Владимир Андросюк
Запад-Восток
Эпилог
В комендантской избе темно, окна в ней малы и изрядно запылились. Поэтому даже полуденное июльское солнце бессильно утыкается жаркими лучами в пыль на стекле и потрескавшийся от старости серый переплет рамы. На столе, в помощь солнцу, горят две свечи. За столом, изогнутый крюком, пыхтит писарь Еропкин, щурясь на свои каракули через стекла круглых очков. Перо шаркается вкривь и вкось по бумаге. Комендант Олонецкий, Сенявин, вышагивает от стола до двери, чешет голову и бубнит сперва сам себе, а потом медвежьим густым басом писарю:
– Готов? Пиши тако:
Другу дражайшему и камараду Соймонову Федору комендант Олонецкий Сенявин Ларька бьет челом.
– «Камарад», что есть сие? – бурчит, тряся скудной бородкой, Еропкин. – Понадумают ереси латинянской!
– Пиши, знай! – топает ногой Сенявин. – Много будешь знать – скоро преставишься!
Хохочет сам своей шутке и продолжает:
– Друг и камрад! Како и обещал, пишу я грамоту на адмиралтейство, ибо знаем от самого государя, а не как-нибудь понаслышке, что ты по великому делу его, государя, на Каспий море отправлен. А у нас дела все по-старому. С месяц назад государь проездом нас посетил, и пировали мы с ним многажды, прошлую осень поминая. Радостно мне: войне, как видимо, конец виден, и со дня на день от шведа окончательного мира ждем. А благодетельница наша, что государя от хвори избавила, преставилась еще в начале году нынешнего от старости, и многие о том зело горевали! А старец Олексий, что тебе такоже знаком, хворает зело. Я его навещаю, да мню так, что плохих вестей ждать осталось недолго. И сердце моё так и надрывается, где ему подобного здешние людишки обретут? Храни нас, Боже, от того подоле! Тебе, Федя, посылал он свой привет и благословение пастырское, вот передаю. А девчонка Илмы, кою Настей зовут, я у себя по просьбе Олексия-старца воспитую. А как государь назад из града Петрозаводского поедет, то он ее, Настасью, с собой в Петербурх возьмет. Обещал мне государь по челобитью моему отдать ее в воспитание и учение графине Головкиной. Славный кариер! А лето в нынешний год скверное, с многими дождями и ветрено, да так, что аз токмо в бане напарившись, в реку Олонку и лезу, иначе не могу – холоду стал с того году бояться. Кости ломит, друг Федя! А в остальном живем по-прежнему, и коль придется тебе по делам государевым в наши дебри заехать, то рады будем видеть. Комендантус олонецкой и друх твой вовек Ларивон Сенявин.
А писана сия грамота в месяце Иуле, седьмого числа, году от Рождества Христова 1720-га.
Речная сказка
Со времени того чудесного случая, который произошел в наших местах, прошло уже больше ста лет. И хотя очевидцами происшествия было множество людей, но время, как это обычно бывает, стерло многие детали, а память людская, не умея все увиденное и услышанное сохранить, многое или приукрасила, или исказила за несколько поколений. Впрочем, любители старины и историки, стремящиеся во имя науки к максимальной точности, могут обратиться к архивам Министерства внутренних дел времен Александра Второго или архивам Священного синода конца семидесятых годов уже, увы, позапрошлого века… И если материалы эти не сгинули за две мировые войны и три революции, то ищущий будет вознагражден за свое терпение и узнает, что в жизни случается такое, чего наука объяснить не способна. А может быть, во всем, как водится, виновата любовь!
