Владимир Успенский
Неизвестные солдаты, кн.1, 2
– Политрук, едем!
– Гони! – крикнул Игорь. – Жди в деревне!
Он и сам не отдавал себе отчета, почему вдруг решил остаться здесь. Было у него какое-то любопытство, какое-то подсознательное желание стрелять в немцев именно на этом поле. Просто глупо уехать с батареи Раевского в самый разгар боя.
Танки наползали медленно, и не прямо на холм, а обходили левее. Может быть, они не опешили потому, что вместе с ними продвигались и пехотинцы, прячась за их броней. Красноармейцы из окопов перед холмов стреляли из винтовок и пулеметов. Немцы отвечали. Пули свистели очень часто. На холме и вокруг него рвались танковые снаряды, но наши пушки не открывали огонь.
Игорю все нестрашным казалось после пережитой бомбежки. Он удивлялся, почему у артиллеристов такие напряженные лица, почему так нервничает наводчик орудия, почему капитан Зеленов смотрит на немцев почти испуганными глазами, забыв закрыть рот.
Артиллеристы же волновались потому, что танков на этот раз было слишком много, а в дивизионе уцелела едва половина пушек и совсем мало осталось людей. И то, что танки шли не прямо на холм, а в сторону, тоже было плохо. В том направлении стояло только пехотное прикрытие, и немцы могли прорваться к командному пункту дивизии. А стрелять было еще нельзя, так как танки находились далеко.
За спиной со стеклянным звоном лопнул снаряд, у Игоря заложило уши. Кто-то закричал. Маленький красноармеец с санитарной сумкой пробежал мимо. Капитан Зеленов, будто опомнившись, закрыл рот, в упор посмотрел на Игоря, удивленно мигая: кто это? Потом, вспомнив, крикнул ему:
– Какого черта! Ложись! – больно ударил кулаком в плечо, спихнул в яму, вырытую на дне воронки.
Теперь Игорю видно было только одно орудие и трое красноармейцев. Наводчик в распахнутом ватнике, наклонив остриженную непокрытую голову, подкручивал какие-то колесики. Двое других, тоже без пилоток, в распоясанных гимнастерках, присели на корточки. На коленях у одного поблескивал новенький, желтый, будто покрытый лаком, снаряд.
Наводчик, выпрямившись, достал из-за уха заранее свернутую «козью ножку» и прикурил, чиркнув для верности сразу несколько спичек. Затянулся он всего раза четыре, но так глубоко и жадно, что самокрутка сократилась наполовину. Не оборачиваясь, протянул ее назад. «Козью ножку» взял тот боец, который сидел со снарядом. Он тоже затянулся быстро и жадно и передал товарищу.
Игорю захотелось курить, он полез в карман за папиросами и прозевал первый выстрел. Услышал только лопающийся звук. В метре от него стукнулась о мерзлую землю вылетевшая гильза, из нее пошел прозрачный кисловатый дымок.
Артиллеристы действовали так слаженно, будто составляли вместе с пушкой один механизм. Игорь настолько был восхищен их работой, что даже не думал о том, куда они стреляют. Размеренно лязгал затвор, пустые гильзы вылетали, как с конвейера, со звоном ударялись одна о другую. Несколько раз поблизости раздавался сильный треск, но Игорь не обращал на него внимания, потому что артиллеристы продолжали работать четко и быстро, а он с неослабевающим интересом следил за ними.
В щеку больно хлестнула мелкая земля. Игорь инстинктивно присел. Выстрелов пушки больше не было слышно. Стреляли и справа и слева, а его орудие молчало. Он высунулся из ямы. Пушка, откатившись на несколько метров, стояла теперь боком к нему. Наводчик, налегая плечом, старался развернуть орудие. Боец, подававший снаряды, лежал на спине, раскинув могучие руки. А второй красноармеец ворочался подле него. Пытался подняться, вставал на колени и снова падал.
Игорь выпрыгнул из ямы, схватил красноармейца сзади под мышки, чтобы помочь, но тот вскрикнул, тело его сразу обмякло и отяжелело. Игорь перевернул его. Из горла красноармейца тонкой струйкой била кровь, гимнастерка на груди была мокрой и черной.
Игоря оттолкнули. Он мешал наводчику и Зеленову, разворачивавшим орудие.
