогда не расставался. Поэтому-то и играл майор расчетливо, не спеша, раздумывая, как поступить. По левую руку от государя клевал носом доблестный капитан Гесслер, проигравший очередную баталию Ивашке Хмельницкому. Иногда Мартин Петрович делал попытку выпрямиться и окидывал присутствующих мутным взглядом, но незримая рука злодея Ивашки снова пригибала его голову к столу, где перед ним стоял пустой штоф и торчала вилка, вогнанная в тушку жареного рябчика. Далее, за капитаном, сиротливо приютились два мичмана свободных от вахты и пойманных на палубе государем для компании. Они несколько уже освоились и, выпив, как следует, затянули хрипатыми кошачьими голосами песню. Справа от государя в яростном научном споре сцепились два немца: медикус царский Иоган Бреннер и рудознатец Отто Грауенфельд. Медикус яро отстаивал свою теорию о трех родах веществ для лечения человека, а именно: все вещества делятся на три класса – полезные, вредные и нейтральные. Рудознатец бил медикуса диалектикою, указывая, что укус пчелы иногда приносит пользу, а укус многих пчел бывает и погибельным. К какому же классу веществ тогда отнести яд пчелиный? Царь за игрой прислушивался к спору, всхрапывал коротким смешком, а иногда, в особо горячие моменты спора, ободрял медикуса кулаком промеж плеч так, что с парика Иогашки пудра сыпалась. Порой в каюту заглядывал повар государя – Фельтен; он озабоченно окидывал стол и государя вопросительным взглядом: всего ли хватает? Царь досадливо делал ему знак удалиться, де завтра все выкинуть придется. Куда уж больше? Вдруг как бревном ударило в борт, и на мгновение все застыли: что такое? Звякнула посуда на столе, качнулся пол под ногами. Снова и снова хлестануло по левому борту, так что бутылки на столе звякнули.
– Что за черт! – Петр вскочил со своего места и бросился к двери. Кульбицкий заспешил вслед своему государю, хитро, однако же, опрокинув фигуры на шахматной доске: пойди теперь разбери, как было дело. Мичманы, прервав свою заунывную песню, воспользовались моментом, чтобы опрокинуть по паре штофов смородиновой водки и, не утруждая себя закуской, гуськом потянулись к выходу. Одни немцы в споре не заметили ничего – они так и продолжали перебраниваться, пересыпая речь латинскими терминами. Гесслер мирно дремал. Петр с горящими глазами выскочил на палубу, и встречные матросы шарахнулись от него по сторонам.
– Что! Фонарь давай! – крикнул он ближайшему матросу. – Быстрее!
Схватив фонарь, он перегнулся через борт, пытаясь разглядеть, что там внизу? Разглядеть, однако, можно было лишь дубовую обшивку борта и смутно пену, как от шампанского там, внизу, где черная волна пыталась смести нежданно возникшую на ее пути преграду. Ветер, яростный западный ветер разогнал тучи, и первые тусклые звезды рассыпались по небу. Ветер трепал паруса, завывал в вантах, свистел и гудел низким тоном в щелях люков и под принайтованными шлюпками. Царь отвернулся от борта, подняв над головой фонарь.
– Виват, Ладога! А хороша матушка! Неприветливо нас встретила! – и сыпанул коротким хриплым смешком. – Черти, там, на мостике! Не видите, что паруса заполаскивает? Ставьте стакселя! Бизань ставьте!
– Ваше величество! – подскочил Кульбицкий, накидывая Петру на плечи офицерский плащ. – Не ровен час, простудитесь!
– Ладно! – хлопнул Петр майора по плечу. – Пойдем, брат! Я мнил, что на мель наскочили. А оказалось, в Ладогу вошли. Шторм зело силен, не хуже моря Балтийского!
* * *
Когда они вернулись, то в каюте, кроме спящего Гесслера, уже никого не застали. Гости, пользуясь отсутствием государя, разошлись, чтобы лечь спать.
