Владимир Андросюк
Запад-Восток
Глава 5
Восходящее, едва видное солнце еще не успело осветить лес и двор острожка, когда Алешка почувствовал, как кто-то трясет его за плечо. Сонный и ничего не понимающий, он свесил ноги с полатей и хлопал слипающимися глазами, пытаясь понять, в чем дело. Поднял его дядя Григорий. Он дал знак Алешке одеться и выйти за ним и, слова не промолвив, выскользнул, как змей, из избы. Алешка бестолково, со сна пыхтя, надел сапожки, натянул кафтан и пошел к дверям. Солдат, до того храпевший, поднял вслед ему голову и, невнятно пробормотав «Ну-ну», натянул тулупчик до самых глаз. Комары звенели в воздухе.
Несмотря на ранний час, во дворе уже хлопотали над переборкой сети Фаддей Клык с Иваном Копейкой, и Алешка только подивился про себя: ну не лень же вставать людям так рано! Переговаривались негромко.
– Ахфицеры ноне у безбожника Алексея-царя все немцы. Еретики все. Мне Солдат сказывал.
– Да, совсем уж волюшки не стало. Не то было при добром царе Иване Васильиче. И стрельцам жилось вольно, и крестьянам выход, и вера твердая была…
– Так, так оно, Иван.
Оглянулись на Григория с Алешкой неодобрительно.
– Неужто к еретикам парня ведешь, Григорей? – спросил Фаддей.
Дядя Гриша побурел, было, гневливо, но ничего не ответил, лишь рукой махнул. Не ваше, мол, дело. Григорий снял тяжелый деревянный засов с ворот и, приоткрыв одну створку, вышел из острожка. Алешка, несколько недоумевающий, следовал за ним. По каменистой, скользкой от росы и мха тропинке они шли к берегу холодного ручья. Дядя Гриша, видимо раздосадованный словами Клыка, сетовал на ходу:
– Темень человеческая! Слепцы слепым ведомые! Вцепились в двоеперстие, как собака в кость! Во всем мире люди Богу по-разному молятся, да Бог-то един! Свеи да финны по-своему, ляхи на свой лад, мы на свой. А эти спорят, кто к Богу ближе подберется: на двух перстах или на трех. Тот к Богу ближе, кто грешит мене. Не нам уж, ворам да разбойникам, других вере поучать!
Алешка шел позади и улыбался сетованиям дяди Гриши. Он уже догадался, что тот ведет его в монастырь, к отцу Геннадию, и сердечно радовался новому дню, своей любви к Илме, возмущению дяди Гриши, лесу, комарам – всему.
– Тревожно на душе у меня, Алешка, – обернулся к нему вдруг дядя Гриша, – и так паршиво было, а теперь еще Илма твоя мне лысины добавила. Говорила мне, что лебедя черного во сне видела. Говорит, уходить нам надо отсюда! Да я это и так знаю.
Дядя Гриша крякнул досадливо и махнул рукой.
– Вот Василий встанет на ноги. Скорей бы…
– Дядя Гриша! А что за птица такая – черный лебедь? Неужто есть такие? – спросил Алешка.
Дядя Гриша отвернулся и зашагал дальше.
– Это у них, у карелов, сказка такая. Есть подземная страна, где мертвецы живут. И речка мертвых там есть. По ней эти черные лебеди и плавают. Коль его увидишь во сне – знай, это не к добру. Ну а по-другому взять, – тут дядя Григорий остановился на миг, – суеверы они, эти карелы-то! Хотя мы не лучше…
Утренний туман был холоден и густ, он напоминал о близкой уже осени, и зелень прибрежных берез уже кое-где была перебита желтизной отдельных ветвей. Они подошли к зарослям тростника, что рос по берегам холодного ручья. Вот и лодка. Вдруг оба они, Григорий с Алешкой, встали как вкопанные и посмотрели, недоумевая, друг на друга. В лодке, подложив под голову тулупчик и накинув руку на глаза, спал человек. Он спал так сладко, что храп раздавался на всю протоку, рядышком под боком лежал мушкет.
