Владимир Успенский
Неизвестные солдаты, кн.1, 2
– А жрать ты хочешь?
– Так точно!
– Лезь, братец, в мой в чемодан, достань там баранки. Они хоть и черствые, но тебе, деревенщина, по зубам.
– Рад стараться! – гаркнул Булгаков и, сорвавшись с игры, спросил радостно: – Левка, правда?
– Доставай. На всех. Это я на станции купил, когда за бензином ездил.
– Спасибо, Левочка, – хлопнул Игорь отделенного по спине и полез под кровать. – Налетай, ребята!
Курсанты грызли твердокаменные баранки, шутили:
– С прошлой войны сохранились.
– А Игорь-то! Как кусок увидел, сразу взбодрился!
– Чего же ты хочешь, материя, она, дорогой товарищ, определяет…
– Ребята, вы наворачивайте побыстрей, – морща конопатый нос, попросил Рожков. – Сейчас отбой будет, Лезьте под одеяла и грызите там втихомолку, как суслики.
Перед началом занятий по тактике преподаватель, молодой капитан, вызвал из строя Булгакова, с любопытством посмотрел на него.
– Вас срочно требует заместитель начальника курсов по строевой части. Идите.
– Игорь был удивлен: почему заинтересовались его персоной? Ничего плохого не совершил, оценки у него сносные.
По пути Игорь несколько раз останавливался, принимал положение «смирно», подносил ладонь к виску, шептал слова доклада: «Товарищ подполковник, курсант Булгаков прибыл по вашему приказанию…»
Возле двухэтажной дачки, где помещался штаб, осмотрел себя, затянул ремень еще на две дырки, так, что трудно стало дышать. В конце коридора смело постучал в дощатую дверь. Услышав громкое «да», привычным жестом сдернул с головы пилотку. И тут же спохватился: к пустой голове руку не прикладывают. Надел снова, наугад проверяя, так ли сидит. Пауза затянулась, Игорь злился. В комнату вошел без прежней бодрости, опасаясь сделать что-либо не так.
– Товарищ подполковник, – он запнулся. – Товарищ подполковник, курсант Булгаков пришел по вашему вызову.
– Приходят поезда, – назидательно произнес начальник. – Пассажирские, курьерские и все прочие… Слабо, товарищ курсант, очень слабо.
– Верно, – согласился Игорь.
– Надо подтянуться. Вы давно у нас?
– Давно, – ответил Игорь и, подумав, добавил: – Двенадцать дней. Я на первой машине приехал.
– Да, срок порядочный, – улыбнулся подполковник. – Так вот, сегодня утром мне звонил Ермаков, просил, чтобы вас отпустили на сутки.
– А в чем дело? – удивился Игорь.
– Не знаю. Кажется, Степан Степанович уезжает… Но смотрите, Булгаков. Отпуска в город, запрещены. Не подведите меня. Отдавайте честь всем, от ефрейтора и выше. Не попадайтесь на глаза патрулям.
– Не подведу, – сказал Игорь. – Доберусь до квартиры и носа на улицу не покажу.
В палатке, торопясь, написал записку Рожкову. Схватил вещмешок – и на станцию. Почти всю дорогу бежал и успел как раз к отходу пригородного поезда. Отдышался только в вагоне.
Всего две недели пробыл Игорь в лагере, но Москва за это время сильно изменилась. Много было непривычного, бросавшегося в глаза. Посреди Комсомольской площади лежала пузатая туша аэростата, обнесенная веревочным заграждением. Около аэростата суетились девушки в военной форме. Окна домов крест-накрест заклеены марлей, полосками бумаги или материи – чтобы при взрывах не вылетали стекла. Витрины магазинов заложены мешками с песком, забиты деревянными щитами, в которых оставлены только небольшие отверстия, похожие на амбразуры.
Высокие дома выглядели очень странно. Одна часть фасада и крыши выкрашена грязно-желтой краской, вторая – черной, третья – зеленой. Игорь понял: такая раскраска собьет с толку немецких летчиков, не даст возможности ориентироваться. Прилетит фашист на бомбежку вокзалов, посмотрит план города – вот тут большие дома, тут, значит, и железнодорожная станция. Но сверху, особенно ночью, черная краска будет восприниматься, как пустота, как пространство между строениями. Вместо большого дома летчик увидит несколько маленьких.