– Снаряды! Снаряды неси! – закричал Зеленов, глядя на него выпученными побелевшими глазами.
Игорь побежал по рыхлой земле, забыв про раненую ногу, не чувствуя боли. Свалился в воронку на вершине холма, вылез на четвереньках и на одну секунду увидел все поле боя. Собственно, увидел он только дым, стлавшийся черными полосами, клубившийся в одних местах, в других – столбом восходивший к небу. В дыму суетились человеческие фигурки, вспыхивало пламя, смутно вырисовывались несколько громоздких движущихся силуэтов.
Тут же, около воронки, Игорь наткнулся на подносчика снарядов. Красноармеец полз боком, подтягивая за собой тяжелый ящик. Глаза его были полузакрыты, левая нога оторвана выше щиколотки, кровяная култышка с торчащей костью облеплена грязью.
Игорь подхватил ящик и побежал обратно. Возле орудия он увидел только одного наводчика. Щит пушки был покорежен, отогнут назад. Наводчик, склонившись, смотрел через ствол, мотая левой рукой, разбрызгивая капли крови с раздробленных пальцев. Игорь хотел спросить, где капитан Зеленов, но наводчик, обернувшись оскаленным лицом, закричал пронзительно и плаксиво:
– Дава-а-а-й!
Игорь неумело ткнул в казенник длинный скользкий снаряд. Наводчик отскочил в сторону и дернул за шнур.
Они выстрелили четыре или пять раз, но Игорь не успел увидеть, куда же они бьют. Надо было поднести снаряд, зарядить и скорей тащить новый. Наводчик, хоть и действовал одной рукой, управлялся быстро, целясь прямо через ствол, потому что прицельное приспособление было разбито.
У них осталось еще несколько снарядов, но они больше не знали, куда стрелять. Впереди, в дыму, не видно было никакого движения, только около окопов перебегали пехотинцы. Ближе, чем окопы, метрах в ста от орудия, стоял немецкий танк, накренившийся на один бок. Танк догорал. Из люка его, из жалюзи, из смотровых щелей текли слабые струйки дыма.
Наводчик опустился на землю. Прислонившись спиной к лафету, покачивал левую руку, поддерживая ее правой. С пальцев падали на колено черные капли крови. Игорь разорвал индивидуальный пакет, наклонился.
– Перевяжу давай.
– Потом. Командира посмотри, – кивнул артиллерист на торчавшие из воронки ноги.
По галифе и сапогам, вымазанным желтой глиной, Игорь узнал Зеленова, хотя лицо его было засыпано землей. Капитан лежал на краю воронки головой вниз, неестественно изогнувшись, будто переломленный в пояснице. Игорь огреб землю с его лица, отдернул руку, коснувшись холодных и влажных губ. Долго слушал сердце, надеясь уловить хотя бы слабый звук.
Вылез из воронки и сел рядом с наводчиком. Только сейчас, когда схлынуло напряжение, Игорь почувствовал боль в ноге, и боль эта быстро нарастала. Казалось, что треснула, раскололась надвое кость.
Он кое-как обмотал бинтом пальцы наводчика. Боец тихо стонал и ругался сквозь зубы. Пришлось отодвинуться от него, потому что он то начинал раскачиваться всем телом, то махал рукой и мот толкнуть ногу Игоря.
К ним долго никто не подходил, хотя поблизости раздавались голоса. Потом начали стучать металлом по металлу, вероятно, чинили что-то. Было такое впечатление, что на возвышенности осталось всего несколько человек. И лишь когда стемнело, появилось сразу много людей. Чей-то уверенный голос приказывал осмотреть орудия и доложить, сколько осталось снарядов. Красноармеец в обмотках, в шапке с болтающимися ушами наклонился над Игорем, спросил:
– Живой или нет, товарищ?
– Дышу… Нога сломана.
– До перевязочного-то дохромаем?
– Попробую.
Красноармеец помог Игорю подняться, потом тронул за плечо притихшего, будто задремавшего, наводчика.
– Пойдем, товарищ.
– Катись ты куда подальше, – зло огрызнулся тот. – Без тебя знаю, что делать.