– Дядя Гриша, да ведь это Ванюшка! Рыбак! Он сегодня в карауле! – догадался вдруг Алешка. Он хотел было позвать Ванюшку, но дядя Григорий зажал ему рукой рот – молчи, мол. И опять Алешка поразился, как может дядя Гриша превращаться в хищного зверя. Мягко, не хрустнув ни единой тростинкой, прокрался он к лодке. Вот он уже в ней, да так, что лодка не качнулась. Ванек тем временем продолжал храпеть. Дядя Гриша тихонечко вытащил мушкет из-под бока Ванюшки и знаком показал Алешке – забери! Алешка положил мушкет на тропинку. Затем чудесным образом в руках дяди Гриши оказался нож Ванька, немедленно заткнутый за пояс новому владельцу.
– Ванюша, вставай, дружок! – ласковым голосом заговорил дядя Гриша, убирая руку с глаз Ванька. – Вставай, сука!
Голос его, дотоле тихий, сорвался на истерический крик. Ванек захлопал сонными глазами, не понимая, где он и кто рядом с ним, потому что медвежьи лапы дяди Гриши уже передавили ему горло. Голос дяди Гриши снова стал ласковым.
– Хочешь, Ванята, я тебе сказочку расскажу? В Литве то дело было. Осадили мы раз острожек литовский, крепко осадили. Литовских военных людей мало там было. Думали, всё! Сдадутся сами. Расслабились тогда все и службу забыли.
Ванюшка только лишь кратко всхлипывал, перебирая ногами, бессмысленно пуча глаза на дядю Григория. Тот продолжал:
– Воевода наш, Ершов князь, дело ратное крепко знал, да не всех научил. Набражничались в вечер все поголовно, да по избам спать легли. И караульные спать легли. Так вот один литовский лазутчик забрался в соседнюю избу и всем ночью той горло ножичком перерезал. И дружка моего, Кирьяна Битюгова – десятника, там же порешил. А стрелец этот, что в карауле стоял, он-то жив остался, радовался. Да недолго. Острожок тот мы на приступ днем взяли. Никого не пощадили, только детишек да баб. И лазутчика этого колесовали и повесили. А стрельца того с ним рядком воевода повесить приказал. И поделом!
Григорий разжал руки. Побуревший лицом Ванек давился и кашлял, пытаясь приподняться, но Григорий толкал его назад, и голова Ванюшкина громко стукалась о доски. Дядя Гриша сел на скамью и схватился за голову. Ванюшка, наконец, пришел в себя.
– Григорий Михайлович, я, я… Богом клянусь! В первый раз токмо! Чтобы впредь! Ни-ни! Прости, Григорий Михайлович! – бормотал скороговоркой Ванюшка.
– Ступай отсюда, пока не придушил, – тихо, даже устало произнес Григорий, – мушкет там, на тропе. Нож тут, – он вытащил нож сзади из-за пояса и бросил в траву на берегу, – и заруби себе. В следующий раз убью без всякой жалости. Сказочку сию я тебе с умыслом сказывал. Случись что, из-за тебя всех нас побить могли бы.
Ванюшка скользнул ужом мимо Григория на берег.
– Григорий Михайлович, чтоб еще раз какой.
Григорий не ответил. Алешка оттолкнул лодку от берега.
– Черный лебедь, – как будто себе промолвил дядя Гриша, – как тут не поверишь…
Протока к концу лета сильно обмелела, и через несколько минут они пристали к монастырскому берегу.
– Не спеши, Алексей! – лицо Григория порозовело то ли от света восходящего солнца, то ли от волнения, – Алешка не мог разобрать. Он чувствовал необычное настроение Григорьево и ждал, что тот скажет еще.
