Владимир Андросюк
Запад-Восток
В толпе оглядывались, шептались недоумевающе. Затем, разведя стоявших впереди руками, выступил вперед коренастый, с прыщами на лице сержант.
– Что-то я не пойму, к чему речь твоя, воевода? Так все верно говоришь, – прыщавый закрутил головой, ожидая поддержки окружающих. – Ближе к делу давай!
– Государя спасать надо…
Сразу как плотину прорвало.
– Сами бы рады!
– Верно, он один такой! Всю войну рядом с нами!
– Да как его спасать? Лекаря мы, что ли?
– Темно сказал.
– А вот сейчас я попытаю! – работая локтями, сквозь толпу пробивался седой солдат в мундире Лефортовского полка. – Правду ли толкуют, что бабке, которая государя исцелить хотела, нечистый ножку подставил? Знать, околдовал кто-то царя!
Седой встал рядом с сержантом, пристально глядя прямо в глаза Сенявину, и тот ощутил себя маленьким и беспомощным, бессильным найти нужные слова, чтобы подвигнуть этих людей на непонятную затею. «А черт с ним, пусть нечистый будет! Раз верят, так, значит, и быть по сему!» – подумал он и поднял руку.
– Хотела бабушка та государя исцелить. Сила в ней большая. Она мне сына недавно спасла. Верю я ей. – Сенявин пробежал взглядом по колючим глазам толпы и опустил голову. – А насчет нечистого скажу так: похоже на то. Видел сам. Ей, старой, полкруга пройти осталось, а тут она возьми да запнись на ровном месте. Похоже, без нечисти не обошлось…
– Ясно. Что нам делать? Говори, воевода, – в тишине раздался голос седого.
– Я и говорю, – Сенявин таинственно понизил голос. – Корабль ваш развернуть надо. Бабушка так и говорит, мол, коль полкруга пройти не смогла, так надо мир повернуть, корабль, то есть. Тогда и чары колдовские рассыплются. И государь выздоровеет, – он улыбнулся по-детски беззаботно. – Тогда и войне скоро конец, и России слава! Да и подумать, вам все равно в Петербург надо вертаться, а раком ведь туда не поплывете.
Голос воеводы налился обычной уверенностью, в нем засквозили металлические командирские ли, атаманские ли нотки.
– Теперь, ребята, за дело: дерева, что вы порубили, флотские сейчас во дно вобьют, сваю сделают и к оной привяжутся. Ну, совсем будет корабелюшка, как стрелка часовая на оси. Потом воротить корабль начнут. А он велик зело. Надо нам все дерева здесь, напротив его, вырубить, да и земли изрядно из берега вынуть. Инструмента у вас шанцевого нет, так я сейчас на скоте моем проедусь до деревень ближних, выберу там, что есть. А вы, с божьей помощью, начинайте. Времени мало, ребята. Бабушка говорит, что если сего не делать, то завтра поутру помрет Петр Алексеич. Нельзя нам того допустить!
Уже отвязывая своего конька, что на привязи ожидал своего хозяина за новой баней, Ларион видел, как деловитые сержанты ведут людей к берегу, указывая им будущие места работы. Сумерки, серые, ранние сумерки падали на землю, и лес сразу же плотней обступил вырванный у него людьми кусок земли. Успеют ли люди?
Вволю напарившись в новой бане, майор Лядский выглянул из дверей и немало изумился, увидев своих людей копающимися на берегу. Драли руками деревца и мох, копали торф палками, рубили его топорами и, добравшись до земли, таскали ее подальше от берега чуть не горстями. Костры пылали.
– Что такое? Кто приказал? – спросил он осторожно у проходящего неподалеку солдата, про себя предположив, что, вероятно, царь умер. Солдат блеснул в темноте шальными глазами.
– Так это… корабелюшко наш поворачиваем, значит, государя спасаем, – и больше ничего не объясняя, пошел дальше.
– Господе Иисусе! – прошептал обескураженный увиденным майор и решил попариться еще с часок, не вмешиваясь в неведомые ему события.