– Эх, скучно с вами! – рассмеялся царь прямо с порога. – Разбежались дьяволы!
– Ваше Величество! – забормотал из-за плеча Кульбицкий. – Время уже позднее, а завтра путь нелегкий предстоит. Ложитесь почивать.
– И то верно! – заметил Петр. – Буди Мартышку! Конец света, дьявол, рожею в тарелке, проспит!
Кульбицкий энергично затряс капитана за плечи, попытался приподнять голову, но сумел приподнять только парик – капитанская голова осталась лежать возле рябчика.
– Уши ему потри, вмиг прочухается! – посоветовал весело Петр. – С таким капитаном и в кругосветное путешествие не страшно плыть!
Через пару минут Гесслер мутным взглядом озирался вкруг себя и неразборчиво мычал.
– Ступай спать, Мартын, – сказал ему Петр. – Поутру приходи. Дубинкой тебя от похмелья буду лечить, господин капитан!
Почуяв недоброе, Мартин Петрович часто заморгал и вдруг неожиданно, припомнив нечто важное, решил выложить последний козырь в надежде избегнуть лечения государевой дубиной.
– Ва-ваше Величество! Я, я… мы вам подарок пре-по-подносим! В ознаменование ве-великих дел!
– Что ты там бормочешь, дурак! – хмыкнул Петр. – Иди, уж проспись! Майор, помоги ему.
Два преображенца поволокли капитана в его каюту. Корабль заметно бросало на волнах. Небо совершенно расчистилось, и царь, выглянув в окно, мог видеть огромные, горбатые валы, несущие своим одним им известным путем, мутную пену на гребнях и легкую дымку тумана над волнами. «Ингерманланд» стрелой летел по ладожскому простору. Петр отвернулся от окна и сел на свое место перед шахматной доской. Лежащие на доске фигурки подрагивали и перекатывались при ударе волны в борт корабля. В дверь осторожно постучали.
– Что? Что там? – Петр вскочил с места.
– Разрешите, Ваше Величество? – в дверях появился Кульбицкий. – Петр Алексеич, капитан правду сказал.
– Ты о чем? – прервал его Петр. – Уложили спать Мартышку?
– Уложили. Однако капитан велел вам непременно передать… Давай сюда, ребята!
Усатые преображенцы внесли в каюту небольшой деревянный ящик, и царь, одолеваемый любопытством, подсел к нему.
– Сейчас, Петр Алексеич! – сказал Кульбицкий и снял крышку с ящика. Петр в нетерпении вытащил из него часы и, отставив на вытянутых руках, некоторое время озирал их восхищенным взглядом.
– Ай да Петрович! Зело хороши! А, майор? – он оглянулся, окинув взглядом стены каюты, как будто ища подходящего места для подарка. – За сие сегодняшнюю ретираду[106] от Ивашки Хмельницкого придется капитану простить.
Он локтем сдвинул посуду на столе в сторону и положил часы на освободившееся место.
– Посмотрим, однако же, способны ли сии часы к ходу?
Маленький ключ был привязан тесемкой к хвосту золотого змея, который вил кольца внизу часов. Петр, горя глазами, азартно сорвал ключ и некоторое время отыскивал отверстие для завода часов.
– Смотри, камарад, как мастера добро все измыслили – под лист виноградный отверстие спрятали! – заметил Петр. – Однако мы, чай, не лыком шиты! – проговорил он, вращая ключ в отверстии. – Ну!
Часы стояли. Царь и майор переглянулись.
– Ах и сукин сын, Гесслер! – произнес наконец царь. – Шкуру сниму с черта!
– Стоят часы, Петр Алексеевич! – поддакнул майор.
– Вот что, – подумав некоторое время, сказал Петр. – Ступай к вахтенному офицеру, пусть изыщет судового слесаря Лодыгина с инструментом. Неужели мы русские, часы в ход привести не сможем?