Встал и сам пошел туда, где звучал громкий командирский голос:
* * *
Шофер Гиви разыскал Игоря на перевязочном пункте. Посадив в машину десятка полтора раненых, поехали на северо-восток по проселкам: автострада была уже в руках немцев. В эту ночь 32-я дивизия, измотавшая в боях механизированный корпус немцев, но и сама потерявшая более половины личного состава, получила приказ отойти на новый рубеж.
За Москвой-рекой кончилось горючее. Пришлось остановиться в первой попавшейся деревне, сильно пострадавшей от бомбежки. Уцелевшие дома были заняты отдыхающими красноармейцами. Свободно только в одной избе, где держали пленных. Горячий Гиви долго скандалил с начальником конвоя, прежде чем тот разрешил перенести в избу раненых. Начальник конвоя так рьяно заботился о немцах не потому, что жалел их. Он без разговоров выгнал бы фашистов из теплой избы в сарай, освободив место для раненых. Но он имел строгий приказ – доставить пленных живыми и здоровыми в штаб армии, так как на первом допросе они дали какие-то очень ценные сведения.
Изба была маленькая, в одну комнату. Раненых тесно уложили на полу, оставив за печкой место для немцев. Игорь, обессиленный болью в ноге, уставший от пережитого за день, был благодарен Гиви за то, что он взял на себя все хлопоты.
В избе тускло горела лампа. Судя по запаху и по тому, как с треском вспыхивало временами пламя, заправлена она была бензином с солью.
Остро воняло какими-то лекарствами и сопревшими портянками. Воздух был тяжелый, Игорь дышал ртом. Боль не давала ему спать.
Не спали и немцы: четверо солдат и невысокий ефрейтор в хорошо подогнанном мундире, узколицый, с топкими губами и острым, как лезвие, носом. Нижняя губа его оттопыривалась брезгливо, глаза презрительно щурились.
Солдаты ели хлеб. Ефрейтор достал из кармана плоскую банку с яркой этикеткой, пальцем густо намазал на хлеб масло и начал неторопливо жевать. Солдаты поглядывали на него с завистью.
Игоря злил этот немчик с холеным лицом, намазывавший масло грязным пальцем, раздражала его самоуверенность. Даже здесь, в плену, ефрейтор чувствовал себя господином. Хотелось понять, откуда в нем эта наглость. Начальник конвоя предупредил, что немец знает русский язык. Но гордость не позволяла Игорю первым обратиться с вопросом.
Между тем солдаты доели хлеб. Один из них вытащил пачку сигарет и попросил у ефрейтора разрешения курить. Ефрейтор кивнул: пожалуйста.
Игоря взорвала эта сцена.
– Часовой, куда вы смотрите! – крикнул он. – Тут раненые задыхаются! Кто тут командует: вы или этот ефрейтор?
– Спрячь, – сказал разомлевший в духоте красноармеец и для вящей убедительности стукнул об пол прикладом.
Немец усмехнулся презрительно и посмотрел на Игоря. Взгляд его задержался на красной звездочке, пришитой к рукаву гимнастерки.
– О, ви комиссар, – понимающе закивал ефрейтор.
На лицах солдат появился испуг. Они зашептались между собой. Ефрейтор повернулся к ним и быстро произнес что-то.
– Не трепи языком, – предупредил часовой.
– Я сказал им: не надо бояться, – пояснил немец. – Я сказал: комиссар не будет стрелять.
– Возьму и расстреляю! – запальчиво бросил Игорь.
– Нет. Вам будет делать казнь.
– Много ты знаешь.
– Ви брал в плен наш зольдат. Ми освобождал наш зольдат: русским нет приказа стрелять в пленных. Кто стрелял, тому казнь. Я дал хороший сообщений вашему командиру. Я нужен вашему командиру.
– Что же ты, такой храбрый вояка, секреты выдаешь? Своим вредишь?
– О, ми не делаем вред. Через один неделя наш полк будет в Москва. Вам секрет, нам не секрет. Через один неделя ми будем в своем полку.
– Точно, когда весь полк в плен попадет.
– Плен есть один маленький случай. У нас не осталось патронов. Я приехал на машине из Варшавы. Я ехал долго. Теперь я берег жизнь.
– Откуда ты русский язык знаешь?
– Учил дома. Потом учил университет, – последнее слово ефрейтор произнес медленно и значительно.
– Ну и чего ты пыжишься! Я вот тоже в университете занимался, какая важность!