На борту корабля, тем временем, полным ходом шла чехарда, и вся верхняя палуба гомонила чуть ли не на пяти языках. Но ругань шла на русском наречии исключительно. Матросы на шлюпках отбуксировывали по одному бревну, заостренному с тонкого конца к кораблю. Конец буксировочного каната подавали на верхнюю палубу, и затем под «раз, два взяли!» три десятка самых дюжих моряков начинали выбирать канат наверх, в заранее выбранном самим Соймоновым месте. Бревно вставало вертикально, и тогда его начинали понемногу отпускать назад, придерживая так, пока заостренный конец не втыкался в дно. С наспех сбитых козлов корабельные кузнецы тяжеленными кувалдами вбивали бревно насколько возможно. Щепа летела, но свая постепенно входила в глинистое дно Олонки, затем другая, третья. Соймонов в азарте стал сам на себя не похож. Сам бегал, размахивал в горячке руками, тянул. Темнота пала на корабль, и он приказал зажечь все фонари. Но основное было сделано: бревна, вколоченные в глинистое дно, образовали надежную сваю, вершина которой торчала чуть выше корабельных бортов. Ловкие матросы уже привязались к ней и бизань мачте толстенным канатом в несколько оборотов восьмеркой. Топот стоял на мокрой палубе.
– Уааа! Ааа-а-а! Рраа-а! – вдруг рявкнуло с берега так, что все оторопели. Недоумевающий Соймонов заторопился на мостик, где при бледном свете фонарей маячил флегматичный Матти под мухоморовой шляпой.
– Что там такое? – Но Матти, вглядывающийся в темноту берега, освещаемую горящими на нем кострами, в свете которых мельтешили фигуры солдат, лишь пожал плечами. Тогда мичман, сложив рупором руки, рявкнул: «Эй, на берегу! Что случилось?»
– Так медвежан лопаты привез! – ответил кто-то под одобрительный смех.
– Ясно! – сам себе произнес Соймонов. И уже к своим, на палубе людям: – Ребята, тащи от носа корабельного по канату на оба берега! С левого борта крепить к доброй сосне футов тридцать вперед от клюза. С правого крепить по срезу кормы!»
И улыбнулся топоту ног молодцов-матросов и четкости указаний совсем по-боевому исполняемого приказа.
– Федя, сколько копать надо? – раздался с берега воеводский бас. – С такими молодцами я тебе канал до Питербурха выкопаю!
– Не могу того знать, господин олонецкий комендантус! – рассмеялся мичман, вглядываясь в проплывающую мимо борта шлюпку, волочащую к берегу канат, который несколько матросов под руководством боцмана через клюз подавали с палубы корабля. – Experientia est optima magistra![172] Сейчас корабль ворочать начнем – увидим!
На берегу при свете костров работа шла споро. Люди, сами собой, разделились на три партии, и когда первая партия около шестидесяти человек работала, то две другие отдыхали. Потом, через полчаса, партии менялись. Двадцать восемь человек, выстроившись рядом, яростно вкапывались в крутой, уже с содранным торфом, берег. После торфа, корнями пронизанного, шел мелкий, серый песок с линзами глины. Копать его было легко, и от людей с лопатами только знай и отскакивали их товарищи, относящие в подолах рубах землю подальше от места работы. Под ногами хлюпала бурая торфяная жижа, ноги быстро уходили в нее по щиколотку. Через некоторое время стали бросать под ноги большие еловые ветви – это немного помогало. По краям копа воткнули факелы, и эта странное копошение десятков людей в рваном лопатами берегу черной лесной реки сразу стало похожим на какую-то чудную сказку. В свете костров отсвечивали горделивые изящные борта «Ингерманланда» с празднично сияющими при свете фонарей мачтами и такелажем. И порой тот или другой солдат, вытирая пот, завистливыми глазами косился на смутные фигуры людей на борту корабля и произносил: «Ишь!» Дальше лопата снова с шорохом врезалась в песок, наполнялся подол рубахи товарища – так минута шла за минутой, час за часом.
– Поддай, робята! Поддай! – за спинами солдат у самой воды, чавкая по грязи бывшими когда-то красными сапогами, подбадривал людей воевода Сенявин.
– Флотские, гляди, ужо веревки с корабля растянули. Видать, вскоре ворочаться начнут. Успеть бы нам!
– Якоря поднять! – с корабля, как будто в ответ воеводе, послышался звонкий голос Соймонова, и сейчас же якорные цепи весело задребезжали, увлекаемые брашпилями вверх через клюзы. «Ингерманланд» чуть вздрогнул, будто чуя приближающийся миг свободы, колыхнулся было, расталкивая мелкую рябь с едва заметной коростой льда, но крепко принайтованный своей бизанью к свае обреченно затих. – Якоря до конца не поднимать! Цепь с брашпиля снять! Концы канатов закрепить на брашпиля!