– Значит, так, Алешка, – наконец продолжил Григорий, – порешили мы всей ватагой дуван поделить и разойтись, кто куда хочет. Погоди! – он дал знак Алешке помолчать, видя, что тот хотел что-то сказать. – Погоди! Долю твою я на монастырское подворье вчера занес отцу Геннадию. Понадобится – возьмешь, а он отдаст – слово мне дал, а я ему верю. Я же на два-три годочка на Север подамся, мож, на Соловки. Но сперва свадьбу твою с Илмой сыграем, девка она как раз по тебе, токмо ты язык-то ихний выучи. Обещай мне, что выучишь!
Алешка, густо краснея, кивнул: – Обещаю!
– Знаю я, нельзя тебе крестьянствовать, не твое это дело, – продолжал Григорий, – и мироедствовать не можешь, ну, мож быть, пока. Занесло тебя, птицу полета высокого, да в клетку низкую. Тьфу! – Григорий сплюнул досадливо за борт и, помолчав, добавил: – Так что, Алешка, пока побудешь в монастыре. Три дня побудешь, пока мы дела свои тайные обделаем, а в вечер третьего сюда приходи. И грустно, брат, и на сердце тяжко сегодня. К чему бы? Дурак этот… Ладно, ступай! – Григорий поворошил светлые волосы парнишке и легонько подтолкнул его.
– Ан, нет! – вдруг вскрикнул он и вынул из-за пазухи небольшой мешочек черного, потертого бархата, – это тебе. Невесте своей, Илме, подаришь.
Алешка с замиранием сердечным взял мешочек в руки и вопросительно глянул на притихшего торжественно дядю Григория.
– Можно глянуть?
И тот тихонько кивнул головой.
– Можно.
Алешка развязал шнурок на горловине мешочка и вытряхнул его содержимое на ладонь. Две золотые серьги дивной работы с изумрудами лежали в руке его, жарко загоревшись в лучах утреннего солнца.
– Дядя Гриша, – прерывающимся от волнения голосом спросил Алешка, – как это? Я, я не могу…
Дядя Гриша, поняв его настроение, обнял Алёшку за плечи.
– Это не награбленное, Алеша, – почти шептал он, – ты того не ведаешь, а я никому не говорил. Это жены моей, Алены Дмитриевны, сережки. Их я ей на свадьбу подарил, да только недолго счастье наше длилось. Пока я в походе был, вся семья моя от мора сгинула. Вернулся, а дома ни детишек, Ванятки, Петра и Авдотьи, ни жены, ни матери – никого. Один пес да я и остались.
Алешка сжал серьги в кулак.
– Я возьму, дядя Гриша! Спасибо!
По лицу Григория текли слезы, которые он не пытался скрыть, – ступай теперь! – Резко, чуть ли не зло, выдохнул он, толкнув Алешку из лодки. Алешка, сам растроганный, чуть не плача, сделал несколько шагов по тропинке в зарослях тростника и обернулся. Дядя Григорий уже оттолкнулся веслом от берега и махнул рукой Алешке.
– Прощай, Алексей! Ты мне за сына… прости, если что… Да помни меня, сына боярского Григория, сына Михайлова! Род мой был старинный – князей Воронецких[44]. Мы от Гедиминакнязя были! Я последний в том роду! Всё, иди, отец Геннадий тебя ждет!
Он оттолкнулся еще и еще. Листья кувшинок и мелкая ряска сразу же смыкалась за кормой лодки, как будто отделяя прошлое от будущего навек. Алешка стоял и плакал. Он знал, что это закончилось его отрочество.