– О, ви есть коллега! – оживился ефрейтор, сразу утратив высокомерие.
– Серый волк тебе коллега, а не я.
– Где есть волк? – не уразумел немец.
Дверь распахнулась, струей ворвался в избу холодный воздух. Вошел румяный веселый Гиви.
– Понимаешь, нашел горючее, политрук! Понимаешь, тут медсанбат рядом! Бензин дали! К раненым доктор придет! Ты как? Поедем или отдыхать будешь?
– Поедем, – поднялся Игорь.
– Ви живете в Москва? – спросил ефрейтор. – Я приеду к вам со своим полком. Через один неделя. До свидания.
– До свидания, – ответил повеселевший Игорь. – Только не в Москве, а в Берлине.
– О, Москва тут. Я могу ходить к вам в гости. Будем пить водку за мои слова.
– В Берлине, – повторил Игорь.
– В Москва, – упрямился немец.
Игорь вырвал из блокнота страничку, крупно написал свой адрес.
Протянул блокнот ефрейтору:
– Пиши, где живешь!
Немец воспринимал все, как милую шутку.
– О, Берлин! – говорил он. – Там мой матка, один брат и две сестры. Очень хорошие девушки. Если ви будете живой, ви можете приехать. После войны. Это будет весело. А я буду приходить к вам в Москва.
Улыбаясь, он написал адрес. Игорь сунул блокнот в карман. Гиви, удивленно прислушивавшийся к их разговору, сообразил, наконец, в чем дело и разозлился.
– В гости хочешь? Вино пить хочешь? А барашка не хочешь? – Гиви добавил еще такое, что Игорь только хмыкнул и крутнул головой: ну и ну!
Волнуясь, Гиви говорил быстро и с сильным акцентом. Немец не понял его гортанной речи, спросил Игоря:
– Он не есть русский?
– Я русский! Мы все русские, – вскричал Гиви. – А ты кто? Дерьмо ты собачье! Курдюк овечий!
– Ви не знаете русских слов, – сказал ефрейтор, внимательно выслушавший горячий монолог.
– Шакал ты вонючий! Понимаешь, вонючий шакал! – кипел Гиви. – Тьфу! Пойдем, политрук! Не могу смотреть! Шею сверну!
Часовой у двери, отвернувшись, перхал, как простуженный. То ли кашлял, то ли смеялся.
А Гиви потом долго еще продолжал ворчать. Гнал машину по опустевшей дороге с такой скоростью, что Игоря жуть брала. В стекло кабины сек мелкий сухой снег. Близко подступала белая муть. Свет фар с трудом пробивал ее. Думая об оставшемся в избе немце, Игорь сказал:
– Да, нахалюга, каких поискать. Такого ферта не часто встретишь.
– Понимаешь, дыма горького он не нюхал. Ты, политрук, дай мне адрес. Я его в Берлине увидеть хочу. Там он меня сразу поймет!
– Точно, – согласился Игорь. – Это сейчас он на ухо тугой. А когда к нему в дом придем, быстро во всем разберется.
* * *
В лесных массивах возле Брянска и Вязьмы, где в начале октября были окружены и рассеяны немцами советские дивизии, остались десятки тысяч красноармейцев и командиров. Небольшими группами скрывались они по глухим урочищам. Но голод и наступившие холода выгнали их из лесов в деревни и села. Немцы смотрели на это сквозь пальцы, им было сейчас не до окруженцев, они торопились захватить Москву. И без того концентрационные лагеря были переполнены, не хватало солдат для несения охраны.
В деревне, где остановился Иван Булгаков, окружение в набралось полтора десятка. Приютили их солдатки да вдовые бабы. Залечивали им раны, кормили досыта, поотдавали штатскую мужнюю одежонку. Вскоре трудно стало опознать, кто тут коренной, а кто приблудный «зятек», как звали их местные жители.
Егор Дорофеева Брагин две недели провалялся на мягкой перине. Приходил к нему фельдшер, дал порошков. Но не порошки, а могучий организм да заботы хозяйки помогли ему быстро встать на ноги. Баловала его Марья, отпаивала горячим молоком с маслом, пичкала с ложки медом. А когда появился у него аппетит, стряпала на заказ: давала и яичницу с салом, и тушеное мясо, и пироги с капустой. Брагин заметно окреп.