– Умен флотской! – негромко произнес тот самый седой солдат, что говорил недавно с Сенявиным и воткнул лопату в чавкнувшую жижу под ноги. – Гляди, как частит!
Все обернулись к кораблю, оставив работу.
– Федя! Уж час который? – загудел воевода в сторону корабля. – Вкопались изрядно!
– Десять! Одиннадцатый пошел! – откликнулся с мостика мичман. – Левый отдавать, правый принимать! Пошёл! К черному, затянутому тучами осеннему небу полетело это «Пошёл!» и, отдавшись эхом, заглохло в шорохе воды и хвое деревьев. Оба брашпиля заклокотали. Канат с другого борта не был виден солдатам и воеводе, а этот, до сих пор лениво лежащий в воде, стал натягиваться и выпрямляться, закрепленный с одной стороны за основание огромной старой сосны на берегу, увлекаемый брашпилем с другой. Заскрипев дубовым бортом о бревна тесно прижавшейся к нему сваи, «Ингерманланд» колыхнулся и начал медленно поворачиваться на месте как гигантская стрелка часов. Никто не видел при мутном свете фонарей, как побурел от волнения мичман Соймонов, на котором лежала вся ответственность за исполнение приказа.
– Миша! – обратился он к мичману Березникову, стоящему здесь же, на мостике. – Миша, меряй, дорогой, глубину на корме у руля. Как бы его нам не сломать. По расчетам не должно бы, а вдруг?
Бушприт кончиком шпаги перемещался с черной пустоты реки на черную стену леса все ближе и ближе к рваной ране берега, где толпились замершие в ожидании солдаты абордажной команды.
– Господи, помоги мне грешному! – едва успел прошептать Соймонов, как с берега рявкнул воеводский басок.
– Тпруууу! Стой, Федя! Бушприт! Еще с пол сажени копать! Сломишь!
– Левым брашпилем принимать! Правым отдавать! – с отчаяньем в сердце скомандовал Соймонов.
С первого раза не получилось. И не стоило ждать, что получится. Он заметил, что руки от волнения дрожат.
– Руль в грунте сидит. Но, по всей видимости, дно глинистое. Сидит самым кончиком, ерунда. На камне, пожалуй, сломали бы, – отрапортовался вернувшийся на мостик Березников.
– Ну, хоть это… – выдохнул Соймонов и посетовал: – Вот же чертов немец! Сидит в тепле или уже сны видит, а тут! Беги, Миша, на нос. Вели брашпилям стоять.
Из дневника Отто Грауенфельда
Дневное театральное действо перетекло в ночное. Как мне передать все безумие того, чему я был свидетелем. Далеко за пределами цивилизованного мира, на реке, затерявшейся среди лесной чащи, под черным от ночных туч небом стоит великолепный (не боюсь этого комплимента) корабль. На его борту умирающий царь, среди офицеров заговор (Смешно!) За жизнь царя борются всеми методами врач, один из самых известных знатоков своего дела, и темная безграмотная знахарка, так что в это втянуты все присутствующие. Это просто шекспировская трагедия! Я спросил моего приятеля Соймонова, что происходит. Тот мне пояснил, что надо, по мнению этой старой женщины-колдуньи, развернуть на месте корабль. В таком случае, как она считает, царь выздоровеет. Ждем смерти царя в любую минуту. Бреннер говорит максимум о нескольких часах. Русский поп, однако же, не хочет соборовать своего государя – он надеется на чудо. Здесь духовные лица такие же язычники, как и сами туземцы. Да, о корабле. Развернуть его не позволяет глубина и ширина реки, и поэтому русские копают берег.
Глава 10
Русские копали. Чадили костры на берегу, трещали факелы, прибрежный песок и борта корабля потихоньку обрастали корочкой льда, но люди давно уж поскидывали рубахи, и от разгоряченных страшным трудом тел валил пар. Выемка на берегу все увеличивалась и подкопанные верхние слои песка с глухим тяжелым шорохом обрушивались вниз, где на них накидывались люди и лопатами и просто голыми руками метали в подставляемые подолы рубах. Дыхание хрипло.
