Валерий Борисов
Осень собак
10
На улице, возле автобусной остановки напротив киевского горисполкома, Николай остановился. В киоске продавали на разлив водку и пиво в бутылках.
«Выпить, что ли? – спросил он сам себя. – Нет, ты уже много принял сегодня. Водки хватит. А вот пиво для осадка и прочищения мозгов не помешает».
Он взял бутылку пива и сел за столик, заваленный рыбьей чешуей и костями. Видно, до него здесь сидели настоящие любители пива, а лавочник не убирал столы, – попьют и так, не паны. Николай находился под впечатлением разговора с Линченко. Откровенность Линченко его удивляла. У него есть собственная концепция дальнейшего развития Украины, но он не только не мог ее обнародовать, но и даже поделиться со своими коллегами. Крамольников в таком институте не держали бы. Почему он все это рассказал Николаю? И неожиданно до него дошло. Линченко отдал ему свои мысли, чтобы он мог их озвучить. Все-таки он проживает не в Киеве, а в Донбассе, и у него есть такая возможность. Кроме того, Линченко сам подчеркнул, что он не борец.
«Надо будет еще раз поговорить с ним. Может, все это у него записано. И он мне даст свои записи», – размышлял Николай.
Он быстро допил пиво. Наступал вечер, но до полной темноты было еще более двух часов. Предстояла последняя встреча на сегодня – с Царевым. К своему научному руководителю он обязан был зайти. Профессор жил на Красноармейской. Ехать к нему общественным транспортом – делать большой крюк, быстрее дойти пешком. Так Николай и решил, – два километра для него – не расстояние, тем более все время идти под горку. Да и заодно нужно проветриться – все-таки опьянение чувствовалось.
Он перешел бульвар Леси Украинки и зашел в гастроном. Надо было купить бутылку коньяка. С пустыми руками идти в чужой дом некрасиво, да и не в правилах Николая. Он прошел мимо очереди в хлебный отдел и в бакалейном отделе купил бутылку «Белого аиста». Положив ее в пакет, двинулся к выходу. Шедший перед ним худой и высокий парень, только что купивший булку хлеба, вдруг зашатался и упал на пол, вяло придерживая свое падение руками. По всему было видно, что он, в отличие от Николая не пьян, просто ему стало плохо. Николай подскочил к нему, наклонился и попытался поднять это худое тело. Но парень – на вид лет двадцати пяти, находился в сознании и широко открытыми глазами смотрел на Николая:
– Я сейчас… встану… голова закружилась.
Николай помог ему подняться. Вокруг собирались любопытные.
– Сердце?
– Голова?
– Да пьяный он!
Парень безвольно улыбался и, встав с помощью Николая на ноги, ответил:
– Я не пью… три дня ничего не ел, даже хлеба… зарплаты не давали три месяца, а занять не у кого… сегодня дали получку. Это от хлебного запаха у меня голова закружилась, – сбивчиво объяснял он.
Парень поднес ко рту круглую булку хлеба и с жадностью откусил большой кусок и стал жевать.
– Сейчас пройдет, – из чавкающего рта донеслись слова.
Окружающие, поняв, что парень не пьян, переключились с осуждения его на сострадание к нему. Стали неожиданно жалостливыми и одновременно обвинителями непонятно чего и кого.
– Довели народ, с голоду дохнет! У нас так пенсионерка в подъезде с голоду умерла. Пенсию полгода не носили! Гады!
– Молодой такой мужчина, а тоже с голоду обморок! Да разве можно так народ морить!?
– Пожуй, мальчик, хлебца, легче будет. На колбаски. Жалко молодых.
– Памятники Бандере и Шевченко ставят, а народ накормить не могут! Когда все это кончится?
– Когда все повыздыхаем! А еще хотят увеличить возраст для выхода на пенсию. Народ не дождется этой пенсии, раньше окочуриться!
– Не сдохнем! Мы терпеливые. Травку щипать будем, – но будем существовать.
– Соломой бы покормить Кравчука с Кучмой и их толсторожую компанию. Пусть знают, как народ живет. А то привыкли разъезжать по заграницам, а люди им до задницы.