Иван дивился, наблюдая за хозяйкой. Куда только исчезла ее грубость. Марья будто обмякла, похорошела лицом. Одевалась празднично, ходила плавно, как молодуха, покачивая бедрами. Сидела возле Брагина часами, что-то рассказывая ему, а если он спал, молчала, положив руку на его лоб.
Однажды проснулся Иван среди ночи от сдавленного женского стона. Прислушался к шороху, уловил счастливый смешок и все понял. После этого случая отдалился он от Егора Дорофеевича. Чувствовал себя в доме лишним. Смущал его откровенно-сияющий взгляд, черных Марьиных глаз. Не время было сейчас крутить любовь, в мыслях не одобрял Иван эту затею. Однако и сам человек: бросало его в жар, когда ночью прокрадывалась мимо хозяйка, обдавая его запахом нагретого тела, когда слышал задыхающийся шепот и скрип кровати. Клал на ухо подушку, но все равно подолгу не мог заснуть.
Днем старался поменьше бывать дома. Возился во дворе: починил хлев, врыл новые стояки для ворот. Дров наколол хозяйке на всю зиму.
– Уж не знаю, как и отблагодарить-то тебя, – сказала ему Марья.
– Дорофеича своего благодари, – буркнул Иван.
– Да ты уж не серчаешь ли, мил человек? Или завидуешь? – усмехнулась она. – Так я не одна, баб у нас много.
– Не время солдату к юбке привязываться.
– Какой из Егора солдат? Ему еще выздоравливать надо, уход нужен… И чего ты ко мне прилип? – как-то сразу вдруг рассердилась она. – Ты мне свекор, чтобы допрос сымать? Что хочу, то и делаю, понял? Пока смогу, буду Егора во как держать, – сжала она кулаки. – Мне в жизни один раз такой кон выпал… И не терзай ты за ради Христа ни меня, ни его. Разумение человеческое должно в тебе быть? Душу-то ты не пропил?
– Есть у меня душа, – сказал Иван. – Пес с вами, играйтесь, пока служба не позвала… А мне лучше к твоей бабке-старухе на жительство перекочевать.
– Не надо, – испугалась она. – Дорофеича разволнуешь. Очень он беспокоится, когда тебя нету… Ты в, боковушке спи-то, – попросила Марья, отводя взгляд. – Там глухо.
– Перестели, – коротко ответил Иван.
На другой день он взял винтовку и пошел в лес. Сказал, что попробует подстрелить зайца. А на самом деле ему просто хотелось побыть одному, обмозговать, что делать дальше. Не любил и не умел он обдумывать свою жизнь, забегать вперед. Принимал все, как есть, жил, как жили люди вокруг. Особенно в армии. Получил приказ, выполнил – и совесть чиста. Но последнее время не покидало его смутное беспокойство. Казалось, что поступает не так, как надо, свернул не на ту тропинку. Вроде бы имел он вескую причину сидеть в деревне: ждал, пока поправится Брагин. Егор Дорофеевич партийный, к тому же командир, хоть и интендант. Нельзя оставлять его одного. А с другой стороны, негоже забиваться в щель на манер таракана. Что будет, если все мужики позасядут по избам, начнут жировать возле бабьих юбок? Голой рукой возьмет немец Россию.
От непривычных раздумий тяжелела голова. Иван крупно шагал по просеке, спотыкаясь о подмерзшие кочки. В лесу было очень тихо. Дней десять назад посыпал было снег, примял листву, прижал ее к земле. Потом в ночь поднялся туман, покропил дождик, согнал белый покров, но листва так и осталась лежать плотным слоем, будто укатанная, не шевелилась под ветром. Отыгралась, отшуршала свое. В студеном воздухе далеко разносился стук дятла. Этот звук был привычен Ивану. Но кот да ухо уловило рокотание мотора, он сразу насторожился.
Посмотрел вокруг, прикинул, где находится. Вгорячах пробежал верст десять, не меньше. Тут неподалеку пролегал большак; с той стороны и слышалась работа двигателя. Ивана потянуло взглянуть. Идти пришлось долго. Наконец за густым еловым мелколесьем открылось поле. Облюбовав пригорок недалеко от опушки, Иван, волоча винтовку, пополз к нему по свалявшемуся бурьяну.