Глава 6
Дверь в монастырский амбар полуоткрыта, чтобы чуть-чуть впустить внутрь теплого воздуха снаружи, но все равно холодно так, что и комары здесь задерживаются ненадолго. В больших, окованных по углам деревянных ларях зерно. В каждое утро келарь Илларион открывает ларь и отмеряет нужное количество зерна на помол. Тщедушный, подслеповатый келарь пыхтит и крякает, открывая крышку, но никогда не доверяет сделать это кому-нибудь другому, и ехидный послушник Васька дразнит Иллариона, что и на том свете келарь сам будет открывать ворота в рай, не доверяя святому Петру. Илларион шипит и называет Ваську богохульником. С Васькой напару и мелет ручным жерновом зерно Алешка. Васька – молодой парень, чуть постарше Алешки. Васька тощ, длинен телом и нескладен. У него плоский нос и острые уши. Кроме того, глаза у Васьки большие и круглые, а цвета они зеленого, так что обличьем он совершенный кот, только разве что без хвоста. Васька все время что-нибудь бурчит под нос или допытывает со скуки Алешку, что да как. Алешка, однако, сказавшись занятым, лишь усерднее начинает крутить ручку жернова. Муку они ссыпают в мешок. Мука тепла и мягка. И результат, и работа нравятся Алешке – под взиканье жернова хорошо думать о своем и вспоминать. После же обеда отец Геннадий будет учить его по Священному Писанию и знакомить с трудами отцов церкви. Вчера разговор был о святом Августине. А что будет сегодня? Ждет этого часа Алешка с нетерпением и снова ускоряет ход тяжелого жернова. Вжик. Вжик. Вжик. Тонкой струйкой сыплется готовая мука. А память, тем временем, все возвращается к недавнему времени. Сколько событий, новых людей, впечатлений! Вот дядя Григорий, стреляющий из мушкета, и снова он, с искаженной гримасой на лице, с поднятым веслом в руках. Вот бледное лицо купца, окровавленной рукой осеняющего крестом его – Алешку. Вот зеленоватое, с ввалившимися щеками лицо атамана Василия, и мухи облепили тряпки на его голове, пропитанные черной кровью. Илма! А вот лицо, точнее, глаза Илмы, в которых он захлебнулся и утонул, однажды с ними встретившись взглядом. Утонул навсегда, так чувствует Алешка. А руки Илмы! Какие тонкие, изящной лепки ее пальцы, прямо-таки необычные для крестьянской девчонки из глухой деревушки на Тулоксе-реке! Неужели время и черный крестьянский труд расплющат и покроют сетью бурых морщин эти совершенные девичьи руки?
– Viegiä händy pihale![45] – приказала она звонким голосом.
Дядя Гигорий перевел. Собрались быстро. В избе у повара Петрушки вовсю кипела в двух медных котлах вода, а в русской печи настаивались таинственные травы и снадобья, что привезла с собой Илма, и непривычный, пряный запах их был приятен. Во дворе, прямо на середине его, бросили две колоды, на которые уложили несколько саженных досок. Их застелили всяким тряпьем, сверху этот стол дядя Григорий накрыл сложенным вчетверо парусом с купеческого корабля. На другом, сложенном таким же образом парусе, Солдат и Иван Копейка, ругаясь и пыхтя в низких дверях избы, вытаскивали атамана Василия. Его положили на топчан. Василий тихо постанывал и мотал головой. По приказу Илмы из избы вынесли скамейку и поставили рядом с топчаном. На скамейку Илма с поваром вынесли горшки с отварами и котлы с кипятком. Туесок с котомкой она положила рядом. День начал клониться к вечеру, и комары, до сих пор ленивые, бодро затрубили в прохладном воздухе. Поговорив о чем-то в полголоса с Илмой, дядя Гриша велел всем оставаться рядом.
– Может очнуться с боли Василий, тогда держать придется, – пояснил он мужикам. – А ты, Алексей, будь с нею рядом. Я, ежели что, перетолмачу. Ну, с Богом!
Все смолкли и жадно следили за тем, что будет. Илма развела в чашке с теплой водой белесоватый порошок. Дядя Гриша обменивался с ней короткими фразами.
– Лешка, подыми голову атаману! Держи прямо. Я руки ему подержу на случай, – обратился он к Алешке.
Алешка с некоторым страхом подсунул руки под голову Василия и приподнял ее. Голова атамана была тяжела так, что Алешка подивился этой тяжести. Тряпки, которыми была обмотана рана, пропитались сукровицей и гноем. Алешка старался не смотреть на них.