Николай, слушая возмущенные голоса покупателей, предложил парню:
– Может, тебе коньяка немного налить?.. Для поддержки.
– Не надо. Я не пью. Дайте, я посижу на подоконнике и приду в себя. Такое со мной случилось потому, что хлеб появился в руках. А без хлеба я бы еще долго ходил, и ничего бы не было, – почему-то виновато объяснял парень.
Николай помог подойти ему к окну и тот сел на низкий подоконник. Снова откусил кусок хлеба и стал жевать. Подошла продавщица, а может быть, заведующая магазином в белом халате, посмотрела на парня и произнесла, обращаясь ко всем:
– У нас каждый день в магазине бывают голодные обмороки. Мы уже привыкли к этому. Этот покупатель… – она имела в виду парня, – сам дойдет до дома. А другим приходится вызывать скорую помощь. Но что поделаешь – жизнь такая. Покупатели! Идите к другим отделам, товаров у нас много!
Действительно, витрины в прямом смысле ломились от всяческих товаров, в глазах рябило от ярких импортных этикеток и наклеек.
– Были б деньги, торт бы внукам купила… – вздохнула горестно старушка-пенсионерка.
Но продавец уже ушла. Сочувствующие парню расходились. Николай спросил его:
– Сам домой дойдешь?
– Дойду.
– Ну, тогда будь счастлив, а я пойду. А деньги приберегай, сразу не трать, особенно на еду.
– Хорошо, – парень благодарно улыбнулся Николаю, – то ли за оказанную помощь, то ли за совет.
Николай пошел к выходу. Снова, как и утром, на душе стало противно, как будто туда плеснули серной кислоты или еще какой-то гадости. Появилось чувство злости, хотелось кому-то набить морду, или еще лучше – подраться, чтобы и тебе рожу набили. В крайнем случае, закричать, завыть, дать себе разрядку от навалившихся на него своих и чужих проблем. Но он не мог никогда позволить себе такой слабости. При всей своей внешней открытости, он был холодным человеком.
Минут через двадцать, в некотором отупении от увиденного и выпитого, он вышел на Красноармейскую улицу, недалеко от католического, с острыми шпилями, костела. В советское время костел был концертным залом, в нем располагался один из лучших органов страны, и люди специально приходили слушать его. Сейчас же костел использовался по прямому назначению – в нем проходили католические службы. Девятиэтажный дом, где жил Царев, находился рядом. Николай направился к нему напрямую через дорогу. Когда-то темно-синие, с белыми буквами указатели названия улицы были заклеены плотной белой бумагой. Их пытались, видимо, содрать, но они были приклеены на совесть, и удалось оторвать только кусочки бумаги по краям. Николай стал читать, но на первом указателе надписи не разобрал. Но по наклейкам на других указателях восстановил текст. Он был короток – «улица имени вояков УПА» – «Воинов украинской повстанческой армии» – бандеровцев.
«Вот это да! – присвистнул Николай. – Произвольно, без согласования с администрацией переименовывают улицы. Но Бандера со своей армией никогда не был в Киеве, тем более, восточнее. Навязывают галицийцы своих героев… и навяжут!»
Он прошел на второй этаж дома и позвонил:
– Кто там? – раздался голос жены Царева.
– Это я, Маргарита Ионовна. Матвеев, – ответил Николай.
– Сейчас открою, Николай. – Щелкнул замок, и дверь отворилась. – Заходите, Николай.
– Здравствуйте, Маргарита Ионовна, – Николай шагнул через порог.
– Здравствуйте, Коля, и проходите.
Жена Царева была уже на пенсии. Невысокая, полная женщина со следами былой красоты. Она симпатизировала Николаю с первых дней их знакомства, была в высшей степени отзывчивым, доброжелательным и чувствительным человеком. Николай давно был вхож в профессорскую семью. Это дозволялось немногим ученикам Царева, и Николай был одним из них. Маргарита Ионовна переживала неудачи Николая более остро, чем ее муж, даже плакала, – как признался ему Царев, – оттого, что чиновники затягивают утверждение диссертации.