– Давай, робята! Давай! – подбадривал людей Сенявин и порой сам хватал у того или другого лопату, яростно скалывал глыбы плотного песка.
– Эвона, воевода! – развлекал его седой солдат, так и не позволивший сменить его ни разу. – Вота, помню я, как под Полтавою редуты копали. Жара стояла! А земля там – чистый чернозем! Савва Васильич Айгустов[173], бригадир[174] наш, все нас пинал: копай, мол! Больше накопаешь – живее будешь. Ан ведь и заправду так! Первые два редута, кои недостроенные были, свеи взяли. Всех пленных покололи, сволочи! А наш – шишь! По правде, мнил я, что и нам хана! Ан нет. Когда дело закончилось, смотрю, все поле синими мундирами посыпано. Удержались мы. Хвалил нас Петр Алексеич зело.
Седой замолчал и с ожесточением воткнул лопату в песок.
– Ну, брат! – гукнул одобрительно Сенявин седому. – Иерой, знать, ты полтавский!
– Не. Повезло просто. Вкопаться успели.
– Правым брашпилем выбирать, левым отдавать! – раздалось от огоньков фонарных на «Ингерманланде».
– Федя! Какой час нынче? – воевода зачерпнул воды пригоршней из реки и плеснул на потное лицо, фыркнув по-лошадиному.
– Час без малого! – ответил с мостика звонкий голос. – Смотри там!
– Час, – вздохнул Сенявин. – Значит, еще часов восемь… С факелом в руке забравшись наверх и подойдя к краю раскопа, воевода с замиранием сердца смотрел на медленно приближающийся к берегу нос корабля. Бушприт явно должен пройти.
– Федя! Должон пройти бушприт! Ура!
Усталые солдаты оживленно загомонили, втыкая в жижу лопаты.
– Идет! Идет, Фе…
Он не договорил. В этот миг корабль неожиданно прервал разворот, днищем носовой части наткнувшись на дно так, что матросы почувствовали толчок, и палуба чуть накренилась. Крик раздался. Бизань-мачта качнулась. Фонари метнули свет туда-сюда.
– Левым брашпилем выбирать, правым отдавать! Скорей, черти!
– Стой! Стой! – закричали на берегу. – На мель сели!
Соймонов метался по мостику, как тигр в клетке. Канат, выбираемый левым брашпилем, от натяжения гудел как струна. «Ингерманланд», однако же, крепко зарывшийся носовой частью киля в дно, не трогался с места. На мостике началось ночное паломничество. Первым, неизвестно кто ему донес о несчастье, пришел сонный Граббе. Он тупо посмотрел на такой близкий берег, бушприт, тычащий в дебри лесные, костры на берегу, хмыкнул и воткнул руки в бока.
– Готт мейн, Соймонофф! Что фы натвориль! Посатиль на мель флагман! Это ест посор! Я натеялься на фас!
Ругался Граббе мало и сонно. Хмыкнув досадно от произошедшего, еще раз назидательно добавил:
– Я отдаль прикас фам. То утро фсе тольшно пыть карашо. Натеюсь на фаш голова.
И, вяло переставляя ноги, удалился досматривать свои сны. За спиною Соймонова хихикал мичман Березников. Тому было весело. Не прошло и пяти минут, как на мостик поднялся такой же сонный как и Граббе, майор Кульбицкий. Уяснив, в чем дело, он сразу проснулся.
– Что делать собираетесь? – внешне безразлично, но с какими-то странными нотками в голосе спросил он Соймонова. Тот фыркнул рассерженно.
– Ваше ли дело лезть в морские дела, господин майор? Сам разберусь.
– Ну, прямо скажем, дела не морские, а речные, сами видите, – парировал с ехидцей майор. – Мое дело маленькое – государя персону охранять. Ерунда. Мелочи. А что, если она права?
– Вы, господин майор, о чем? – рассеянно поинтересовался Соймонов, про себя продумывая меры для спасения корабля. – Не понимаю вас.
– Я о старушке этой. Она утверждает, что если корабль развернуть, то государь выздоровеет.
– Чушь! Ерунда! – отмахнулся от него мичман.