Свернув вправо, Игорь задержался на мосту, над густой паутиной блестящих рельсов. Раньше здесь, на подъездных путях Казанского вокзала, много было зеленых пассажирских составов, а теперь – красные теплушки воинских эшелонов. По путям ходили бойцы. Горками лежали тюки прессованного сена.
Кое-где на крышах зданий невесть как появились деревья и кусты. Будто рощицы выросли там. Игорь, присмотревшись внимательней, разглядел среди веток тонкие стволы зенитных пушек.
Он шел по Ольховке, по Бакунинской и не узнавал их. Были сняты, на случай пожара, все ворота, поломаны все заборы и дровяные сараи.
В облике города появились строгость, настороженность. Игорь подумал, что война тут чувствуется куда сильней, чем у них в лагере.
Свернув во двор дома Ермаковых, он едва не налетел на бочку с водой. Рядом стоял большой деревянный ящик с песком. В ящике возились дети, лепили куличи. Игорь вспомнил, что жильцы с самой весны просили управдома привезти песок для ребятишек. Тот все отделывался обещаниями. А вот война заставила. Песок приготовили, чтобы тушить зажигательные бомбы. Но дети не понимают этого. Они рады: есть, где поиграть!
Дверь Булгакову открыл сам Степан Степанович. Выглядел он так, будто помолодел лет на пять. Веселый, в новой командирской форме со скрипучей портупеей; на выпирающем животе сияла пряжка со звездой.
– Приехал, солдат? Ну как, привыкаешь? – спрашивал Ермаков, обняв Игоря за плечи. – Вижу, вижу – возмужал даже. Вот сюда, в эту комнату заходи… На пользу тебе лагерь, там из тебя интеллигентскую гниль вышибут.
– Вышибать мы мастера, – поднимаясь со стула, произнес Порошин. – Рад, – коротко сказал он Игорю, пожимая руку. – Интеллигенты головой думать умеют, мозгами шевелить. А у нас частенько вместо этой самой пресловутой гнили мозги выбивают.
– Ты опять за свое? «Оставь до другого раза, – махнул рукой Ермаков. – Видишь, Игорь, какой у меня нынче день праздничный! Друг приехал. И ты тоже. Устал? Есть хочешь?
– Всегда готов!
– Вот это по-солдатски. Сейчас мы организуем контрудар, – кивнул он на стол, где лежали кольца колбасы, консервные банки и множество свертков. – Нельки нет, сами хозяевать будем.
– Вы куда едете, Степан Степанович?
– Деловые разговоры потом. А сейчас маршируй в ванну. Пропотел небось? По пластунски-то ползаешь?
– Как черепаха, – сказал Игорь. – При начальстве. А то все больше на четвереньках, когда взводный не видит.
– А командир отделения?
– Унтер у нас свой, из студентов.
– Понял службу солдат, – засмеялся Ермаков. – Вот она, ихняя инициатива, – повернулся он к Порошину. – Вот тебе и мыслят самостоятельно. Перебьют этих мыслителей в первом бою, как куропаток.
– Приспичит – поползут, – возразил Порошин. – Прижмет пулеметом – голову ниже зада опустят.
– Правда, Прохор Севастьянович, – согласился Игорь. – Не ахти какая наука. Поползали раз-другой – и хватит. Нам бы лучше показали, как из пушки стрелять. Может, кто в артиллерию попадет. Или дали бы хоть по разу настоящую гранату бросить. Деревяшки кидаем.
– Своим командирам вы говорили об этом? – заинтересовался Порошин.
– Говорили ротному. Только он без внимания. План занятий спущен сверху, и все.
– Ладно, прожектер, иди в ванну, грязь смывай, – подтолкнул Игоря Ермаков. А когда Игорь ушел, сказал Порошину: – Не хотел бы я такими грамотеями командовать. Птенцы желторотые. Еще каркать басом не научились, а со своим словом лезут.