Случилось это летом 1878 года. Колесный пароход «Сом» с двумя баржами бросил якорь в устье нашей реки Олонки… Грузили тогда в устье лес на суда и затем везли его Ладогой и дальше по Неве до порта Санкт Петербурга, а то и дальше: в Англию или Голландию. И, кроме команды, был на борту «Сома» лишь один пассажир – бывший солдат именем Иван. Молод он был, да дел видел, и пороха на турецкой войне понюхал. Да так, что по контузии дал ему сам белый генерал Скобелев полный абшид[217], а вместе с абшидом и крест на грудь за подвиги, и червонец на дорогу. Ну, как водится, червонец тот Иван уже давно прогулять успел. А взяли корабелы на корабль его от многого уважения к воинским трудам. Пока добирались, все про войну и генерала Скобелева выспрашивали. А как же – герой! А за крест так Ванюшку и стали меж собою звать – «Крестовым». Добирался Иван к своим старикам родителям в город Кемь, что у Белого моря стоит. По воде, чай, не по суше: и путь прямей и короче, и ногам покой. Лето то жаркое было, Ладога ти-и-ихая! Ну, вот они и прибыли. А в устье-то у нас весело! У берега-то галиотов[218] десятка два доской да круглым лесом грузятся. Со всех сторон – от устей Видлицы, устей Тулоксы да от верховьев Олонки – со всяких мелких пильных заводов судами лес да доску сюда везли, а уж здесь на большие суда перегружали. На них Ладогой плыть сподручнее. Рыбацкие лодки, кто к островам веслят, кто оттеда с уловом гребут. На берегу мужики уху на кострах варят, а какая уха без косушки[219]? Ребятишки туда-сюда как ужи елозят. Им лето в радость! Очень понравилась Ивану такая картина. От Плевны[220] доседа куда как дальше – думает Иван – чем отседа до Кеми. Почему бы не задержаться в таком веселом месте на денек-другой? Вот Иван возьми и напросись в артель, к рыбакам. За уху и за погляд на местный парадиз[221] срядился он в ту артель на три дня. Рыбаки и рады были – был наш Ванюша в силе да и дело гребное и рыбацкое еще с детства на Белом море знал. Недолго они рядились. В тот же вечер уже греб в лодке Иван вместе с тремя своими новыми товарищами. Были там отец и сын Нухчиевы – те карелы, но по-русски говорили хорошо, и один старообрядец русский – Ефрем. Жили же все трое рядом в деревеньке Плотчейлы, что между устьем и Чёрным мысом стояла. Теперь от нее ничего уж, кроме этой сказки да названия на старых картах, не осталось. Капитаном Ефрем был у них. Один ряд поставили, один ряд сняли. Ничего, было сига в том порядке изрядно. Как высадились на бережок в устье, то отправили Ивана хвороста в лесу набрать да уху варить в котелке тут же, на берегу. Уха знатная из сига. А ночь светлая, теплая. Только вот комареи. Прочую рыбу, что в уху не пошла, продали мужики, не мешкая, корабелам. Те рыбу-сига по озерному болтанию своему очень даже уважают и приветствуют. Продали и к костру пришли, Ивановы рассказы про турецкую кампанию и Скобелева-генерала послушать. Любопытно им было с новым человеком познакомиться. Отец Нухчиев сына за косушкой послал. Тут совсем стало им весело. Только Ефрем к казенке не прикоснулся. Старообрядец он был. И табак за дьявольское зелье признавал, и к водке – ни-ни – не прикасался! Да, ему же и хуже. Долго рассказывал Иван про свои мытарства на войне. И как он крест от самого Скобелева за отбитый у басурманов бунчук[222] получил. И как контузило его в деле при Плевне так, что пластом замертво лежал, а дохтур уже и рукой махнул – не жилец, мол! Как болгары их вином и грушами угощали. Спрашивали карелы, что за дело такое – груши? Отродясь груш они не видали. Рассказывал Иван про страну Молдавию также и про фельдфебеля своего, что солдатских зубов не жалел, тоже рассказал. И как тому в деле под Адрианополем гранатой башку оторвало, то никто о ем и не пожалел. Да, бывалый человек был Иван! Помянул и про червонец, что Скобелев ему на дорогу дал. Да только где теперь тот червонец? Давно по кабакам мелочью рассыпался. Оттого и взгрустнулось ветерану. Внимательно слушал его Ефрем, а тут он Ивану и говорит: – А знаешь ли, Ванюша, что целый кошель с золотыми червонцами совсем близко от нас на дне Олонки лежит, удачливого ждет? Тут ведь у нас дела темные, и люди разные. А между разными людьми и случаи разные бывают. – А что, Ефрем Селиверстович, случилося у вас такое, и как тот кошель на дне речном оказался? – Спрашивает его Иван. Задумался капитан ватажный, подумал-помолчал с минуту, а затем махнул рукой, мол, была не была, и начал так: «Ну, Ванюша, верь не верь, а слушай. Три года как тому назад жила соседями у Нухчиевых семья одна. Приехали они сюда уже давно, да не на добро. Семья-то большая была, одних детей штук семь, а то и поболе. Да потом беда к нам пришла: стала оспа людей валить. Ну, лекарь у нас далеко, в Олонце, да делов ему и там хватило. И дороги здесь, сам видишь, черт с ведьмой проложили. И так вышло, что вымерло семейство в месяц один. Осталось от нее всего-то отец да дочка старшая, Марьей ее звали. В самом цвету девка была, красавица! И работящая, и домовитая. Отец, Василием его звали, нарадоваться на нее не мог.