– Чушь?! – майор, по-тигриному подскочив, вцепился крепко в ворот плаща Соймонова и тихонько выговаривал: – Чушь? Государь умрет, а мне тогда в приказ Преображенский доставлять Гесслера и приятеля твоего – Ртищева. А так как показания против них основываются на речах ведьминых, то и ее туда поволокут, вместе с воеводой олонецким. А ведь правду она сказала, что болен почками государь. Откуда знала? А коль так, то может, и права, что развернуть корабль надо было. А? Ааа, мичман? А ты корабль на мель посадил, след, государя погубил! Знать, ты тоже тать, и другим потатчик! Я тебя, дурака, от дыбы берегу! Мальчишка!
Кульбицкий оттолкнул от себя онемевшего и красного, с круглыми глазами Соймонова, злобно зыркнул на мичмана Березникова с Матти и сплюнул на палубу.
– Тьфу! До рассвета время твое, мичман, после рассвета за мной Слово и Дело.[175]Торопись!
Кульбицкий, неслышно ступая, проследовал мимо мертвенно-бледных лоцмана и мичманов, еще раз оглянулся на Соймонова.
– Мальчишка!
Нависло тяжелое молчание, затем разговор возобновился в деловом ключе.
– Надо бы носовую часть разгрузить колико возможно!
– Сперва метку поставить, в каком месте вязнем.
– Копать надо. А как в воде копать?
– Невозможно исполнить сие, Федя.
От носа топал уже к мостику, оставляя на палубе грязный торфяной след, Сенявин.
– Худо дело, Федя! – без околичностей начал он. – Люди устали. Ужо семь часов копали, как черти. А теперь вон что. Бушприт вроде как проходит, а киль за дно цепляет. Нать в воду лезть.
– Ничего у нас не получится! – горько улыбнулся Соймонов. – Невозможно тут корабль развернуть! Придется нам одно, как лоцман нам и говорил. Коль с мели снимемся, то плыть раком до широкого места, а там и развернуться.
– Ты погодь, Федя! Ты че невесел? – воевода, хитро прищурившись, тронул мичмана за рукав плаща.
– Слово и дело на него поутру будет! – мрачно буркнул мичман Березников. – Да и тебя, медвежан, за компанию на дыбу потащат.
– Да ну вас! Федя, прикажи поставить вина бочку аль две. Увидишь, выкопаем мы твой корабелюшко. Да ведры еще мне надобны. Все, какие есть.
* * *
Солдаты уже без интереса смотрели, как в шлюпку матросы с борта корабля спускали ведра, бочонки и бочки под ухающий бас неутомимого воеводы. На «Ингерманланде» грохот и звон стоял: с носовой части корабля тащили на корму все, что вес имело. С борта шестом промеряли глубину, выясняли место, где была злосчастная мель. Солдаты язвили: «Не все нам копать. Пусть флотским теперь черед!» Указывали пальцем в шлюпку: «Ууу, медвежан плывет со скарбом! Знать в Олонец на ярмарку собрался!» Смеялись.
– Вино, робяты! Вино зелено! – закричал бодро Сенявин, как только шлюпка ткнулась в берег. С гомоном ринулись к ней усталые чумазые солдаты, предвкушая маленький праздник, но воевода осадил жестом руки самых наглых и молвил так:
– Робяты, сделали вы много. Молодца! Только это еще полдела. Теперь, сами видите, корабелюшко наш застрял. А его развернуть до света надо. А сейчас два часа. Значит, – перевел он дух, – осталось часов семь.
– Ты клонишь-то к чему, медвежан? – не выдержал кто-то. – Что же выходит, нам в воду ледяную лезть?
– Нету другого исходу, – посуровел воевода. – Надо так. Я мню, что подолгу в воде нельзя. Как наполнил ведер пять, так и из воды вон. Сразу же чарку вина и в баню греться. Так по очереди.
– Не бывать тому! Это на смертушку нам идить! – прервал его тот же голос. – Сам-то в воду не пойдешь! Других легко посылать! Воеводить да дурить привык!
– Уж больно жгуча вода!
– Не осилить нам!
– Ишь, вином заманивать!
– Пусть флотские лезут! Мы выходит, в чужом пиру похмелье!
– Не пойдут люди в воду! – выступил к Сенявину седой солдат. – Видано ли дело!
Воевода опустил голову.
– И ты не пойдешь, иерой полтавский?
– Ты меня не подцепляй, медвежан! Я-то, мож, и пошел бы, да в полюшке один не воин. Миром надо.