– Проходите, Николай, – снова повторила она. – Как ваши дела?
Николай пожал плечами, показывая, что плохо. Маргарита Ионовна с сочувствием продолжила:
– Да, я знаю. Мне Андрей Иванович говорил. Что они хотят в этой аттестационной комиссии? – задала она сама себе вопрос. – Будто докторов наук у нас – пруд пруди. Защит становится меньше, а требования ужесточаются. Но вы не волнуйтесь, все будет хорошо. Андрюша! – закричала она. – Коля к нам пришел!
Из рабочей комнаты вышел Царев в клетчатой рубашке и в синем трико вместо брюк. Подслеповато посмотрел на Николая, доброжелательно улыбнулся и сказал:
– Проходи. А я вот прилег на диван, читаю газеты, пока Рита готовит ужин. Уже готово, Рита?
– Да.
– Проходи в зал. Поужинаем, – снова пригласил Царев.
– Может, на кухне поужинаем… – засмущался Николай. – Я ведь ненадолго.
– Нет. В зале.
У Царевых был приятный обычай – гостей обязательно приглашать в зал и там обедать или ужинать. В тех случаях, когда Царев был дома один, он мог себе позволить пообедать с гостем на кухне. А так – для всех парадный, если можно так выразиться, зал.
– Ты, Коля, посмотри свежие газеты, а я помогу Рите на кухне и принесу сюда то, что она приготовила.
– Давайте и я помогу.
Это не было с его стороны подхалимажем. Часто бывая у них, будучи в аспирантуре, теперь в каждый свой приезд он обязательно заходил к ним домой. Николай сам любил готовить, и притом с выдумкой. Андрей Иванович был гурманом и любил вкусно поесть, – это также объединяло учителя и ученика. Чаще всего, когда у Николая было время, они с Царевым готовили пельмени. Настоящие сибирские – смачные, их можно было есть без предела, но в итоге всегда оказывалось мало. Таковы пельмени – безразмерное блюдо. Поэтому он не стеснялся оказывать помощь на кухне профессору, не считал это зазорным. Так же, по всему видно, считал и профессор. Он прошел вслед за Царевым на кухню.
– Что делать, Маргарита Ионовна? – бодро спросил он.
– Если можете, Коля, – жена профессора обращалась несколько церемонно ко всем, не только к Николаю, но всегда сердечно, – откройте банку шпрот.
– Будет сделано! – так же бодро ответил Николай.
Царев резал колбасу и сыр, его жена накладывала тушеную картошку с мясом в тарелки. Все это уносилось в зал, и через несколько минут все сидели за столом. Царев спросил:
– Что будешь, Коля. Коньяк, водку?
Гостеприимство было в этой семье в крови.
«Кажется, не видит, что я уже выпил», – с удовлетворением подумал Николай и из своего пакета достал бутылку коньяка.
Царев нахмурился.
– Коля, у меня всегда есть что выпить и предложить гостю. Не считай обязанностью приходить ко мне со своей выпивкой, – это меня обижает. Не надо этого делать… вспомнил? У меня с прошлого воскресенья осталось полбутылки какого-то иностранного коньяка. Мне он понравился. Давай попробуем?
Он вышел из зала и через несколько мгновений вернулся с литровой квадратной бутылкой.
– Мы пробовали прочитать, что это такое – не удалось. Видишь, надпись сделана готическим шрифтом. Сложно разобрать, – объяснил Царев.
– Сейчас разберемся, – ответил Николай.
– Несомненно, разберешься. У тебя большой опыт, – засмеялся профессор, протянув ему бутылку.
Он намекал на то, что Николай любит выпить. Вернее, даже не выпить, а напиваться до отключения. И такое умение Николай демонстрировал иногда на глазах у учителя. Правда, потом Николай извинялся, на что Андрей Иванович как-то сказал: «Не надо извиняться. Все вы мои ученики. Один пьяница, другой трезвенник, один простой, другой хитрый. Какие вы есть, таких и принимаю». Он никогда не говорил плохо о людях, тем более о своих аспирантах, – учениках, как он выражался. Николая он ценил за умение работать. То, что некоторым приходилось делать неделю, например, подготовить статью, Николай мог сделать за один день, и она проходила без замечаний. Ценил за профессиональную хватку – архивные документы он мог обработать так оригинально, как никто другой, и подать под неожиданным ракурсом, – да и просто за огромный объем знаний, который вмещался в часто хмельной голове Николая. И сейчас Царев деликатно не замечал, что Николай уже выпил.