– Они в общем-то правильно каркают, дорогой Степаныч. Времени у нас мало. Некогда шагистикой заниматься и строевые песни разучивать. Целесообразность требуется. Что необязательно для боя, для победы – все по боку. Новые люди нужны. Молодые, энергичные. Нынешняя война похожа на прошлую, как восьмиэтажный дом с лифтом похож на деревенскую избу. Сейчас – скорость, машины, маневр. А многие наши командиры еще по старинке мыслят, окопной войной. На старой славе живут. Понимаешь, Степаныч, я считаю это безответственностью. Занял человек пост и смотрит на него, как на почетное место. А не задумывается о том, способен ли он свои большие обязанности выполнять. Не понимает, что ему десятки, а может, и сотни тысяч жизней доверены.
– Ты что хочешь, чтобы люди от постов сами отказывались? – насмешливо сказал Ермаков. – Такого не бывает.
– Должно быть. Не справляешься – уйди, дай дорогу другим. Конечно, трудно это. До одних не доходит, что они не в своих креслах сидят. Другие понимают, но держатся. Хотят в лучах славы погреться. Такие мудрецы попадаются, что ради этого на все готовы. И саморекламу устроить и некоторых людей с дороги убрать. И удивительно, Степаныч, вот что: должны же понимать такие начальники, что слава, шумиха – это все временно, если идет не от великих дел и заслуг! История – штука безжалостная. Она всех на свои места поставит, от нее ничего не укроется.
– После меня, хоть потоп, так, наверное, – усмехнулся Ермаков.
– А это уж подлость чистейшей воды. Нет, Степаныч, тут совесть должна на первом месте стоять… Спичку дай, – попросил он.
Ермаков кинул ему коробов. Порошин поймал на лету. Долго прикуривал: от волнения вздрагивали руки. Вчера он вернулся с Западного фронта. Утром в Генеральном штабе докладывал о своей поездке. В штабе сочли, что полковник настроен пессимистически. Порошин выслушал краткую, но внушительную нотацию. Сейчас веселое настроение Ермакова раздражало его.
Степан Степанович добился, наконец, назначения во вновь формируемую дивизию и был рад этому. Последнее время ему, с его неторопливостью, невыносимо было работать в управлении. Обстановка была нервозной, приходилось сидеть безвылазно целыми сутками, решать сразу десятки вопросов.
На подготовку к отъезду Ермаков получил двое суток. Выспался, отдохнул и был просто счастлив, что распрощался с канцелярской суетой и бумажными сражениями.
– И еще, Степаныч, – говорил между тем Порошин, – существует у нас вера в какое-то чудо. Да, да, ты не улыбайся. Некоторые командиры надеются, что на самом верхнем верху махнет дирижер палочкой, и все пойдет иначе. Надеются и ждут. Ты знаешь, какие даже разговоры ведутся? Наши неудачи – это, мол, все нарочно. Этого, дескать, всерьёз и быть-то не может. Это такая великая стратегия: заманиваем врага в глубь своей территории, чтобы потом сразу хлоп! – и крышка ему… Понимаешь, вот эта вера и наша чрезмерная заорганизованность сверху донизу – они сковывают действия, не дают людям понять глубину своей ответственности.
– Очень уж у тебя мрачно, Прохор. Все у тебя чернее ночи. Послушаешь, и получается – осилит нас немец…
– Не передергивай, – резко ответил Порошин. – Страна у нас большая, народ такой, что никому не поддастся. Об этом говорить нечего. Я понять хочу, почему немец нам сейчас морду бьет. Ошибки наши хочу уяснить, чтобы их не повторяли.
– Ошибки исправят, – спокойно сказал Ермаков, аккуратно раскладывая на тарелке кружочки колбасы.
– Кто исправит? – Порошин сорвался на крик, но тут же взял себя в руки. – Мы с тобой исправлять должны! Пойми! Тысячи и тысячи таких, как мы. Я рад, что в армию свежая струя вливается. Гражданские люди, такие вот, как Игорь, наших старых порядков не знают, они сразу воспримут новое. То, что нужно сейчас, сегодня.
– Эх, Прохор, Прохор, – усмехнулся Ермаков. – Вот и седина у тебя уже проскакивает, а не можешь ты остепениться. Все бы тебе проблемы решать да вперед забегать. А ведь я такого и люблю тебя, баламутного. У меня у самого кровь быстрей течет, когда ты рядом.
– Это потому, что ты со мной всегда коньяк пьешь.
– И от этого тоже, – согласился Ермаков.
– Ты, Степаныч, как резиновая стенка. Разбегусь сгоряча, ткнусь головой, но и пробить не пробью и запал потеряю.