Со всей губернии жениховаться повадились сюда женихи, и подарки дарили, и слова говорили, едино только, что ужами не ползали. Всякого роду то женихи те были. Бывали и полету высокого люди, не нам чета. Но как-то ни с кем у Марьи той ничего не связалось, да и отец у ней хворый был сильно, может оттого все так и было. А наезжал между женихами и один наш местный купец, сильный человек Яков Портнов. Яшка во Олонце пильный завод имеет, да один во Тулоксе, да торговля у него мануфактурой почитай во всей губернии. Одним словом – человек сильный! Правду сказать, жила он – Яков Михалыч с молоду был, а теперь и вдвойне ожаднел. Работники у него, какие доску на галеоты грузять, тощие, как коты дворовые. Всех он их в кулаке держит! Едино только, боится он больше всего жены своей, потому что весь капитал для дела он у нее получил и она всем заводам его настоящая хозяйка. Ну, так вот, Ванюша, это все присказка была. Не могу сказать, где и как он Марьюшку ту повстречал. Здеся всё просто: и у ней дом здесь стоял, и суда на Питербурх тут же грузятся лесом хозяйским. Аль, может быть, что слух о красоте ее до Якова дошел. Стал купец частенько сюда приезжать, ну и как-то знакомство с нею и свел – мир-то тесен. И натурально красота её Якову Михалычу лысую голову свихнула. Стали люди говаривать, что Яков начал Марьюшке платочки шелковые дарить да слова сладкие говорить. Мастак он на это дело, Яков-то. Купчина первостатейный! Котом ласково мурчит, а сам так кохти и норовит в руку воткнуть. Но Марья на те слова и на платки внимания не обращала – гордая она была. А потом и вовсе не велела тому ни с подарками, ни без них возле её дома появляться. Тут купец на дыбки и взвился! Удивительно то ему было: привык он, что все ему, как фараону египетскому, поклоны бьют, ручку целуют, да всё Яков Михалыч, Яков Михалыч! Как увидел Яшка, что дело его скверное и больше платками ничего не добиться, а обида сердце то гложеть, тогда задумал он совсем поганое дело. Уж не знаю, силком ли взять хотел девку али как по-другому опозорить, за обиду свою отомстить, но вконец решил её украсть. Сам-то он на это дело, конечно, не пошел, а отправил двоих своих прикащиков – Ерёмку с Гришкой. Те псы не лучше хозяина – тот за копейку удавится, этим и звона хватает в петлю влезть. Где они, нехристи, ее встретили, да как все дело сотворили – уже неясно, но видели люди, что связали они Марье руки, рот тряпкой заткнули и в лодку затащили и отчалили тут же. Марью-то любили все за красу и за доброту, а потому как крикнул кто-то, что уворовали ее да в лодку бросили, так все мужики с топорами на берег и кинулись, перехватить воров хотели. И бабы вслед им! Только не к чему бежать было, и все дело то быстро сделалось. Оба-то вора, Гришка с Ерёмкой, пьяны были и за Марьей не углядели, а та, говорю, гордая была, и от унижения, по гордости своей, прямиком на середине устья с лодки и бросилась! Ну, те того не ждали, весла бросили, заелозили туда-сюда. Видят, не всплыла Марья-то. Сначала почали было раздеваться, чтобы из воды ее достать, да где там! Сами бы спьяну перетонули! Испугались они, доплыли до другого берега да в лес, как зайцы, и сиганули! Потонула Марья. Народ на лодках тут подоспел, давай нырять да баграми чапать, но куда там! Не нашли, видать, в озеро её течением унесло, а там ищи-свищи, в озере-то.