Из дневника Отто Грауенфельда.
«…Я только что вернулся с пирушки, которую устроил его царское Величество в своей каюте. Он любит веселые застолья и приглашает, точнее, тащит на них всех, кто попадется под руку. Поэтому и компания его Величества была весьма разнородна. Мы очень легко отделались на этот раз, за что надо благодарить Всевышнего. Царь не успел споить нас до положения риз, как говорят русские. Он играл в шахматы, а затем побежал смотреть шторм на Ладоге, в воды коей мы вошли час назад и которая встретила нас сильным ветром и волною. Я воспользовался отсутствием Петра и удалился в свою каюту. То же сделали и все остальные, кто держался на ногах. Я часто размышляю о государе, которого Бог дал этой стране, и не могу прийти к какому-то определенному мнению. Полубог ли это, которого судьба шлет иным народам для выполнения какой-то великой миссии, великого дела? Или сумасброд, оригинальный тиран, подобный кровавому извергу прежней Московии – Ивану Грозному? Многим кажется второе. Но я, трезво сопоставив все мои знания и впечатления, все же склоняюсь к первому. Какая фигура! Какой титан! Он начинал свой труд в дикой, отрезанной от Черного и Балтийского морей стране, почти без регулярного войска, без союзников и единомышленников. Население его страны дико, суеверно, ненавидит все иноземное, и так еще будет долго. Но за 20 лет он переменил все. Теперь он хозяин Балтики, Черное море также постепенно подчиняется ему. У него сильнейшая в этой части Европы армия, он заводит учебные заведения, верфи, заводы, флот! Я лишь задаю себе один вопрос: насколько прочно все им сотворенное? Переживет ли его дело своего основателя? Он изменил страну, но не людей! Да, это парадоксально звучит, но это так. Он переодел их в европейский костюм, он обрил им бороды, научил счету, письму, фортификации, наукам и искусствам. Но цивилизовало ли это их внутренне? Боюсь, что под новым мундиром Преображенского гвардейского полка бьется старое стрелецкое сердце…»
* * *
Корабельный слесарь Лодыгин и Пётр склонились над часами. Дело не шло. Лодыгин, прикусив губу, пытался вывинтить миниатюрные винты, но весь корабельный инструмент был слишком груб для этого. Петр несколько раз в нетерпении вырывал отвертку из рук слесаря, но справиться с часами не удалось и ему.
– Толста больно отвертка-то, Петр Лексеич! – угрюмо вздыхал слесарь. – Стачивать бы надо.
– Так что ты сидишь, черт Иваныч? Живо точи!
Мастер, взяв отвертку, начал было точить ее кончик до остроты, но вдруг прервал свое занятие и посмотрел на царя, подняв бровь.
– Что, Иван Еремеич?
– Эвон, Петр Лексеич, на столе у тебя нож тонкой. Авось пойдет…
– Пусти! – отпихнул его в сторону Петр. – Дай попробую! Идет! – радостно воскликнул он в возбуждении. – Идет, Еремеич!
Невесть откуда взявшийся медикус Бреннер, сонно притулившийся на стуле в углу, уныло вещал, как птица вещая, ночная.
– Я рекоментуй Царский феличество лечь спать! О! Ви нарушай прирота человек! Сие непременно фетет к лихоратка и корячка!
– Замолчи, дурень! – огрызался Петр. – Сам иди спать! Ура! Виктория! Крышку снял! – Петр торжествующе оглянулся на немца и на Лодыгина с Кульбицким. – Камарат, посвети мне, не вижу!
Кульбицкий поднес свечу и, как три хирурга над больным, склонились они над вскрытыми часами, почти касаясь головами друг друга. Только бормотание было слышно:
– Смотри, Еремеич! Вот она, пружина. Соскочила.
– Непонятно мне, Петр Алексеич, как она соскочить могла? Ежели специально.