Отдышавшись, осторожно выглянул из-за куста. Метрах в двухстах от него работали пятеро немцев. Тягачом вытаскивали подбитый, вмерзший в грязь танк. Трактор буксовал, мотор гудел на пределе, а танк не двигался.
И так эти немцы по-хозяйски чувствовали себя здесь, так увлечены они были своим делом, что от обиды защемило у Ивана сердце. Он вот по своей по природной земле ползет ужаком, весь в репьях, голову боится поднять. А они хоть бы опаску имели, хоть бы на лес поглядывали. Так нет, расхаживали спокойно, скинув шинели, все здоровые, молодые.
«Видать, не пуганные еще куропатки», – сказал себе Иван, выдвигая вперед винтовку.
Поставил прицел, привычно дернул затвор, досылая патрон. Приложился щекой к холодному прикладу. Целиться было удобно. Однако Иван не спешил. Еще раз осмотрелся. Лес близко, успеет добежать, если немцы сразу обнаружат его. Но Иван был уверен, что выстрела они не услышат. Ветер дул с их стороны, мотор гудел не переставая.
Он выбрал самого высокого фашиста в кожаной куртке. Вероятно, это был командир, так как он сам не работал, а только показывал руками, что надо делать. Сперва Иван прицелился в голову, но, боясь промазать, опустил мушку ниже, на грудь. Плавно спустил курок. Немец покачнулся и сел возле гусеницы танка, будто решил отдохнуть. Остальные не обратили на это внимания. Потом он, наверно, позвал их, немцы сбились в кучу возле него. Иван раз за разом выпустил еще четыре пули. Все немцы попадали, и трудно было понять, кто из них убит, а кто нет.
До леса Иван бежал во всю мочь. Даже задохнулся и в глазах потемнело. Присел на корточки под зеленым балдахином молодой разлапистой елки. Прислушался. Мотор тягача продолжал работать, приглушая своим ровным гудением выстрелы из винтовки. Строчил автомат.
«Двое, значит, – удовлетворенно подумал Иван. – Остальных, значит, я починил… Ну, эти теперь нашараханные, до последнего патрона палить будут. А в лес не сунутся. Силком не затянешь».
Закурил и пошел напрямик через чащу, хрустя ветками, и насвистывая, как молодой парень. Радостно и вольно было ему шагать так, не таясь, и не хотелось возвращаться сейчас в деревню. О своей удачной охоте решил никому не рассказывать. Марья напугается. Она думает, что если немцев не трогать, то и немцы их не тронут. Да и Брагин не одобрит, пожалуй. Больные и раненые становятся обычно робкими.
Хоть и большой крюк предстояло сделать, пошел Иван в сторону от деревни, к старому дубу, возле которого схоронили Ермакова. Добрался туда уже в сумерках. Разыскал поблизости пенек, и долго сидел, отдыхая; ощипывал кисть мягкой, побитой морозом рябины. Обращаясь к полковнику, мысленно говорил ему, чуть шевеля губами: «Вот так, значит, Степан Степанович… Троим метки сегодня поставил… А патроны-то те самые, которые Брагин хотел в салют пустить… На дело извел патроны. Все, значит, в норме, Степан Степанович, без всякой обиды… А тут еще вот «какое дело: проститься пришел. Не указывает мне жизнь в деревне сидеть. Ну, а живой буду, с людьми ворочусь. Тогда и могилку видную сделаем, и звезду поставим… Не осуди, значит», – низко поклонился он едва приметному земляному холмику.
Иван пожалел, что припозднился, неловко было будить хозяйку. Деревня в ночи лежала тихая, темная. Ни звука, ни огонька – будто все спят давно. Но Марья еще не ложилась. Иван только поднялся на крыльцо, не успел постучать, как она открыла дверь, потянула его за рукав.
– Где же тебя, шалого, черти носили? Дорофеич извелся совсем… Да не отряхивайся ты, иди скорее!
Иван переступил порог и сразу понял: что-то случилось. Братин сидел за столом посреди горницы. Поверх гимнастерки – хозяйкин ватник. Не по его богатырской фигуре шилась одежда, рукава едва прикрывали локти, на спине ватник натянут втугую, того и гляди лопнет. На ногах – черные шерстяные носки. Валенки стоят рядом. Видно, разморило его в теплой избе. Тяжело повернулся на заскрипевшей табуретке, спросил:
– Ну, приказ слышал?