– Ничего, привыкай! Что нос воротишь! – засмеялся дядя Григорий. Илма влила содержимое чашки в рот атамана, и тот, едва не захлебнувшись, захрипел и замотал головой.
– Kai, kuldaine, kai![46] – приговаривала девчонка. – Vähäine tirpa, nygöi terväh kebjenöy![47]
Василий на несколько мгновений открыл мутные глаза и медленно закрыл. Дыхания почти не было слышно.
– Не умер ли? – спросил Илму Григорий. – Руки ослабли. Надо бы жилу на шее пощупать.
– Da elävy häi on, Risti-diädö. Tämän poroškan muamo sai Moskovas kupsois[48], – пояснила Илма. – Se on persidskoi. Kus se on, minä en tiijä. Gu enämbiä sidä andua, sit ristikanzu uinuou i ei nouze. A muga hot’ pualikal nygöi sidä lyö, häi ei ellendä![49]
– Во, ребята, – повернул голову дядя Григорий к хлопающим глазами мужикам, – а мне сказывал один немец, как ихние лекаря пули в человеке ковыряют. Лекарь молотком деревянным по голове – тресь! А потом потроши его себе, пока снова в память не придет, да не заорет.
Мужики кивали бородами да перешептывались, тыча пальцами в атамана. Илма из горшочка полила присохшие к голове Василия тряпки зеленоватым травяным раствором и, немного погодя, стала потихоньку отдирать их слой за слоем, снова и снова поливая перевязку. Она вся преобразилась. Губы ее были плотно сжаты, глаза сузились почти хищно и наполнились темной голубизной. Она не замечала ничего кругом, поглощенная своей работой.
– Да поверни ты Василию-то голову, дуралей! – командовал Григорий Алешке, – ведь впустую течет! Не видишь, что ли!
– Готово, дядь Гриша! – спохватился Алешка, чуть повернув атаману голову. Он почти очарованно смотрел на движение тонких девичьих рук, невесомо, почти колдовски двигающихся рядом с его руками.
– Voibi livottua kuzel, nimidä pahuttu ei roihes[50], – поделилась Илма с дядей Григорием. – Ga minä harjavuin päivykukkastu zavarie. Hyvä heiny![51]
И осторожно сняла тряпку с намертво присохшим к ней куском мертвой почерневшей кожи с головы атамана. На мгновение все замерли. Алешка отвернул голову, чуть зацепив взглядом рану. Удар дубины по правой части темени был силен, и только то, что прошел он немного вскользь, спасло атамана от смерти. Но все равно он раздробил участок черепа, содрав кожу с волосами в этом месте и обнажив кость. Почерневшая от крови крупная щепа впилась в трещину между осколками кости.
– Raukkaine, kenbo sinun nenga![52] – шептала Илма, склонившись над атаманом и внимательно рассматривая рану. Затем она достала из туеска нечто вроде кисточки и, обмакнув ее в один из горшочков, начала счищать с кости остатки крови и гноя.
– Pidäy tukat breijä![53] – сказала она дяде Григорию. – Pidäy britvu[54].
– Ei ole meil, tyttäreni, nimidä nengostu![55] – отозвался Григорий. – Kirvehel breičemmökseh. Nožničat ollah, ga suuret[56].
– Sit ei pie, Risti-diädö. Nožničat minulgi ollah[57].
Она вынула из туеска небольшие ножницы и обмакнула их несколько раз в курившийся паром медный котелок с кипятком. Затем тщательно остригла волосы на голове на ширину двух пальцев от раны. Алешка, осмелев, снова повернул голову назад. От волнения он весь покрылся испариной. Глядя на голову атамана, он снова вспомнил синеватые кости с лоскутами розовой кожи на руке купца, который перекрестил его перед смертью. Его затрясло.
– Алешка! Аль плохо стало? – заметил его состояние дядя Григорий. – Мож, заменить тебя?