– Дурак! Растрясли, мало ли!
– Нее-е! Туга больно!
– Держи, охломон! Щипцы подай! Держи!
Что-то щелкнуло, и Петр, удовлетворенно потирая руки, отошел в сторону.
– Идут! Идут, камраты!
Сдвинул в вместе три штофа и до верха налил.
– Еремеич! Изволь, брат, за работу! Майор! Держи! Виват!
Медикус в углу заунывно проповедовал:
– Ваше Феличество толжен остерегайт излишний употреплений корячительный питие!
– Петр Лексеич, да меня же вахтенный…
– Вахтенному офицеру скажешь, что я разрешил.
Они выпили. Петр хрустнул огурцом. Настроение его, доброе, улетучилось, он как будто сник и поскучнел. Махнул рукой.
– Ступай Еремеич. Инструмент забери. Майор, никого более не пускать. Спать лягу. Иоган, тяжко что-то. Дал бы снанобье какое. В голове шум.
Петр встал и направился к двери спальни.
– Ии… и! – только и успел сказать он, взявшись за дверную ручку, как колени его подогнулись и он с хрипом, судорожно царапая дверь ногтями, сполз на пол. Изо рта шла пена. Все трое бросились к нему.
* * *
– Англичане, мичман, называют сии предутренние часы не иначе, как «догс вотч» – собачье время. – Второй лейтенант Ртищев перетаптывался по палубе, тщетно пытаясь согреться: «Кажется, простыну я нынче, Смородин».
– Правильно называют, господин второй лейтенант! Спать-то как хочется! – и зевнул, клацнув зубами. – Сколько нам еще идти?
– Спроси у лоцмана. Мне определяться лень, – ответил Ртищев.
– При таком ветре два часа, – не оборачиваясь, как будто в пустоту, не дожидаясь обращения, раздалось из-под шляпы мухомором. – Назад пойттем быстрее, польше парусов поставить можно.
– Барин! Ай, барин! – неожиданно обратился к лейтенанту матрос у штурвала – Тоска невозможная! Дозвольте песню спеть?
– Службы не знаешь, олух! Ты не в деревне, а на флоте царском! – начал было выговаривать лейтенант, но осекся, махнул рукой и прошипел: – Пой уж! Тихо только! Не дай Бог немец услышит!
Штурвальный прокашлялся, и под шум волны и ветра потекла песня:
Ой, по морю, морю синему,
Морю синему, волнистому,
Плыла лебедь, лебедь белая.
Ни встряхнется, ни ворохнется
Сине море, не всколыхнется…
И так неожиданна была эта песня про белую лебедь среди мутной ноябрьской ночи, среди свирепой волны ладожской и посвиста ветра, что слезы невольно навернулись на глаза лейтенанта и мичмана. Не выдержав горения сердечного, сначала тихо, почти шепотом, а затем все громче и громче Смородин начал подпевать:
Пришло время, встрепенулося,
Сине море всколыхнулося,
Где и взялся там яснее сокол…
И услышал, что поют песню они все втроем:
Убил лебедь, лебедь белую,
Он-то кровь пустил по синю морю,
А перо пустил по поднебесью…
И так ладно выводили они жалостливый мотив, что даже невозмутимый финн, сдвинув на затылок свою диковинную шляпу, хлопнул по плечу штурвального и сказал «Хювя!»[107]
Вдруг лейтенант поднял руку, призывая к молчанию.
– Что там за черт! Суета какая-то на палубе. Мичман, ступайте, посмотрите, что там такое?
Вернувшийся Смородин лицом был бледен.
– Господин второй лейтенант, мне приказано вас временно подменить, а вам пройти к капитану! – И, нагнувшись поближе, тревожно прошептал: – Говорят, государь заболел. Сильно!