– Какой такой приказ? В лесу, Дорофеич, приказов не вешают. Да и нет тут такого начальства, которое нами может командовать.
– Староста сегодня по домам ходил, – глухо, будто через силу, произнес Брагин. – Немцы дали распоряжение такое: всем бывшим военнослужащим встать на учет в районной комендатуре. А которые уклонятся, тех к стенке грозят. Хозяев, какие укрывают, тоже в распыл… Велел староста нам идти. Оно и не резон, конечно, чтобы из-за нас Марья страдала.
– Погоди, дай в толк взять, – сказал ошеломленный Иван. – Ну, поставят на учет, а потом?
– Обещают не трогать.
– Мало ли чего они обещают.
– Это уж конечно, – вздохнул Брагин.
Помолчали. Иван отломил корочку хлеба, сунул в рот. Марья стояла за спиной Егора Дорофеевича, положив руки на его плечи. Смотрела на Ивана недружелюбно и в то же время что-то заискивающее, просительное было в ее глазах. Брагин сидел набычившись, дышал тяжело. На похудевших щеках и на подбородке кожа висела складками, как у бульдога. Иван поглядел на них обоих и подавил вздох. С этими толковать нечего. Между ними все решено, не отпустит его баба. Может, так оно и верней дело. Какой теперь ходок из Егора Дорофеича? Переспит в лесу, застудится снова – и крышка ему.
– Ладно, – сказал Иван. – Это ладно. Только ведь партийный ты, Дорофеич.
– Кроме тебя да Марьи, никто об этом не знает, – неловко усмехнулся Брагин. – Утаюсь.
– И этак можно, – согласился Иван.
Марья облегченно вздохнула и сняла руки с плеч Брагина.
– Ну, а ты? – У Егора Дорофеевича дрогнул голос. – Чего ты надумал?
– Я здоровый.
– Не пойдешь на регистрацию?
– Чего там не видел? Я пока еще в Красной Армии зарегистрирован.
Брагин, нагнув голову, костяшками пальцев нервно барабанил по столу.
– Иван, остался бы ты, – попросила хозяйка. – В лесу сторожку знаю, ни одна собака туда не заглянет.
– Останься, – поддержал ее Егор Дорофеевич. – Я окрепну и в партизаны подадимся. Леса тут большие, болота. Летом просторно будет.
– Нет. И толковать про это больше не надо. Присягу я давал, и по той присяге в ответе, потому как никто с меня ее не снимал. А вот выпить перед дальней дорогой – это было бы в самый раз.
Хозяйка поставила на стол обливной кувшин самогона и миску квашеной капусты. Мужчинам налила в стаканы, себе – в чашку с отбитой ручкой. Иван понюхал, крякнул, почесал подбородок.
– Крепкий первач – по запаху чую. Ну, Дорофеич! Выпьем, значит, за нас бедных и за всех военных!
– Чокнемся, Ваня, – потянулся к нему Брагин. – Дай бог – не последнюю. И спасибо тебе за все доброе.
* * *
На окраине небольшого городка, одного из районных центров Смоленщины, стояла до войны стрелковая часть. Для нее выстроены были кирпичные казармы, конюшни, несколько складских помещений. Чуть поодаль жили в стандартных домиках семьи командного состава. Все эти строения, вместе с плацем и прилегающим к нему полем, немцы обнесли колючей проволокой в несколько рядов. Через каждые двести метров поставили вышки с пулеметами. От вышки к вышке попарно вышагивали часовые.
В этом лагере для военнопленных Пашка Ракохруст находился с августа. Сколько тут было людей, никто точно не знал. Немцы брали на учет только командиров. Выявляли и расстреливали политработников. А рядовыми никто не интересовался. Как раз в это время фронтовые части, организовавшие лагерь, передавали его СД – фашистской политической полиции. В течение недели ни старые, ни новые хозяева не позаботились накормить пленных. Многие умерли бы от голода, если бы не местные жители.
С утра и до темноты по ту сторону проволоки толпились женщины, приходившие из городка, из деревень, из соседних районов. Перебрасывали голодным людям куски хлеба, вареное мясо, огурцы, помидоры. Пашка Ракохруст от природы был силен, легко расталкивал других, поспевал ухватить первым. Были в лагере ослабевшие, пластом лежавшие от истощения. А Пашка разгуливал с сытым брюхом и в карманах кое-что носил про запас.