Тут замолчал Ефрем, и молчал долго. Подождал его Иван, подождал, а потом и снова спрашивает: так, мол и так, а что же, Ефрем Селиверстович, дальше было? Встрепенулся тут Ефрем, как от сна, и дальше продолжает:
– Потонула Марья. Тут становой[223] с двумя урядниками[224] явился, еще какие-то чины, разбирательство, суд да дело. Все, конечно, в один голос, так, мол и так, и про гулянки купеческие, и про платки шелковые, и про прикащиков все порассказали. По всему выходит, что брести бы Якову на каторгу в кандалах. А полиции-то неприютно. Им начальствию отчёт давать, а по отчёту руку кормящую они обязаны от себя удалить. А уж они у Якова много ели и пили. Покрутились они, повертелись да и отъехали во Олонец. Вечером наезжает сам купец. Тут его сразу в реку и метнули бы, да он к отцу Марьи, Василею, – ширк! Выходит опосля часу сам Василей и говорит, чтобы купца никто не тронул, и все ему в том слово дали. И вот выходит тогда за Василеем сам купец, бледный, как полотно, и губы трясутся. И идут оба к реке, прямь напротив того места, где Марья утонула. Все, конечно, за ними. Подошли Яков и Марьин отец к воде. А мы все поодаль остановились и смотрим. Тогда и я там был. Видим, достает Яков из-за пазухи мешочек, а в мешочке том всё монеты золотые, потому что он несколько монет из мешочка на ладонь высыпал и отцу Марьи показал. И потом мешочек этот он Василею отдаёть прямо в руки. Отдаёть, а сам аж побурел от жадности своей к деньгам, и по всему видать, что трудно будет ему в судный день в игольное ушко лезть! Замерли мы. Вот, думаем, неужели отец-то дочь родную, кровинушку последнюю продал? Только слышим мы, что Василей купцу и говорит: «Мне теперь деньги твои не нужны, душегуб, деньгами этими Марьюшка, доченька моя, пусть владеет. А тебе – Бог судья!» И забросил тот мешочек на середину реки, где Марья утонула! Купец тут задом да боком и к бричке поскорей. Если бы слово Василею не дали, что не тронем Яшку, ей-ей, тому и минуты бы не жить на белом свете! И месяца не прошло с того дня, как умер Василей. А купцу тоже ничего и не было – так это дело и заглохло. А дом Василея вскоре сгорел, уж не знаю, почему. А кошель так никто и не нашёл, хотя охотников много было. И ныряли, и кошкой скребли, и багром шерстили. Работников своих Яшка-то с реки целую неделю не выпускал. Ныряли, тоже искали. Он их самолично обыскивал – ощупывал, чтобы, не дай Бог, хозяйская деньга не пропала. Да попусту! Ничего – пропал кошель! Так до сей поры там он и лежит. Вроде, и достать просто. А, – закрутил головой Ефрем, – карелы-то говорят, что невозможно достать деньги те, потому что стережет их сила нечистая – хозяин речной! Иисти карелы его называют.
– Что же ты, дядя Ефрем, всякой сказке веришь? – говорит Иван. – Я вот от господ офицеров слышал, что не только нечистой силы, а даже Бога, и того нет!
– А я вот верю. И в кикимору всякую, и в другую нечисть! Места тут дремные и воды тёмные.
На том они разговор и закончили. Задумался Иван. На следующее утро отправились они снова в озеро. Пока сети смотрели, помалкивал солдат, о чём-то своем думал и в разговоры не мешался. А как к полудню в устье они вернулись, то выпросил Иван у Нухчиева старшого лодку. Так и сказал, что кошель добывать собирается. Тот посмеялся, конечно, да лодку дал. Любопытно ему стало. Заякорился Иван в месте указанном и давай в воду нырять. Потом видит – дело не идет, спустил еще одну веревку с грузом с борта лодки, привязал как след и продолжил нырять, но уже с малой корзинкой. Донырнет до дна, одной рукой за груз держится, а другой вокруг шарит и все, что в горсть попадет, в корзинку мечет, пока воздуха хватает. Затем по веревке с нею наверх выныривает и в лодке что наловил, осматривает, отдышивается. Затем опять в воду. На берегу уж народ собрался, гогочут, потешаются над Крестовым. Да улов-то у Ванюшки – корье, камни, да ракушки. Плюнул он в реку да к берегу и отплыл. Так притомился он, что не евши, не пивши, прилёг на травку прямо на берегу и заснул. Спит. Долго ли, коротко ли он спал – неизвестно, да только мнится ему сквозь сон, что как будто бы кто-то щекочет его да смеётся! Приоткрыл он глаз один, а потом от неожиданности обоими заморгал. Сидит рядом с ним девушка, щекочет ему нос былинкою да посмеивается! Сидит, ноги под себя поджала, а как увидела, что проснулся Иван, и спрашивает его:
– Что, притомился, Иван? И взаправду хочешь ты кошель купеческий со дна реки достать?