– А это еще кто? – задние поворачивались, оглядывались на медленно шествующего, неизвестно откуда взявшегося человека в монашеской одежде с посохом. Это был отец Алексий. – Батюшка Алексий идет! Вот его спросить, по-христиански ли это? Людей на смерть отправлять?
* * *
– По-всякому бывает, – ответил на повисший молчаливый вопрос солдатской толпы отец Алексий, присев на борт лодки. – Тут каждый сам для себя решает. Христос решил – и за человечков, то есть за меня с вами, на крест и муки пошел. Вы люди воинские, сами знаете, что иной раз караульный смерть принимает да смертью своей товарищей спасает. Даже птаха малая за детишек птенчиков своих на смерть пойти готова. Здесь, вроде как, иное, – Алексий обвел взглядом напряженные грязные лица солдат. – А, вроде, как и нет. Слышали вы, что старушка, Илма, которая на корабле, предрекла государю избавление от болезни, коль корабль развернуть. Кто-то скажет, что это ложь. Я не скажу. Знаю я ее. Воевода тоже знает. Она его дитя вылечила. Кто-то скажет, что это от беса. Но еще и тот же Христос вопрошал: как может нечистая сила исцелять изгнанием силы нечистой? Невозможно сие. А коль так, значит, верю я ей. Значит, надо корабль поворотить. Это тяжело. А каждому решать самому.
– Пусти, отец! – воевода, решительно отодвинув в сторону отца Алексия, выпрыгнул из шлюпки. Он торопливо сдергивал с себя одежду, пока не остался в одних белых исподних штанах. Подумав, надел сапоги. Достав из шлюпки бадейку побольше, он подошел к раскопанному берегу и подобрал оставленную кем-то лопату. Все молчали. Сенявин прочавкал по берегу и вошел в черную воду Олонки, держа в руках бадью и лопату. Войдя по пояс в воду, он крякнул и, обернувшись, рассмеялся:
– Холодна водица!
При свете костров все видели его огромное, заросшее черным волосом тело и улыбающееся круглое лицо над черной водой – как будто в преисподнюю шагнул человек! Через миг он был уже у носа корабля и, ощупав дно, неуклюже копнул вязкий ил, держа лопату одной рукой. Соскреб с лопаты ил и песок в ведро и он снова и снова копал, пока ведро не наполнилось.
– Неудобно! – все услышали слова его. – Одному держать ведро нужно.
Но уже скидывал свой штопаный мундир седой солдат, рыжий сержант уже говорил солдатам своего плутонга: «А и мы не отстанем!» – и стаскивал сапоги. Уже кто-то весело рассмеялся: «Эх, да напьюся я сейчас вина зелена!» Уже солдаты хватали ведра и лопаты и, высоко задирая ноги, шлепали по воде к месту где, из воды торчали шесты, между которыми и надо было копать. И повалили, повалили все. Матросы в лодке хмуро и пристыженно смотрели на солдат, им неловко было перед теми и отцом Алексием, который отошел в сторону и молился за этих, возможно, уже отмеченных смертью людей.
* * *
– Федя, десять орудий перекатили мы с носа в кормовую часть! – деловито докладывал Соймонову начальник артиллеристов поручик Егоров. – Тильгаузен мне сказал, что у него тоже все готово.
Соймонов невольно перекрестился.
– Ну, с Богом! Миша, – обратился он к мичману Березникову. – Всех людей гони на корму!
Он прошелся вокруг заброшенного штурвала.
– Я себя сволочью чувствую. Абордажники с медвежаном в воду полезли дно копать. Пустое! – он взглянул на тонкое, почти девичье лицо поручика. – Ничего не выйдет! А сколько людей загубим?
Он поднял голову и увидел, как в разрывы между облаками выглянул рожок молодого месяца.
– К утру морозу быть, – и уже командирским голосом на нос крикнул: – Левым брашпилем выбирать, правым отдавать!
Через полминуты они почувствовали легкий толчок. Костры на берегу тихо и плавно под стрекот брашпилей поплыли вправо.
– Левый брашпиль стоп! Правым выбрать помалу! – с облегчением, почти с радостью в голосе крикнул Соймонов.
– Ну, Федя, поздравляю! – хлопнул его по плечу Егоров. – Чистая работа! Гераклюс! Истинный Гераклюс! Такое дело надобно обмыть!
Соймонов его не слушал. Негнущимися, как у цапли, ногами протопал он на нос и заглянул за борт, где барахтались в ледяной воде при свете факелов люди.