В этот момент глаза Илмы совсем на миг скользнули по его глазам, и губы ее дрогнули в заметной только ему, Алешке, лукавой улыбке. Еще увидел он и ее бледность, бисеринки пота на лбу и прядку рыжих волос. Он был счастлив в этот миг, и ему стало стыдно.
– Я ничего, дядя Гриша! – хрипло, но бодро просипел он. – Пить вот только хочется. И комар меж лопаток укусил.
– Ну, терпи тогда, казак. Атаманом будешь, – хмыкнул дядя Григорий.
Илма положила ножницы на скамейку и кисточкой промыла остриженные места. Затем она высушила кожу сухой чистой тряпочкой и достала из туеска маленький, с тонким и остро отточенным лезвием, нож. Алешка с ужасом и одновременно с восторгом увидел, как она одним ловким круговым движением обрезала рваную кожу по краям раны. По надрезу выступили капельки черной крови, и Алешка услышал, как Илма выговаривает, почти припевает таинственные слова, которые дядя Гриша, тоже потрясенный увиденным, так и не перетолмачил.
Veri seiso niinkuin seinä,
Hurme asu niinkuin alta
Lihan lämpösen sisällä!
Siell`on suoso ollaksesi.
Lempi lenkoallaksesi.
Kouhkoiss`on siun kotisi,
Maksoissa siun majasi,
Alla vuolten vuotiesi[58].
Кровь застыла, будто повинуясь магическому звуку её голоса, и Илма стерла ее с раны. Мужики восхищенно переглянулись. Дядя Григорий перекрестился. Илма тем временем вынула из туеска маленькие щипцы и окунула их в кипяток. Затем она потрясла ими, остужая, и на мгновение закрыла глаза, сосредотачиваясь. Что-то, приговаривая про себя, она начала очень осторожно извлекать мелкие осколки кости из раны. Когда с ними было покончено, она зажала щипчиками щепу и, чуть помедлив, резким движением выдернула ее. Ее глаза впились в лицо атамана, и Алешка видел, что левой рукой она щупает пульс на его руке. Мужики и Григорий подались вперед.
– Ai, mittuine sinä olet voimakas! Ku kondii, Risti-diädö![59] – вытирая пот с лица, обратилась она к Григорию. – Gu jiännöy eloh, vie sada vuottu eläy![60]
Дядя Григорий улыбался облегченно, а Алешка крутил головой, пытаясь понять, как обстоит дело. У него затекли руки. Илма снова взялась за дело. Маленькой ложечкой из очередного горшочка она зачерпнула некоторое количество черной глянцевитой мази, по цвету и запаху очень напоминающую деготь, и помазала ею остриженную кожу. Затем из небольшого мешочка высыпала горсть зеленоватого порошка, которым засыпала обнаженную кость головы.
– Tämä on d’okti, a tämä on kuivu suosammal[61], – сказала она дяде Григорию. – Ylen avvutetah, mi vai ei ollus, kui sidä teile sanotah Antonovan tuli, Risti-diädö![62] – она ткнула пальцем с лукавой улыбкой в сторону Алёшки. – Työ hänele sanokkua. Anna panou mustoh. Vikse liäkärinny roihes. Pädöy[63].
– Oh! Oh! Liäkäri![64] – расхохотался дядя Григорий. – Oleksei da liäkäri! Häi verdy varuau![65]
Вдруг он посерьезнел.
– И впрямь! Что это я, дурак, смеюсь. Дело нужное. Так вот Алексей, мазь эта – деготь, а порошок-мох болотный, сухой и толченый. Смекай!
Алешка побагровел от смущения, а мужики весело заскалились. Илма уже перевязывала голову Василия тонкой полоской чистой льняной ткани, и когда ее пальцы порой касались пальцев Алешки, то он вздрагивал от волнения и счастья, его переполнявшего.
Илма сдвинула горшочки на скамейке, села на освободившееся место, и тогда все увидели, что она смертельно устала за этот час, даже осунулась, и что тонкие пальцы ее дрожат от пережитого нервного напряжения. Она медленно скользнула взглядом по лицам окружающих ее людей и подняла глаза на восхищенно разведшего руки Григория.