– Тогда и мне рюмочку налейте, – попросила Маргарита Ионовна.
– Хорошо, – широко улыбнулся Николай. Он чувствовал себя своим в этой семье.
Он посмотрел на этикетку бутылки, но ничего не понял, и стал наливать в маленькие рюмочки.
– Давайте за встречу. Чтобы она была не последней, – произнес Царев в виде тоста.
Все выпили и замолчали, разбирая вкус напитка.
– Ну, что это? – смеясь, спросил Царев. – Определи, как специалист высокой квалификации?
– С одной стороны – коньяк. Тараканами пахнет, – засмеялся над всем известной шуткой Николай, которому стало хорошо от покинувших его забот. – Но сладкий… значит, есть что-то от рома или ликера. Чувствуется какая-то травка… вроде мелиссы. Значит – спирт, настоянный на травах, и еще что-то непонятное. С такой маленькой дозы весь аромат не уловишь. А составные компоненты не почувствуешь, – продолжал смеяться он.
Царев понял его неприкрытый намек и предложил:
– Тогда давай еще по одной, для дегустации.
Все засмеялись. Так они сидели минут сорок, по-семейному беседовали, пока не допили эту бутылку чего-то иностранного. Царевы рассказывали о своих детях и внуках. В семье царил культ детей. Их дочери давно жили отдельно. Один внук серьезно болел, видимо схватил радиацию во времена Чернобыля. Красноволосая внучка Катя, которая когда-то любила играться с ним, дядей Колей, всех радовала – успешно занималась танцами и осваивала иностранные языки. Николай, в свою очередь, рассказывал, что у него в семье, как жена и сын… было очень приятно находиться в гостях у Царевых и чувствовать себя здесь своим. Но идиллия рано или поздно заканчивается. И вот Царев пригласил его в свой домашний кабинет для более серьезного разговора, а Маргарита Ионовна осталась убирать посуду и наводить порядок в зале.
В маленькой комнатке, в так называемом сейчас кабинете, раньше жили дети, но они уже разъехались. На столе стояла пишущая машинка – непременный атрибут ученой жизни Царева. Он много писал и печатался, хотя в последнее время печататься становилось все труднее и труднее. Здесь, в кабинете, Царев попросил Николая рассказать, где он был и каково его положение сейчас. Николай рассказал все, утаив только основное содержание разговора с Линченко.
– Плоховато, – резюмировал Царев. – Да… ты не во время попал со своей темой. Года два-три назад ее бы утвердили в Москве без проблем. Ну, сходи послезавтра к вице-премьеру, как советовал Линченко. Передай ему от меня привет. Он раньше у меня на кафедре постоянно работал почасовиком. А сейчас большой человек – просто к нему не подойдешь. Но, насколько я его знаю, он реально тебе не поможет. Уклонится от помощи, недаром он стал вице-премьером. Он не станет подставлять себя под удар критики пронационалистически настроенных чиновников аттестационной комиссии. Раньше он писал книги о крахе националистических партий в дореволюционную эпоху. Так ему в нужный момент это прегрешение вспоминают. Поэтому он очень осторожен. А все же сходи к нему, попытка не пытка.
– Схожу. Но боюсь, что ломлюсь в закрытую наглухо дверь.
– Надо использовать на данный момент все возможности. Вот Слизнюка ты не дождался, а зря. Может быть, он выиграл в карты и стал бы добрее. Что-то бы предложил позитивное.
– Завтра поговорю. Но вы правильно сказали о нем – рыба. И подлая. От него позитивного не дождешься. – Он вспомнил разговор Слизнюка с генералом, но Цареву об этом эпизоде рассказывать не стал.