– Медвежан! – крикнул мичман. – Ты живой аль нет?
– Я, брат Федюша, тебя переживу! – раздался с берега хрипловатый уже бас воеводы. – Что надо?
– Уводи людей Христа ради, Ларион! Ничего не выйдет!
Многоголосый мат посыпался на голову несчастного мичмана с воды и суши так, что воевода загоготал во весь голос.
– Видал? Федя, сын собачий! Ступай на мостик!
Из дневника Отто Грауенфельда
…Не могу спать. В пять часов утра я вышел на палубу, чтобы узнать последние новости. Новости такие: царь Петр еще жив, но Бреннер уже не применяет по отношению к нему никаких снадобий. Это бесполезно и может лишь ускорить конец. При попытке развернуться наш корабль сел на мель, но мичман Соймонов, которому поручен маневр, сумел снять корабль с оной. Теперь сумасшедшие русские без приказа свыше полезли в ледяную воду и пытаются углубить дно так, чтобы «Ингерманланд» смог развернуться. Я нашел моего приятеля Соймонова крайне подавленным – он не верит в успех. По секрету он мне сказал, что его ждет арест. Это невероятно: здесь сначала отдают заведомо невыполнимый приказ, а затем строго карают за его невыполнение. И все-таки не могу не восхищаться самоотверженностью простых солдат, которым, по словам Бреннера, в большинстве своем грозит гибель. Они, для ускорения дела, подгоняют плот, на который загружают донный грунт, затем плот отгоняют подальше и сбрасывают грунт в реку. Я видел олонецкого коменданта по грудь в ледяной воде с лопатой! Какой Гомер опишет все это!
– Федя, веревку! Веревку надобно!
Олонецкий воевода шел по палубе в подштанниках, прилипших к телу и заляпанных бурой тиной, с накинутым на голое тело красным своим кафтаном. В красных сапогах при каждом шаге хлюпала вода. Соймонов с ужасом заметил, что детина пьян. «Да как же они там работают?» – мелькнул вопрос у него в голове, но воевода почти чудом угадал его.
– Да, вот! Ныряем и пьем! Пьем и ныряем! Почти все готово.
– Зачем тебе веревка, медвежан? – оправился от своего изумления мичман.
– Елка. Елка огромадная на дне лежит! Во дно вросла. Дернуть надобно. Не то корабелюшко не пройдет. – И он неуклюже покачал пальцем. – Елка…
– Это нам веревка нужна! – сорвался в истерический припадок вконец измученный Соймонов. – Мне и тебе! За дурость! За то, что людей угробим! Понял, Ларька! Ступай, скажи людям: все! Пусть греются, отдыхают. Не будем больше дурью маяться. А я… Да я…
Соймонов чуть не заплакал. Воевода, тихий и благостный, сам на себя не похожий, подошел к мичману вплотную и дохнул на того винным перегаром.
– Федя, – сказал он тихо. – Сам ступай, скажи. Ежели я сейчас это им… Разорвут. И меня, и тебя. Люди в раж вошли, понимаешь. Они сейчас и пули не почувствуют. Они светлое впереди видят, а мы… Стыдно, брат. Таки, мы дворяне. Я им такое не скажу. Раньше надо было.
Сенявин повернулся кругом и усталой походкой, оставляя за собой на палубе ошметки тины и песок, побрел назад к шлюпке. Еще он повернулся и, глянув на мичмана, сказал:
– Мы же русские люди, Федя, не немцы чай. А отец Алексий говорит, что претерпевший до конца, спасется![176]
– Иди, отыщи поручика Тильгаузена, – обратился подавленный словами воеводы Соймонов к вестовому. – Пусть выдаст бухту веревки. Или из боутманов кого увидишь, то скажи – пусть дадут.
Сенявин, пошатываясь, уже брел на носу, и Соймонов подумал, что он не в силах остановить олонецкого воеводу от того, чтобы тот поберег себя, и, вообще, не в силах изменить ход событий. «Божья воля!» – решил он про себя и тут услышал приближающихся быстрым шагом офицеров – Егорова и Пашкова.
– Гмм! – издали начал Егоров. – Федя, тут такое дело, у меня треть артиллеристов утекло!
– У нас тоже! – поддержал его Пашков. – Десятка с два матросов в нетях!