А голос звонкий у неё такой, а сама такая вся с глазами зелеными, ведьмиными! И волос у нее мокрый, как будто купалась только что. У Ивана голова закружилась.
– Хочу, – говорит, – и достану непременно, если он там по сию пору. И как звать-величать тебя, красавица?
– Машей меня батюшка с матушкой величали, а жила я там. – И рукою в сторону деревеньки показывает.
– Да где же? – спрашивает Иван и повернулся, чтобы в ту строну глянуть, куда девица показывает.
А когда назад голову повернул, то не было ее на берегу. Исчезла она, как сквозь землю провалилась. Обошел Иван всё кругом да никаких следов не приметил, только на песке, у самой воды, как будто бы кто в воду ушёл. Тёр глаза Ваня, крестился, даже руку себе ущипнул. Так неясно ему стало, приснилась ли ему красавица Маша во сне или все наяву было? Поутру, на рыбалке, не стал никому он про сон свой рассказывать, чтобы не засмеяли его товарищи. И как вернулись, погрёб упрямец снова на стрежень, удачу свою искать. Только не было ему удачи и на этот раз! Глаза покраснели от мути речной да палец об ершиный плавник наколол. Народ уж к этой картине привык и особо не собирался. Пусть, де, добрый молодец тешится. А добрый молодец воды нахлебался да, махнувши рукой, к берегу погрёб. Припекло его солнышко, обдул ветерок, и заснул Ваня снова на том же месте, прямо у берега. И так чихнуть во сне захотелось ему, что и сон слетел. Вскочил Иван на ноги, головой как лошадь мотает, глядь, а девушка, что вчера ему являлась, рядом сидит да над ним снова потешается! А как глянула она тому в глаза, и почувствовал солдат, что пропал он куда хуже, чем в деле под Плевною. Влюбился Иван! А девица смотрит на него да смеется. И спрашивает потом:
– Знать крепко ты, Ванюша, в свою удачу веришь. Все еще думаешь, что кошель тот отыщешь?
– Верю, Маша, – отвечает ей Иван, – раз Бог меня на войне уберег, то после этого я и самого черта не боюсь и всю реку от устья до истоков сквозь пальцы пропущу, а кошель тот непременно мой будет!
– Чудный ты, Иван. И человек хороший. А скажи-ка, веришь ты, что наяву со мной разговариваешь? – говорит ему девушка, а сама, знай, улыбается.
– А вот дай мне руку, ясная, – отвечает Иван, – тогда скажу!
– Хорошо же, я дам тебе руку, Иван, только ты сначала закрой глаза, – говорит ему дева.
Иван руку к ней протянул и глаза закрыл. Тут почувствовал, что в руке у него что-то скользкое да холодное шевелится. Открыл он глаза, смотрит, а там лягушка сидит да щеки надувает. А рядом нет никого. Ничего тут Иван понять не мог. Откуда лягушка в руке взялась? Куда девушка пропала? Может, и впрямь все это снится ему? Ну, – думает он, – подождём до завтра. А утро вечера мудренее! Утром, как обычно, спозаранку мужики в озеро отправились. Опять Ваня сопит себе на веслах да помалкивает. Капитан Ефрем Селиверстович всё глаз на него косил, косил, а потом всё-таки не стерпел да спросил: снова ли сегодня Иван в реку полезет? Мол, может бросить дело это зряшное? Ведь могло статься, что кошель тот кто-то да нашел, только не сказал никому, чтобы Яков-купец его не отобрал.