– Risti-diädö![66], – слабым тонким голосом почти прошептала она. – Huondeksel viegiä minuu kodih. Midä ielleh ruadua, minä sanon, a minuspäi täs tolkuu enämbi ei roih. Nygöi ga Jumal andau[67].
* * *
Атаман пришел в себя поутру, когда все уже были на ногах. Готовили лодку к отъезду и грузили ее зерном и прочим товаром. Алешка замешкался на берегу и вернулся к острожку позже всех. Изба, где они жили, вся сотрясалась от смеха, и Алешка, войдя в неё, застал всех присевшими на дорожку, но так и задержавшихся. Илма, как царица, сидела во главе стола. Растерянно улыбаясь, смотрела она на заливающихся смехом мужиков, не понимая причины их веселья, и лишь при появлении Алешки таинственно и благодарно взглянула ему глаза, но тут же отвела взгляд. Дядя Григорий, как водится, был толмачом.
– Ну, Григорий, ты и сочинять! Голова! – хрипел Солдат. – Давай ишшо что!
– Давай еще! – поддержал того Иван Копейка. – Мы, как в Думе государевой, все разгадаем!
Алешка прислонился к двери, с любопытством глядя на Григория. Дядя Гриша был мастак загадывать загадки, и он это знал.
– Ладно! – махнул рукой дядя Гриша. – Вот еще одна. Алешка с Ванькой Рыбаком должны отгадать. Слухай сюда: между Богом и чертом корзинка болтается, в ней грибы обретаются. Белой тряпкой покрываются. Угадай, что такое?
Все задумались. Дядя Гриша, ухмыляясь, переводил глаза с одного на другого в ожидании ответа.
– Алешка?
– Ума не приложу, дядь Гриша!
– Грибы… под тряпкой белой! Хм! – прохрипел Солдат. – Что-то мне невдомек, Григорей.
– Пусть девку спросит! – крикнул из угла Ванек Рыбак, – мож, она сгадает что?
Григорий перевел. Все с любопытством смотрели на Илму. Она вдруг рассмеялась и, покраснев, еще больше захорошела. Махнула рукой.
– Keskel Jumalua da kehnuo se on, onnuako, viel. Poimičču – se on veneh. Valgei ribu – purjeh. A grivat – ristikanzat. Kui myö egläi[68], – она смущённо посмотрела на дядю Гришу. – Nu vot i kai. Enämbi nimidä piäh ei tule[69].
Дядя Гриша изумленно покачал головой.
– Стыдобушка мне и вам, мужики! Илма-то загадку мою отгадала! Ай да девка! Вот кому-то умница да красавица достанется! Эх, скинуть бы лет двадцать! Отгадка такова: корабль под парусом с людьми.
Все заохали и закачали головами. Вроде все и просто.
– Погодь! – весело воскликнул Григорий. – Только что придумал еще загадку. Слушай: был заросший травою пенек, а траву Бог посек. Одни былинки остались. Отгадывай, ребята, что это такое?
Снова все задумались да снова головы чесали.
– Никак брусника на пне…
– Дурак! Сказано, трава. А чего Бог посек…
– А разве не трава? Листочки, вон, на ней…
– Девку вопрошай!
– Она, ведьмачка, все знает.
Григорий снова перевел. Илма задумалась. Мужики шушукались и ехидно посматривали на нее, ожидая, что и она на этот раз не сможет отгадать загадку. Григорий же сидел, торжественно скрестив руки на груди, и важно посматривал на мужиков. Илма печально подняла на него глаза и, вдруг рассмеявшись, хлопнула себя по лбу.
– Urai! Kuibo minä enne en ellendännyh… Risti-diädö, a tämä eigo ole teijän piä? Piäs tukat kazvettih. Sit net pakuttih, a nygöi niilöis jäi vaiku höyhen[70].
Дядя Гриша от неожиданности привстал за столом, и челюсть его отвисла.