В каюте Гесслера было тепло, и Ртищев радостно растирал замерзшие на ветру руки, прикидывая в уме время оставшихся на вахте страданий. Еще толком не протрезвевший Мартин Петрович пил квас и окидывал мутным взором своих подчиненных.
– Ох и ломит башку! – начал было он обычные ламентации[108], но перешел к делу. – Господа офицеры, государь заболел. Ныне пребывает без сознания. Лекарь царский, Иоган Бреннер, требует доставить его в тихое место. А где я его найду, это тихое место? Шторм крепчает и невесть сколько продлится. Не вставать же посредь озера на якоря! Яков Христианыч, изволь высказать свое мнение на сей случай.
Граббе, по своему обычаю, представил все варианты.
– Перфый, унт лючший путь ест вернуться Петербург. Второй есть фысадить косударь в насначенный мест шлюпка – как это есть план. Третий есть плыть река Сфирь, кте перештать шторм.
– Тааак! Сколько идти до Олонки?
– По словам лоцмана, часа полтора, – вмешался Ртищев.
– До Свири?
Примерно столько же.
– Мой предложений есть возвращат, – констатировал немец.
– Сколько идти до Петербурга, лейтенант?
– Около семи часов, господин капитан! Ветер будет встречным.
– С самого начала все наперекосяк! – резюмировал капитан. – Повернем в Петербург, а ну государь очнется? А мы приказ, почитай, не выполнили? В матросы всех спишет! – немного покряхтевши и хлебнув квасу, продолжил:
– В Свирь оно можно. Река широкая, можно шторм переждать, да опять же, не по приказу. Опять палки не миновать. А мы уже доплыли. Почитай! Что, лейтенант?
– Может, попробуем в Олонку войти?
Граббе от возмущения замахал руками.
– Нейн! Нейн! Река есть клупок, это прафта! Но мель! Мель фарватер! Я смотрель лоций!
Капитан безнадежно махнул рукой.
– Ступайте. Пока идем к Олонке. Приказ ломать я права не имею. Может, удастся высадить государя на берег шлюпкою. Даст Бог, ветер спадет. Ступайте!
* * *
– Веттер усилился! Быстро ятем, – такими словами встретил лоцман лейтенанта на мостике. – Скоро увидим берег!
Небо на востоке уже расцветало божественным светло-синим цветом – предвестником солнца. Ртищев же думал свою думу – не до красот было ему. Внизу, в своей каюте, лежал больной государь. Лейтенант подошел ближе к лоцману.
– Слушай, Матти. Может корабль войти в Олонку?
Финн с изумлением посмотрел на офицера.
– В Олонку? – и, потерев рукой лоб под мухомором. – Какая осаттка у корабля?
На штурвале матрос с любопытством оглянулся на Матти.
– Две сажени с половиной.
Гигантская волна с треском расплющилась о борт так, что «Ингерманланд» на мгновение встал на дыбы.
– По тихой воде весной может. Поздно осенью река мелеет. Если рисковать, пробовать войти на волне… Но при таком ветре очень рискованно. Можно сломать руль и тогда… или повредить корпус. Если сядем на мель.
– Таа-ак! – лейтенант в раздумье отошел в сторону и вцепился в леер. Первый луч солнца брызнул на горизонте, и берег тонкой, растворяющейся пока на линии горизонта полоской показался впереди.
– А шлюпку спустить можем?
Финн набивал трубку табаком, балансируя на ходящей ходуном палубе мостика.
– Можно спустить все шлюпки. Но до берега доплывут не все. Отмель. Очень сильный прибой!
Полоска берега росла на глазах, от песка отделялась черная кайма леса. С правой стороны выныривали из воды залитые пеной прибоя розовые на солнце кочки островов. Над кораблем повисла первая в этот день чайка, и как будто в почетном эскорте сразу же к ней присоединились еще три.
«К удаче? – подумалось лейтенанту-К удаче ли? Что государь?»
– Мичман, пойдите и доложите капитану и Граббе. Скоро будем.