– Чует мое сердце, – отвечает Иван, – что сокровище меня ждёт-поджидает. И его я достану непременно!
Тут старший Нухчиев его оборвал.
– Ты, Ваня, хоть и герой, да брось это дело!. Уже давно бы то золото достали и без тебя. Охотников-то было хоть отбавляй. Это и Ефрем тебе подтвердит. Золото это проклято, и стережет его не иначе, как Иисти – хозяин речной! Ты этот кошель возьмёшь, а он в твоей руке горстью песка да коры обернётся. Во как! И шутки с ним плохи. Особенно если человек жаден или обманщик. Было всякое. Поэтому и тебя предупреждаю: не ищи ты его!
– Еще разок попробую, – отвечал ему Иван, – а вдруг я чем этому Иисти и приглянусь. Я его обманывать не собираюсь. Половину денег ему отсыплю. Так и поделимся: ему за сохран, а мне за терпение.
Тут и засмеялась вся команда. Вечером Иван в лодку прыг и на середину реки давай выгребать. Тут чует он, однако, что лодка ни с места не двигается, будто на камень подводный налетела. Повернул Ваня голову, чтобы вперед посмотреть – глядь! – а там девица давешняя сидит да улыбается.
– И куда же, Ванюша, ты опять собрался? Неужели опять воду мутить да кошель ловить? – спрашивает она.
– Маша! Да откуда же ты в лодке взялась? Ведь не было тебя! Вот ведь радость, давай тебя хоть на лодке прокачу. Люба ты мне, Марья!
На то, однако, девушка ему уже серьезно отвечала:
– Ваня, милый, и ты мне люб с самой первой минуты, как тебя увидала! И на лодке этой хоть на край света с тобой плыла бы, да не судьба мне! Тяжек мне воздух земной, не могу я долго им дышать. Разве ты не догадался ещё, что русалка я, хотя когда-то и была человеком?
– Это не про тебя ли мне капитан наш – Ефрем Селиверстович – рассказывал? Что купец Яков тебя, будто бы, выкрасть хотел, да ты не далась и с лодки в реку бросилась? Неужто так и впрямь бывает, что человек в русалку может обратиться?
– Сам теперь видишь, что может. Пожалел меня, сироту, хозяин речной – Иисти. Любит он меня, словно дочь родную. Потому и отпускает меня в мир земной, чтобы не скучно мне было между рыб да нерпушек с русалками. Только сейчас речь не о том, Ваня. Время мое земное сейчас закончится, поэтому спрошу: ты кошель купеческий всё еще хочешь добыть?
– Хочу, Маша, ведь мне перед товарищами моими стыдно будет, коли ничего не найду. Я ведь им слово дал, что непременно его со дна реки достану!
– Тогда слушай же, что тебе сейчас скажу: золото то в сундуке у речного хозяина меж другими сокровищами лежит, и тебе его так добыть никак невозможно. Хозяин речной день-деньской его сторожит да сокровища пересчитывает. И ключи от сундука он всегда на плавнике своем таскает. Но мы вот что сделаем. В полдень, когда солнышко в самый жар, ложится мой батюшка меж водорослей на час почивать. Но как мне ключ добыть да сундук открыть – это дело мое, а ты слушай, что тебе завтра сделать придется. В самый полдень возьми свечу или лампу керосиновую и человека одного на весла, потому что одному тебе с этим не управиться. Пусть напарник твой выгребает на середину речки да потихонечку к озеру гребет, а ты в это время сам на носу лодки будь. Зажги свечу или лампу, а сам в воду гляди. И как увидишь в глубине воды вроде как светлячок в ответ, то знай – это я тебе знак подаю. Сразу же опусти в воду руку, и как почувствуешь кошель тот в руке, то сразу же руку из воды вынимай, иначе щуки сторожевые тебе её откусят! А там как Бог даст. А теперь прощай, Ваня, и ни в чём не сомневайся!
Только сказала эти слова девица, да тут же за борт лодки и сиганула. Только ее и видели!