…Пока полковники разговаривали в столовой, Игорь успел помыться. Решил не надевать форму: неловко чувствовал себя в ней рядом с двумя начальниками. Достал студенческие брюки, пузырящиеся на коленях, белую, с короткими рукавами, рубашку. Одежда эта показалась ему легкой, свободной, и даже настроение стало совсем другое, этакое мальчишеское, беззаботное.
Он зашнуровывал ботинок, когда вошла в комнату Евгения Константиновна, высокая, затянутая корсетом, со всегдашними своими буклями на седой голове.
– Молодой человек, зачем вы остриглись? – строго глядя на него, – спросила она. – Это некрасиво. Видны неровности черепа. И вообще это дурной тон.
– Велели так, – ответил Игорь, старавшийся всегда быть с ней лаконичным. Иначе старушка, скучавшая без собеседников, могла привязаться надолго.
– Разве обязательно нужно портить прическу?
– Служба.
– А вы, простите, кто же теперь? В наше время из студентов выходили в вольноопределяющиеся. А вы – юнкер?
– Курсант. Занимаюсь на курсах политруков.
– Это которые в гепеу работают? – холодно прищурилась Евгения Константиновна. – Не понимаю, – повела она плечами. – Вы такой обаятельный молодой человек и будете арестовывать людей, возить их в тюрьмы… Это же мерзко!
– Совсем не то, – сказал Игорь, начиная злиться. – Я буду воспитывать красноармейцев.
– Вы? Воспитывать? Простите, но вы сами еще… Я собственными глазами видела – вы резали котлету ножом…
Нет, разговаривать с ней было невозможно. Игорь обрадовался, когда пришел за ним Степан Степанович.
В столовой у Игоря засосало под ложечкой при виде кусков сыра, нарезанной колбасы, вываленных на тарелки консервов. Глотнул набежавшую слюну, вспомнил, что не обедал сегодня. Ермаков подтолкнул его, скомандовал:
– Бери рюмку. Выпьем за удачу – и атакуй!
Игорь, налегая на закуску, слушал Прохора Севостьяновича, рассказывавшего, как он летел в Москву на У-2 и как их едва не подбил немецкий истребитель. Степан Степанович ахал, подливал коньячок себе и Порошину. А когда тот умолк, обратился к Игорю:
– Просьба к тебе. Уезжаю в Орел, начартом дивизии. Ты уж тут наведывайся. За Нелей присматривай. Евгении Константиновне помоги, если что.
– Это можно. Только не отпускают нас из лагеря.
– Устрою, – заверил Ермаков. – На курсах все мои старые приятели… Вот ключ от квартиры. Мой собственный. Распоряжайся тут.
Где-то далеко раздался низкий, протяжный гудок. Потом ближе. Завыла сирена, к ней присоединилось еще несколько. Порошин, не вставая, включил репродуктор.
– …тревога! Граждане, воздушная тревога! – наполнил комнату громкий голос. – Все должны немедленно покинуть помещения и укрыться в бомбоубежищах…
– Тревога учебная, – махнул рукой Ермаков, продолжая закусывать. – Днем немцы не доберутся сюда. Противовоздушная оборона под Москвой сильная… А окна ты закрой, – обратился он к Игорю. – Не демаскируй нас.
Вдали, над Лефортовским парком, поднимались серебристые аэростаты воздушного заграждения. На мостовую перед домом вышел дворник дядя Миша в каске, с противогазной сумкой через плечо. Игорь прикрыл ставни.
– Ну, за успехи, Прохор, – сказал Ермаков, поднимая рюмку.
– За победу, Степаныч. И за скорую встречу после войны в этом же самом доме.
Утром Игорь долго лежал в постели. Он наслаждался покоем, радовался, что впереди еще целый свободный день, что никуда не надо спешить.
Часов в девять в его комнату вошла Неля, длинная, тонконогая, с мальчишеской прической. И куртка на ней была ребячья, с карманами на боках, и ботинки мужские, этак тридцать восьмого – тридцать девятого размера. Села верхом на стул, спросила:
– Бока не болят?
– Приветствую тебя, небесное созданье. Здороваться, конечно, ты еще не научилась?
– А ты не научился вставать вовремя?