– Гляди ты! Да отгадала же! – наконец проговорил он, сам себе не веря. – Отгадала, ребята! Это моя голова-то! Лысая! Волосы, вишь, выпали. Бог посек. Ну и ну! – И, потерев лысину, он с растерянной улыбкой в молчании сел на свое место.
– Ведьма! – заявил Иван Копейка. – Должно быть, судьбу ведает. А ты вот вопроси у ней, Григорий, жанюсь я аль нет? И что за невеста у мене будет?
Григорий перевел.
– Tule tänne![71] – махнула Копейке Илма, – Anna kätty! Vot nenga[72].
Все сгрудились возле них в ожидании ответа. Илма что-то сказала Григорию. Тот перевел.
– Женишься скоро. Невеста твоя долговязая будет. Сильная. На одной руке будет тебя вертеть.
Иван расплылся в улыбке.
– Знать, скоро? Ишь ты! Долговязая, грит!
– А мне! Григорий, слышь, пусть и мне погадает! – с места рванулся Ванёк Рыбак. – И мне нявесту-то!
Алешка жадно следил за Илмой, за выражением ее глаз, но Илма не смотрела на него. Она отчего-то стала грустной, тихо выговаривая что-то Ванюшке. Григорий толковал.
– Говорит, что невест у тебя, Ваня, будет много, да злые они у тебя будут, всего обкусают. Вот…
Ванюшка с недоумением на лице отошел.
– Меня теперь! – с протянутой наготово рукой к Илме подошел Солдат. – Посмотрим, что соврет!
– Твоя невеста кругла да горяча будет, хоть и мала. Вот и весь сказ, брат, – объяснял Григорий солдату.
Илма вдруг встала с места и, подойдя к Алешке, взяла его руку. У него перехватило дыхание. Он чувствовал легкое пожатие ее руки, тепло ее пальцев, от которых изливалась неведомая ему до сих пор сила, так что он невольно вжимался в дверь. Лицо ее было необычайно близко. Как ночью близко. Она отвернулась.
– Risti-diädö, häi ei ole rozvo. Sano hänele, anna menöy iäre. Igä pitky roihes[73].
Все молчали, ожидая, что Григорий перетолмачит, но Григорий не произнес ни слова. Илма, повернувшись к Алешке, отстранила его рукой в сторону и открыла дверь.
– Häi ei ole rozvo. Sano hänele. Ajammo![74]
Перед отъездом зашли в атаманскую избу. Фаддей Клык, сидя на скамье возле атамана, поил того водой из кружки. Василий был бледен и слаб, но сознание уже не терял. Слабо улыбнулся пришедшим. Алешка с Ваньком Рыбаком остались стоять на пороге, Илма с дядей Гришей подошли к Василию. Илма посмотрела повязку на голове Василия.
– Illal sivotto uvvessah. Händy algiä huolevutakkua[75], – обратилась она к Григорию. Атаман шевельнул пальцами и дал знать Григорию подойти ближе. Григорий наклонился над ним, прислушиваясь к едва различимому шепоту.
– Гриша, ничего не пожалей, пусть ее Бог хранит. Серебра дай, ну, что захочет. Кажись, теперь выкарабкаюсь. Скажи девке, век помнить буду!
Григорий рукой коснулся плеча атаманова.
– Все сделаю, Василий Васильевич. Уже распорядился. Лежи, отдыхай пока. Я ее домой сейчас отвезу.
– С Богом! – прошептал атаман, закрывая глаза.
– Risti-diädö, sanokkua hänele, anna laskou Olekseidu[76], – сказала Илма, отходя к двери. Оглянувшись, добавила. – Anna enämbi ei rozvoita. Anna lähtöy täspäi. Kaikin lähtietäh. Eiga häda roihes[77].
Она пристально посмотрела на Алешку. В глазах ее была тревога, даже испуг и растерянность перед тем, что должно было случиться, чего нельзя было предотвратить и что, неведомо как, знала только она одна.