– Эти качества в нем есть. Все выходцы из Галиции держат камень за пазухой, и он не исключение. И они правят бал в стране, – повторил он расхожую ныне в интеллигентских кругах фразу, которая молчаливо противоречила, но проводила указанную им сверху политику.
– Да, правят бал, – повторил Николай. – Вот сейчас иду к вам, а на указателях вашей улицы приклеено новое название – имени воякив УПА. Ведут себя галицийцы в чужом городе, как хозяева.
– Это мелочи, Коля. Страшнее то, что в Западной Украине выпущены географические карты, где Днепропетровск назван Сечиславом, Кировоград – Скифиополем, Одесса – Гаджи-Беем, а ваш городок в Донбассе, кажется, Свердловск – Грушевском. Так что переименование улиц в Киеве – чепуха в сравнении с геополитическими переименованиями, которые не утверждены пока никем, а навязываются населению. Ты здесь не живешь, а то бы мог многое не просто слышать, а видеть. Летом хоронили униатского митрополита. И главное – где решили захоронить? На территории православной церкви, в святой Софии. А эти церкви веками враждовали между собой. Униаты, выйдя из подполья, показали свою волчью агрессивность. Действуя сейчас легально, силой разрушают православие, душат его, как кровного врага. А обе же церкви ходят под Христом! А какие столкновения были на Софиевской площади между милицией и унсовцами во время похорон митрополита! Это по телевизору скромные кусочки показывали… а побоище было значительное, и унсовцы одержали победу над милицией. Похоронили все-таки митрополита у стены Софии и установили охрану. А власти перед ними спасовали… как, впрочем, и всегда. И сейчас тысячи унсовцев находятся в Киеве. Будет что-то грандиозное. Мирно они назад не уйдут. Ты, Коля, поменьше ходи там, где их лагеря, не вступай с ними в разговоры. Ты иногда бываешь несдержан, поэтому держись от греха подальше. Мой тебе совет – не изучай все наяву, что ты часто делаешь, лучше изучай все по газетам.
– Учту. Но невооруженным глазом видно, что галицийцы сконцентрировали все силы для своей борьбы: политиков, интеллигенцию, создали свои, не подчиненные государству, вооруженные силы, опираются на церковь…
– Да. Они намного организованнее нас. У них есть хоть бредовая, но идея национального превосходства. У нас же ничего нет. Старые идеи разрушили – новые не создали. Они лезут буквально во все дырки, провоцируют конфронтацию везде, чтобы вызвать народный взрыв. Потом его подавить и окончательно утвердиться самим.
– Читаю. Иногда смотрю по телевизору.
– Снова хочу сказать – не все ты знаешь. Вот в январе рабочие решили отметить советский праздник – день восстания на «Арсенале» в восемнадцатом году. Греко-католические священники одновременно возле завода стали служить молебен в память петлюровцам и сичевикам, погибшим при подавлении восстания. Нынешние рабочие начали протестовать против этого молебна, и дело дошло до драки. Но милиция этих рабочих разогнала, а тех оставила. Возникает вопрос: зачем галицийцам лезть не в свой праздник? Вы ж в восемнадцатом году жили в составе другого государства и эти события вас не касались? Ответ прост – мы везде, мы всюду, мы сильные! А бедного Шевченко с его виршами так обсмоктали, что он стал ненавистен школьникам и простому народу. Вместо Ленина – портреты Шевченко. Обязательно! Униаты освящают его могилу и памятники. А он же их люто ненавидел и проклинал в своих стихах, признавал только православие. И все делается для того, чтобы доказать – мы решающая сила на Украине.