– Я лентяй, – сказал Игорь. – Принципиальный и неисправимый. По моему мнению, горизонтальное положение является для человека наиболее естественным. Вероятно, в далеком прошлом предки мои были ящерами.
– А мои – птицами!
«Страусами», – хотел сказать Игорь, но сдержался, боясь обидеть ее. Он подумывал иногда, что ее мальчишеские манеры – все это напускное. Сознает свою нескладность, некрасивость и бравирует, делает вид, что ей все равно. Может быть, даже бессознательно. И, наверно, со временем это пройдет. Она уже немного похорошела в последнюю весну. Взгляд стал мягче, а глаза – темнее и глубже. Губы вроде бы растянулись вширь и меньше напоминали букву «М». Раньше, была палка-палкой. А теперь пополнела, заметнее проступали груди. Нелька, вероятно, стеснялась этого, сутулилась и выставляла вперед плечи.
– Ты не работаешь нынче? – спросил Игорь.
– Во вторую смену.
– У вас же одна.
– А я теперь на другом месте. На оборонном предприятии, – с гордостью сказала она.
– Что же ты там делаешь? Дырки для пушек?
– Секрет.
– Девчонкам секретов не доверяют.
– Не старайся, не разозлишь, – предупредила Неля. – И вообще береги свой авторитет в моих глазах. Ты теперь наставник и опекун. Отец сказал, что ты теперь вместо него, и велел передать привет.
– Как? Он уже уехал? – Игорь приподнялся.
– В шесть часов. Так что вступай в свои права. Распоряжайся. Только поешь сначала, завтрак готов.
– Не могла разбудить, – проворчал Игорь. – Ну, отвернись, что ли, одеваться буду… Да не уходи, не уходи, вопросы есть. Альфред пишет?
– Вчера получила, – достала она из кармана куртки письмо. – Тебе, конечно, привет.
– Разумеется, старый друг… В армию его еще не взяли?
– Куда ему. Броня. И очкарик к тому же.
– Диссертация как?
– Кто его знает. Вычисляет, одним словом. И чудит, как всегда. Стихи пишет, – осуждающе произнесла Неля.
– Ого! Это интересно! – повеселел Игорь. – Ну-ка, прочти.
– Вот, – пробежала она глазами по строчкам. – Ага, тут. Слушай:
Меня, человека, никто не жалел,
А вот я и собаку жалею.
Снаружи давно для других очерствел,
Но душой очерстветь не сумею.
– Гм, крик сердца, – удивился Игорь. – И довольно складно получилось.
– Да ты вникни в смысл! Его, видишь ли, никто не жалел… Как ему только не стыдно! Ну отец еще так-сяк, некогда было. А бабушка с ним до сих пор готова нянчиться, как с младенцем. Это же кумир ее… А он – такие слова. Я и письмо-то бабушке показать боюсь.
– Ничего, это он для рифмы слова подобрал, какие под руку подвернулись, – успокоил Игорь. – Влюбился он, наверно, и без взаимности, —
– Я тоже думаю, что влюбился, – серьезно сказала Неля. – И для него это, должно быть, очень тяжело. Он замкнутый. Для него влюбиться – это просто страшно.
– Всем страшно.
– Для тебя-то не очень, – скептически произнесла она. – А Альфред уже в таком возрасте, когда трудно привычки ломать. Ему стукнуло двадцать пять.
– Жена быстро к рукам приберет, – сказал Игорь. – А про меня ты зря… Тебе все в жизни прямолинейным представляется. А я вот теперь вижу – такие зигзаги порой бывают, что только ахнешь. Человек – он не машина. Ту заправил, она и стучит. А у человека сердце.
– Шальное сердце, – нахмурилась Неля, – Ты не рассуждай, а умывайся быстрей. Скоро Настя придет.
– Коноплева? – вытаращил глаза Игорь. – К тебе?
– Нет, к тебе.
– Это еще почему? Откуда она знает?
– Я ей позвонила, – с вызовом сказала Неля. – Она просила позвонить, если ты приедешь… Вот. Она мне нравится, а ты – нет. Ты сам не знаешь, что делаешь.
– Как это не знаю? – загорячился Игорь, – Как не знаю? Я люблю, у меня ребенок будет.
– Во-первых, не у тебя, а у той… Во-вторых, ребенки у всех бывают, и это еще ничего не значит. А любить ты должен Настю.