– Вы чего, господа офицеры! – изумился Соймонов. – Куда они деться могут с корабля? На Дон подались?
– Я полагаю, что они там! – загадочно ухмыльнулся поручик. – Абордажникам помогают.
– Ну, знаете ли! – развел руками Соймонов. – Что прикажете теперь делать?
Он не успел выслушать ответ, как там, за бортом, резкий, хрипловатый голос, видимо, пьяного человека, затянул песню, которую тут же подхватила сотня здоровенных глоток так, что офицеры испуганно посмотрели друг на друга.
Ах вы, гой еси, мои детушки-солдаты!
Вы придумайте мне думушку, пригадайте:
Еще брать ли нам иль нет «Орех-город»?
Что не ярые пчелушки в улье зашумели,
Да что взговорят российские солдаты: —
«Ах ты, гой еси, наш батюшка, государь-царь!
Нам водой к нему плыти – не доплыти.
Нам сухим путем идти – не досягнути.
Мы не будем ли от города отступати,
А будем мы его белой грудью брати».
– Чернь! Хамы! – возмутился поручик Егоров. – Напились до визга свинячего!
– Я дам вам добрый совет, господин поручик, – холодно возразил ему Соймонов. – По дурости ли, по темноте ли, но эти люди сейчас рискуют своей жизнью ради цели недостижимой, химерической! Не леьзте туда сейчас и не ищите никого. Будет день – будет и пища. Погодите с разборками до утра. А еще лучше – забудьте. Здоровей будете.
– Экий ты, Федя, за смутьянов заступник! – злобно блеснул зубами Егоров. – По мне, так пусть все передохнут. Бабы еще нарожают!..
Он не договорил, как за бортом загукали, раздался какой-то непонятный треск и сразу несколько десятков голосов с аккомпанементом вездесущего воеводы рявкнули: «Раз, два взяли! Еще поддай!»
– Да не лайтесь вы тут! – за рукав мундира поручика Егорова ухватился Пашков. – Федя, он хмельной. Внимания не обращай.
Он потащил упирающегося поручика на нос, и офицеры осторожно выглянули из-за борта вниз. На берегу десятка четыре солдат в заляпанном тиной и торфом исподнем с помощью каната вытаскивали из воды на берег огромную елку, упавшую, видно, с подточенного течением реки берега много лет назад. Теперь, лишенную коры и хвои, осклизшую и как будто черным лаком покрытую, тащили ее с безмятежного речного ложа снова на свет божий, где задумчиво наклоняясь над водами, мрачно смотрели на свою мертвую сестру траурные ели.
Егоров сердито сплюнул за борт.
– Черт с ними! Поди, разбери в темноте, кто чей. Сволочи! Пойду, подремлю до утра.
– Вот сие очень правильно! – обрадовался мичман Пашков. – Утро вечера мудреней. Да и не пойму я тебя, Степан, трезвой ты человек как человек, а как выпьешь, так злоба из тебя пеной изливается. Отчего бы сие?
* * *
– Ну, вот и рассветает! – меланхолично прищурился Соймонов на подсвечивающее свежей синевой с брусничными крапинками небо и пыхнул трубочкой.
– Восемь. Девятый час, – подтвердил человек под мухоморовой шляпой, и до Соймонова только сейчас дошло, что Матти, как и он сам, так и не покидал мостика с того момента, когда Граббе поручил ему развернуть «Ингерманланд». «Ну и кремешок!» – уважительно подумал мичман, поглядывая, как финн задумчиво пускает в темно-фиолетовое небо смутные клубы своей трубки. На палубе лишних людей не было, хотя Соймонов знал, что экипаж уже поднялся, но люди находились на нижних палубах.
– Медвежан! – сипло, слабым от усталости голосом прохрипел Соймонов. – Уводи людей! Пробовать будем!
И, не дождавшись ответа, скомандовал:
– Правым брашпилем выбирать, левым отдавать!
Финн исчез. Соймонов чувствовал, что ничего не получится, и хотя сердце билось сильно, но когда корабль снова уткнулся в невидимое препятствие под водой и бушприт застыл перпендикуляром к берегу, почти цепляясь за мелкие сосенки на краю выкопанной выемки, он воспринял это без отчаяния, а скорее с тупым, усталым безразличием. Люди на берегу, бледные, донельзя уставшие и промерзшие, тоже молчали. Даже воевода не проявил себя.