Едва уговорил Иван утром капитана Ефрема Селиверстовича оказать ему помощь, веслами поработать. Старший Нухчиев сразу же отказался, как отрезал из суеверия, и сыну запретил, хотя мальчишка и рад был бы пособить. Но лампу керосиновую одолжил, хотя, крякнув сердито, припомнил и сатану и черта. Как-то народ то дело пронюхал, но, видать, слухом земля полнится, а потому к полудню весь работящий люд – шкипера, сплавщики, матросы, грузчики и девки с бабами – уже у лодки Ивановой ждали, семечки лузгали да посмеивались лукаво. Однако Ивану было не до смеха – серьезен был Ваня. И Ефрем, хоть и не верил в дело это сумнительное, но, видя такую серьезность, прежде чем за весла взяться и сам перекрестился. Вот дело то чудное! Как склянки на судах полдень пробили, выгреб Ефрем напротив горы большой – Песчанки, на середину реки, развернулся к озеру и погреб к Ладоге без спешки. Иван в это время лампу зажёг и с носа лодки склонился, в воду речную заглядывает. Стихли все, кто на берегу стоял, даже семечки лузгать перестали. Тишина! Только вода о борт лодки поплескивает да чайки визжат, как смеются. Так догребли они чуть ли не до озера. И народ вдоль по берегу шествует, но как видит, что ничего не происходит, опять начинает пересмеиваться. Ефрем лодку развернул встречь течения и назад к Песчаной горе гребет. И народ по берегу им вслед – ну, чисто крестный ход! Доплыли они до Песчанки. На берегу жена Ефремова, что прибежала с деревни, про чудачество мужа прослышав, как завизжит во всю глотку: «А-вой-вой, Яфрем, знать, совсем сдурел старый пень на старости-то годов! Посмотрите, люди добрые, на двух дураков: один старый, другой ранетый! Нет бы рыбу ловить да сети чинить, так нет! – они с фонарем средь бела дня по речке шлындают!»
Ефрем, слыша то, покраснел и говорит Ивану:
– Ну, Ванюша, ты как хочешь, а я боле с тобой позориться не намерен. Видать, теперь до гроба надо мной люди смеяться будут! И дернул же меня нечистый на такое дело! Ахти мне. Всё, к берегу гребу!
Но как увидел, что у Ивана слезы на глазах от досады показались, то парня пожалел и решил в последний раз до устья догрести. Хуже уже не будет. Так плывут они снова к озеру. Иван уже отчаялся. Проклинал он в душе упрямство свое, да еще и в досаду то ему было, что, кроме себя, он и Ефрема на смех выставил. Однако делать нечего, плывут. Народ, посмеявшись да посудачив, начал уже расходиться. Что с дураков возьмешь! Ефрем же с Крестовым, тем временем, уж до места, где Марья утонула, догребли. Тут и до озера совсем ничего осталось.
Иван всматривается в темь воды, а с глаз слезы текут. Уж лучше бы турки ятаганами[225] на войне посекли, думает. Вдруг видит Иван, в глубине речной как будто бы огонек мерцает. Погаснет и снова зажигается. У солдата чуть сердце от волнения из груди не выпрыгнуло! К этому-то огоньку Иван руку под воду и протянул. И чувствует, как будто бы что увесистое у него в ладони оказалось. Тут вспомнил он слова Марьи и, не мешкая ни секунды, руку из воды вытащил. И вовремя: в тот же момент в месте, где только что рука была, как капкан пасть огромной щуки клацнула-захлопнулась!
– Ефрем, Ефрем, смотри! Что это я вытащил?! – кричит Иван. Ефрем от неожиданности аж весла в воду выронил – не ждал он таких эмоциев! Весла подобрали, смотреть начали. Держит Иван в руках кошель кожи тонкой, работы доброй, а в нем с фунта[226] полтора червонцев золотых. Единственно только, что тиной все заросшее. Как запрыгали, как заплясали Ванька с Ефремом в лодке, будто дети. «Уррра! Урра!» – один кричит. «Нашёл! Нашёл!» – второй. Как на берег выскочили, то там весь народ снова сбежался! Одни «Ура Крестовому!» кричат, другие в затылке чешут. Как такое чудо может быть, чтобы на реке с лампою кошели с деньгой ловить? Тут не без нечистой силы! У третьих от зависти аж глаза загорелись. Ну, что же, – все люди, все человеки! Но и пяти минут не прошло, как начались здесь чудеса еще почище, о чем ещё много лет здешние судачили да детям-внукам пересказывали! Послышалось сначала, что на реке, что-то забурлило, заклокотало да волны пошли, как будто от колесного пароходу с Питера. А как в ту сторону посмотрели, а там – страх! – всплывает из глубины чудовище вроде бревна али лодки перевернутой с мерзкой налимьей мордою, длиною с саженей[227] десять. Да всё в тине и водорослях зеленых, склизких! Аж болотом вокруг повеяло. А глаза-то – страх! – с тарелку добрую, лупастые, нечистые! А лапы-то мерзкие, пупырчатые, как у жабы или лягушки! Их чудище на песок речной-то и уложило. Такое увидев, сначала бабы с девками как завизжат! Да и кто куда! А за ними вслед и мужики со всех ног от греха подальше! Самые смелые только из-за дальних кустов на чудище посмотреть осмелились. Остальные с мольбою по домам да по углам. Один Иван остался на берегу, даже Ефрем и тот со страху сбежал. А чудище тем временем запыхтело-заговорило, как тот паровоз, на котором Иван от Киева до Питера ехал.