– То есть как это – должен?
– Она хорошая.
– Ну и логика.
– А в любви логики не бывает.
– Много ты знаешь, что бывает, а что нет.
– Знаю. Я тоже не маленькая и тоже люблю, вот!
– Кого же?
– Одного человека.
– Подумаешь, поцеловалась небось раза два с пацаном в подворотне…
– Не смей! – крикнула она. – И не с пацаном. И не в подворотне! И не целовалась я с ним. Он большой и военный. И ничего даже не знает!
На глазах у нее навернулись слезы, верхняя губа приподнялась. Игорь испугался: сейчас заплачет. Вот уж не ожидал от нее такого! Но в кого же? Уж не в Порошина ли? Чем черт не шутит! Девчонки – они сумасшедшие. Романтика у них всякая… «Ну и ну», – покачал он головой.
Позвал ласково:
– Нелька!
– Чего тебе?
– Ты это самое… Не расстраивайся. Хорошо, когда любишь. Дышится глубже. Хоть иной раз и больно, будто игла в сердце, а все равно хорошо.
– Может, мне сказать ему? – с надеждой спросила она, не глядя на Игоря.
– Сам понять должен.
– А он на войну уедет. Надолго.
– Ну, ты словами-то не говори. Глазами, улыбкой… А лучше – ничего не надо, это ведь и так всегда видно.
– Тебе видно, а ему нет. Он серьезный.
– А я, значит, так себе! – обиделся Игорь. – Ничего ты не понимаешь! Другой ходит без всяких чувств, а рожа у него от рождения хмурая. Про него говорят: ах, глубокий, ах, переживает! А у меня, может, все нутро изболело, а физиономия вот такая несолидная. Не могу я о подобных вещах вслух рассуждать. Начну говорить – стыдно; в шутку сверну – еще хуже. Ну что сделаешь, раз я такой! И отстань от меня, если я несерьезный.
Хлопнул дверью и ушел в ванну. Умывшись холодной водой, ворчал сердито: «Все хорошие… Один Булгаков никуда не годится. Ну, и беседовала бы со обоими хорошими… А то все ко мне. Несут, как в мусорный ящик. А про себя и сказать некому…»
– Игорь? – прозвучал виноватый голос за дверью.
– Отстань.
– Игорь, ты не сердишься?
Он промолчал. Злость исчезла:
– Игорь, ты извини, ладно?
– Ладно.
В нос ему попала мыльная пена. Он фыркнул.
– Ты что, смеешься? – насторожилась Неля.
– Отвяжись от меня, наконец!
Девушка громко вздохнула и умолкла.
Трудно было понять, к кому пришла Настя. Она сухо поздоровалась с Игорем, посидела с ним несколько минут, разговаривая о пустяках. Вспомнили Соню Соломонову, которой не удастся, вероятно, и в этом году поступить в институт. Мать не отпустит ее из дому в такое время.
Игоря радовало спокойствие Насти. Кажется, она уже все переболела. Хорошо, если так. И ей самой легче, и ему лучше. Только взгляд Настиных черных глаз немного смущал Игоря. Девушка смотрела на него пристально, изучающе, будто запоминая. Он даже спросил грубовато:
– Чего глядишь? Изменился, что ли?
– Я же тебя не видела в форме, – улыбнулась она.
Настя предложила съездить в Измайлово, погулять. Но Игорь отказался. Времени у него немного, а пока поедешь туда и обратно – пролетит незаметно.
– Тогда пойдем в Елоховский сквер, душно ведь в комнате.
– Это можно.
Отправились втроем. В сквере, возле памятника Бауману, были вырыты глубокие узкие щели, чтобы прятаться во время воздушных налетов. Над щелями, поверх бревен и земляной насыпи, уложены куски дерна с порыжевшей, зачахшей травой.
– Ну, наделали овощехранилищ, весь вид испортили, – недовольно произнес Булгаков.
– Тут тебе Москва, а не лес, – съязвила Неля. – Тут бомбить могут.
Игорь не ответил ей. Лень было связываться.
Сели на затененную скамейку. Неля сразу же углубилась в книгу. Игорь и Настя долго молчали. Было пустынно и тихо. Среди редких белых облаков медленно плыла лысая макушка Елоховского собора. С колокольни слетели голуби, описав спираль, опустились на дорожку. Игорь подумал, что зимой, если будет голодно, голубей изведут.