– Они бесцеремонны и нахальны до беспредела. У меня создается такое впечатление, что они играют с народом, как кошка с мышкой. Пока играют, но намекают – как надоест играться, мы вас сожрем. Галицийский Прокруст со своим ложем перешел днепровский Рубикон славянских земель и сейчас одних добровольно укорачивает, других – насильственно удлиняет до своего морального примитивизма. Но в любом случае уродует людей. Объявил народу, пока достаточно мирными способами, гражданскую войну. Идеология, особенно в примитивно-националистическом виде, – ужасно страшная сила. Она приведет к большой войне, к уничтожению своего же народа, который в чем-то отличается от их национального духа. Это будет первый в мире случай геноцида не по национальному признаку, а уничтожения народа по идеологическим принципам…
– Так тоже нельзя относиться к ним, – наставительно сказал Царев. – Ты же знаешь историю галицийцев? Они долгое время были рабами то Литвы, то Польши, то Австрии. В российской части Украины не было национального угнетения – родственные народы. А галицийцы страшно угнетались чужим народом во всех сферах материальной и духовной жизни. Это надо понимать…
– …А теперь, получив свободу, как собаки, сорвавшиеся с цепи, рвут всех и вся! – перебил Царева Николай. – Вы в одном правы, – у угнетенных нет долга потому, что они не имеют прав. Но, завоевав свободу и права, они обретают и долг. А они забыли о своем долге, значит, потеряли права и стали угнетателями. Пусть даже, выступая от имени угнетенных. Парадокс! Галицийский раб жаждет не свободы, а жаждет иметь собственных рабов! В нашем государстве все перевернулось, и у нас сейчас зеркально отраженная демократия. И главное в ней – сломать народ, подогнать его под собственный галицийский уровень мышления. А этот уровень, смею утверждать, Андрей Иванович, достаточно низкий и в науке, и в искусстве. У них одна тоска – как бы достичь уровня мышления великих народов. И сделан безумный вывод: станем такими, когда будем управлять другими народами. И в рабов они выбрали остальных украинцев, проживающих в центре, на юге и востоке. Как была философия раба, так и осталась. А рабу никогда не достичь нравственной высоты индивида и гуманной сути человечества.
– Коля, – мягко остановил его Царев. – Я ценю твой ум, нестандартные выводы и умозаключения, но будь осторожен в своем философствовании. За это можно поплатиться… и сильно. Мне ты можешь говорить что угодно, но другим не смей! Я все-таки переживаю за тебя, чтобы ты своим умом не натворил себе горя, а также своим близким. От маленького ума – только огорчения, а от большого – горе. Большой ум делает такие глубокие борозды, которые потом маленький ум заделывает десятилетиями и веками. Учти это! Вот ты сказал – они рабы. Но ты не до конца рабскую психологию знаешь. Я продолжу твою мысль, конкретно касающуюся тебя. Раб предан своему хозяину, но по отношению к другим он подл. Опустится хозяин до его положения, – он станет и к нему подл. Он всех хочет опустить до своего положения. Ты же читал Чехова? Должен понимать. Тебе, Коля, уже сделали подлость, и сделают еще большую. Поэтому еще раз повторю: если ты не беспокоишься о себе, то побеспокойся о других. Ты можешь принести им столько горя, что их рабская подлость, по сравнению с твоей честностью, будет казаться благородством. Будь более гибким, прямота ныне не является достоинством человека.
– Понимаю, – ответил Николай, внутренне не соглашаясь с ним. – Но вы, Андрей Иванович, потомственный интеллигент, а я вышел действительно из народа, точнее – вылез из шахты. Рабочая психология была и останется со мной до самой смерти. Мне очень трудно приспосабливаться.
– Не надо приспосабливаться. Можно жить без всплесков. Давай лучше вернемся к твоим делам. Когда завтра переговоришь со Слизнюком, зайди ко мне, и мы выработаем план разговора с вице-премьером.
Разговор был закончен, приятный вечер тоже, и они пошли к выходу. Маргарита Ионовна, убравшая к этому времени со стола, утверждающе спросила:
– Коля, вы уже уходите?
– Да. Пора. Уже темнеет.
– Вы заходите к нам в любое время, пока будете в Киеве.
– Обязательно. И сделаем пельмени. Вы не против?
– Никогда не буду против.
– Тогда, давайте послезавтра… если вы не заняты?
– Давайте, Николай. Я все приготовлю для пельменей.
– Но мясо куплю я.
– Хорошо.
Они распрощались у дверей, и Николай ушел.