– Пффф, пффф! Значит это ты, Иван, мои деньги украл? Пффф, нехорошо, уж возверни. Недобро тебе от ворованного будет! Это ведь даже не мое – это мне дочка моя восприемная, Марьюшка, отдала. Как же мне теперь ей отчёт давать? Уж отдай мне кошель, Иван!
Даже показалось Ивану, что у чудища слеза зеленая на глаза навернулась. Жалко стало его Ивану.
– Дозволь спросить, не ты ли есть Иисти – хозяин речной? Много про тебя мне здесь говорили, а я и не верил, прости.
– Пффф! Я и есть. Всей Олонке, от истоков до устья – я хозяин! И берегам, и дну смотритель, и водам заведущий. И рыбам, и русалкам, и судам, и людям. И травам, и малькам, и ракушкам! Хлопотное дело: за всем смотришь, а за добром домашним не углядел! Ахти мне, старому! Никак без вора домашнего не обошлось. Иначе тебе, Иван, кошель этот не добыть ни в жизнь!
– Прости меня, хозяин речной, Иисти-батюшка! Не знал я, что кошель тот Марьюшки. Люба мне она! И коли знал бы, не стал бы я его искать. Возьми и не гневайся на меня впредь!
Сказал и, поклонившись, кошель тот на песок перед хозяином положил. Тут Иисти опять запыхтел да зафыркал:
– Дивлюсь я тебе, Иван! Редко то бывает, чтобы человек сам от богатства отказывался! Пффф! Уж на что я не беден, да, пффф! – ежели что с корабля купеческого или лодки какой в воду упадет, то уж я того назад не отдам! Пффф, нет, не отдам! Но раз так уж дело обернулось, то проси у меня чего хочешь, чтобы помнил речного господина! Всё по слову твоему исполню!
Тогда поклонился Иван чудищу еще раз и говорит:
– Если ты слову своему хозяин и мое желание непременно исполнишь, то тогда отдай мне дочку твою восприемную – Марью Васильевну. Люба она мне! Да и негоже человеку среди рыб век коротать. Должна она честной женою быть, деток растить, да мир божий украшать – мужа радовать!
Тут запыхтело, забурчало чудище, да так, что на реке волны пошли.
– Пффф! Пффф! Иван, а Иван! Жалко мне дочку мою приемную отдавать! Пффф! Вот что! Давай я тебе сундук новгородский с жемчугом отдам – уж 500 лет как без дела лежит. Да серебра ведро отсыплю. Пффф! А еще как солдату пистолет с бриллиантами на рукояти. А, Вань? Не губи старика!
– Знать ты тогда обманщик и слову своему не держатель, – отвечает Иван чудищу, – а я-то думал, что мне за второго батюшку будешь! А ты мне жизнь ломаешь. Ведь и Маша меня тоже любит. Думаешь, кто мне помог кошель из сундука твоего, на ключ запертого, добыть?
– Ох-ох! Горе! Пффф! А я-то её баловал-лелеял, в мир выпускал! Значит так Иван! Вот слово мое. Так и быть, если она тебя любит, то отпущу её. Ежели нет, не обессудь – мы налево, а ты, брат, направо. И шагом марш! Эй, щуки мои, на посылках! Кликните мне Марью да поживее! Чтобы в сей секунд тут была!