– Когда приедешь еще? – спросила Настя.
– Как отпустят.
– Увидимся?
– А стоит ли?
– Стоит, – уверенно ответила девушка.
Игорю показалось, что она добавит сейчас: «И я на тебя не сержусь…» Он даже отодвинулся немножко, боясь услышать такое признание. Все же что-то привязывало его к Насте. И лучше не возобновлять старое.
Но девушка заговорила о другом.
– Ты сообщишь, куда тебя направят после курсов. – Она не просила, а требовала. – Надеюсь, это не очень трудно?
– Нетрудно, – согласился он, чертя прутиком по земле. – Только зачем?
– Я хочу знать всегда, где ты и что с тобой. И можешь быть спокоен, – невесело усмехнулась Настя, – больше мне ничего от тебя не нужно.
* * *
Степан Степанович, направляясь в Орел, надеялся попасть в знакомую армейскую обстановку, отдохнуть от штабной суеты и нервотрепки. Но в Орле Ермакова ожидало нечто другое. И не раз Степану Степановичу впоследствии приходила на ум известная поговорка: «Из огня да в полымя!»
В штабе округа его ввели в курс дела. Округ, не успев закончить формирование и сколачивание первой очереди резервных дивизий, вынужден был отправить! «их по требованию Ставки в район Смоленска. Эти дивизии вобрали в себя лучшие командные кадры, лучшее вооружение. Сейчас формируются новые соединения. Людей много, но очень плохо с комсоставом, нет танков, недостает другой техники, полагающейся по штатам.
Ермакову было приказано приступить к исполнению обязанностей командира стрелковой дивизии. Степан Степанович понимал; не от хорошей жизни дают ему, артиллеристу, такое назначение. Успокаивал себя тем, что это временно. А с другой стороны – приятно было все-таки занять генеральскую должность.
Дивизии как таковой еще не существовало. Имелся только номер. И помещения: длинная двухэтажная казарма на окраине города, обнесенная высоким забором, и новое школьное здание, в классах которого были сооружены нары. Войска ушли отсюда по тревоге два дня назад, помещения были захламлены, забрызганы хлоркой, оставшейся после дезинфекции.
Степан Степанович, взмокший от жары и непривычно долгого хождения, присел за столом в комнате, на двери которой еще сохранилась табличка «Учительская». Работы предстоял непочатый край, но Ермаков с некоторым удивлением чувствовал, что не только не боится этого, но даже, пожалуй, рад. Рад тому, что стал полновластным хозяином, что он – не чиновник на побегушках, а держит в своих руках крупное дело.
В школе разыскал Ермакова Николай Николаевич Ласточкин, назначенный на должность заместителя по политической части. Небольшого роста, худощавый и смуглый, он одет был в новую командирскую форму с красными комиссарскими звездами, нашитыми на рукавах. На петлицах – никаких знаков различий.
– Вы тоже временный? – спросил его Ермаков.
– Не знаю… Я из запаса, только что форму получил. Еще даже звание не присвоили. До вчерашнего дня здесь в обкоме работал.
– Вот хорошо! – обрадовался Степан Степанович. – Вы людей знаете, сумеете сколотить себе политаппарат.
– Этим я и займусь.
– И еще вопрос, комиссар. Где бы мне перекусить? С утра ничего не ел, а в штаб округа далеко добираться.
– Ума не приложу, – ответил Ласточкин. – Разве что в обкомовской столовой? Впрочем, знаете, я позвоню жене, она нам привезет что-нибудь или сынишку пришлет.
Сын Ласточкина привез им на велосипеде кастрюльку с тушеной картошкой и двухлитровый бидон молока. Степан Степанович, любивший поесть вкусно и много, даже руки потер от радости. Но пообедать спокойно не удалось. Ермаков и Ласточкин расположились было в учительской за столом, но в это время прибыла группа командиров, направленных в дивизию. Двадцать человек, из них половина интенданты. Это было все, что наскреб округ.
Ермаков приказал интендантам привести в порядок помещения, наладить к завтрашнему утру горячее питание. Мыть людей в бане и обмундировывать решено было ночью. И еще Ермаков распорядился достать ему легковую машину: ходить много пешком он не мог. Да и несолидно командиру дивизии топать на своих ногах.