Прибывали новые пленные. Мест в помещениях не хватало, по вечерам нары брались с боем. Чуть ли не половина людей спала прямо на голой земле под открытым небом в любую погоду – и в дождь, и в холод. Немцы сделались злей. СД навело порядок, увеличило охрану и лагерную полицию. Привезли овчарок. Женщинам теперь не разрешалось приближаться к проволоке, пленным – тоже. По тем, кто подходил ближе чем на тридцать метров, стреляли без предупреждения. Несколько человек затравили собаками.
С того самого часа, когда поднял Пашка руки вверх перед немецким солдатом, находился он во власти одной мысли, одного стремления: выжить, сберечь себя до конца войны. Все, что он делал, было подчинено теперь только этому. Прежде всего он старался точно соблюдать установленные фашистами правила, чтобы не навлечь на себя их гнев. Давали команду строиться – он бежал первым. Приказывали сдать алюминиевые ложки (немцам нужен металл!) – многие пленные ложки свои или побросали в уборную, или зарыли, или прятали в карманах. А Пашка отдал свою сразу же.
Близилась зима. Ночные заморозки ударили уже в конце сентября. Готовясь к холодам, Ракохруст предусмотрительно собирал одежонку. В лагере каждые сутки умирали от голода, ран и болезней десятки, а может, и сотни человек, Пашка вызвался работать на уборке трупов, и ему удалось добыть кое-что. С одного мертвеца снял хорошую гимнастерку, с другого – шинель. Теперь у него было что подстелить под себя и чем укрыться.
Казарма и склады, превращенные в бараки, не отапливались. В помещениях всегда темно – окна забиты фанерой. Свободно гулял ветер. На трехъярусных нарах и под нарами впокат спали люди, притиснутые один к одному. Грелись друг о друга, но только мало в каждом сохранилось тепла. Жечь костры немцы не разрешали, да и не из чего было их разводить. Пашка выменял за полпайка хлеба проржавевшую каску и всюду таскал ее за собой на проволочной дужке, поддерживая в ней огонек. Ночью ставил каску на кирпич в изголовье.
Два раза в день немцы выдавали каждому по 750 граммов вонючей мутной похлёбки. Каждому полагалось по 200 граммов хлеба. И это все. На таком пайке люди через месяц становились похожими на ходячие скелеты. А Пашкино молодое, по-бычьи здоровое тело требовало много пищи. Муки голода оттесняли все другие переживания.
С завистью смотрел Ракохруст на полицаев. В лагере было их больше сотни. Жили они в тепле, в бывших домах комсостава, рядом с немецкими солдатами. Комендант выдал им ватники и сапоги. Сытые, довольные, разгуливали они по лагерю, следили за порядком во время работ и раздачи пищи. У них имелись дубинки и плетки, а особо отличившиеся получили даже оружие.
Но попасть в полицаи было трудно. Немцы тщательно подбирали людей. Брали главным образом уголовников, кто при Советской власти сидел в тюрьме, да и то не всех, а по рекомендации заслуживших доверие. Правда, Пашка знал один способ, но его удерживал безотчетный страх. Он сам не мог сказать точно, кого и чего боится.
Жизнь вообще была устроена не так, как хотелось Ракохрусту. Он никогда еще не чувствовал себя совершенно свободным и не мог поступать всегда по своему желанию. Кто-то направлял его, поучал, всюду были невидимые, неизвестно кем и когда установленные границы, правила, сковывавшие его стремления. Это проявлялось и в большом и в малом. В школе он не хотел учить литературу – его заставляли. Начал курить – ругали.
Девчонка сказала ему, что он негодяй. Пашка за это ударил ее – потом полгода таскали по комсомольским собраниям и бюро. Ему нравилось одеваться ярко и броско – ребята прозвали его франтом. Занимаясь в училище, он подыскал себе замужнюю бабенку, встречался с ней без хлопот на квартире подруги – обвинили в моральном разложении… Он совсем не желал идти в бой, рисковать жизнью – его погнали, как всех… Только внутри себя он мог быть собственным «я», ощущать себя индивидуумом, думать и оценивать события так, как ему хочется.