В конюшне были обнаружены бракованные лошади. На них уселись пятеро командиров и трое писарей. Во главе этой кавалькады Степан Степанович отправился за город, где в бывших военных лагерях размещались мобилизованные.
Иван Булгаков, лесничий Егор Дорофеевич Брагин и учитель Магомаев вот уже полмесяца жили в старых бараках, среди других мобилизованных из Тульской, Орловской и Курской областей. Каждый день из бараков уводили несколько команд, но вместо них прибывали новые. Одуевские мужики уже начали подумывать, что о них забыли в сутолоке. Напоминать о себе не торопились. Народ тут собрался бывалый, каждый прошел одну, а то и две войны. Знали старое солдатское правило от службы не отказывайся, на службу не напрашивайся.
Жили вольготно и по военному времени вполне сносно. Несколько раз водили их на работу – ремонтировать дорогу, но большую часть времени коротали в лагере, в роще, разрезанной пополам прямой аллеей со старыми липами, с белым особняком в конце ее. Сбились своей компанией. Продукты получали сухим пайком, кашеварил Иван Булгаков. Из бараков выгнали их блохи и духота. Соорудили себе шалашики, благо погода стояла сухая и теплая. Перебрасывались в картишки. Лесничий Брагин, любивший потолковать о политике, доставал местную орловскую газету, проводил громкие читки. Желтолицый, чернобровый Магомаев, не умевший сидеть на месте, бродил по лагерю, собирал новости.
На призыв уходили в плохой обуви, кто в калошах, кто в тапочках – лишь бы добраться до места формирования. С обмундированием получилась заминка, а обувь у многих развалилась. Иван Булгаков сплел лапти себе, Брагину, а потом заказчики повалили к нему без отбоя. Деньги Иван брать стеснялся, но от продуктов не отказывался. Все шло в общий котел. Заядлый рыбак, Брагин наладился ходить на речку, километра за три. Приносил щурят и ершей для ухи. На добрых харчах и при хорошем сне мужики раздобрели, залоснились щеки.
– Чисто на курорте живем, – удивлялся Иван. – У меня во всю жизнь такого отдыха не было. Разве только когда в госпитале лежал. Даже совестно: Алена моя дома теперь за двоих воз везет.
– Жди, – наставительно говорил Брагин. – Сейчас по всей стране миллионы людей на ноги подняли. Всех обуть, одеть надо, оружие выдать, к месту приставить.
– Ну, а зачем же всех в одночасье сгарновали? Сперва забрили бы тех, кто ближе к границе, а у нас взяли бы возраста помоложе. Мы бы пока дома поработали. Время такое, что день год кормит. А мы тут без пользы калканы нажираем да добро на дерьмо переводим.
Брагин, еще более потучневший, тяжело ворочался на траве, устраивался удобней. Лежал на спине, живот горой поднимал подол старой гимнастерки.
– Ты, Иван, не по-государственному рассуждаешь, – утробно басил он. – Сегодня без тебя могут обойтись, а завтра ты позарез нужен. Пока тебя с печки достанешь – дорогое время пройдет. А тут ты, как резерв, под рукой.
– Вам, Егор Дорофеич, видней, конечно, – соглашался Иван. – Только урожай жалко. Богато земля в сей год уродила. Смотрю на поле – и сердце щиплет: управятся ли бабы одни?
– Пойми, Ваня, заваруха сейчас началась очень серьезная. С фашистами в два счета не справишься, война теперь надолго завязалась. Не об урожае думать надо, а о том, как противника побеждать.
– Чего думать? Пошлют – пойдем, прикажут – исполним… Без работы я, Егор Дорофеич, жить не привык. Лежу, а внутри червяк меня гложет. День прошел, а чего я за этот день сделал?
– Лапти сплел.
– Одно утешение…
Ближе к вечеру из барака прибежал старший команды Магомаев. Еще издали закричал:
– Подымайтесь, ребята! На построение!
Выстроились за бараками в четыре шеренги. Иван Булгаков прикинул на глазок: народу тысячи две, а то и больше. Все обтрепанные, грязные (вода была далеко), заросшие волосами, отпустившие бороды. Однако строй держали четко. А когда раздалась команда: «Равняйсь!» – разом, заученно, дернулись вправо головы.
