Владимир Успенский
Неизвестные солдаты, кн.1, 2
– Ибрагимов, работа для тебя, – сказал Дьяконский.
Тот кивнул, посмотрел в окно. Этому охотнику не следовало подсказывать, мог обидеться. Сам заметил немца, вскинул винтовку и выстрелил, почти не целясь. Немца будто стегнули плеткой: вскочил, подпрыгнул и сразу же повалился. Ибрагимов взял винтовку к ноге и повернулся к Дьяконскому.
– Разрешите отдыхать, товарищ старший сержант?
– Идите, досыпайте, – дружески подтолкнул его Виктор.
Паренек-ополченец восхищенно зацокал языком.
– Ну, человек! Как из железа склепан.
– Кадровик, – ответил Виктор. – Перед войной второй год дослуживал.
Дьяконский насторожился, услыхав нарастающий свист.
– Ложись! – потянул он вниз паренька и сам бросился на пол.
Во дворе резко треснул разрыв, косо стеганула в оконный проем земля. Второй снаряд ударил в верхний этаж. Потом взрывы замолотили один за другим. Полуподвальная комната, в которой находился Виктор, наполнилась дымом и гарью.
– Ну и паразиты, – ругался паренек. – За одного фрица десять снарядов сыпят. Что значит – богатый народ!
Дьяконский дождался конца обстрела, посмотрел, не затевают ли чего немцы. Они уже не раз пробовали подобраться к заводу под прикрытием артогня. Но сейчас они, вероятно, стреляли в отместку за убитого. Это еще не самое худшее. Виктор снова сел на груду кирпичей и положил на колени бумагу.
Никогда раньше Дьяконский не чувствовал себя таким уверенным, как в последние недели, хотя недели эти были, пожалуй, самыми трудными и самыми страшными в его жизни.
Сначала группа старшего лейтенанта Бесстужева отбивала атаки западнее Харькова. Людей было много – в группе насчитывалось полторы тысячи человек, но лишь половина имела оружие. Харьковчане могли выставить сколько угодно добровольцев, но в городе не осталось винтовок. Были использованы даже учебные. Дырочки, просверленные в их стволах, заливали металлом. Из таких винтовок опасно было стрелять.
Красноармейцы и ополченцы лежали в окопах через одного. Когда кого-нибудь убивало, винтовку брал сосед. Многие ополченцы умирали, так ни разу и не выстрелив по врагу. На место убитых из тыла обиходили новые.
Костяком обороны были бойцы, которых Бесстужев и Виктор привели сюда из-под Киева. Эти люди умели драться. Немцы не смогли потеснить их. Но к концу третьего дня все равно пришлось отступить. Фашисты пробили где-то брешь и вышли на окраину Харькова.
Целую неделю потом продолжались уличные бои и самом городе, упорные, изнуряющие, ужасные по своей жестокости. Немцы продвигались вперед, разбивая дома, в которых засели красноармейцы, оставляя за собой груды развалин.
Бойцы, оглохшие от непрестанного грохота, падали и засыпали от усталости. Их некому было сменить, а приказа об отходе они не получили. Бесстужев был ранен, когда фашисты заняли центр города. Виктор не видел, как это произошло, ему рассказал потом парторг Южин. Немецкие танки прорвались к командному пункту. Бесстужев захватил с собой двух красноармейцев с ранцевыми огнеметами и выскочил на улицу. Струя огня ударила в головной танк, и он сразу вспыхнул. Загорелась вторая машина. Немцы отъехали назад, к перекрестку, и долго стреляли оттуда. Бесстужева привели на КП с наспех перевязанной головой. Осколок снаряда распорол ему щеку, полоснул по виску, чуть не задев глаз. Он захлебывался кровью и не мог говорить. Его положили на шинель и унесли неизвестно куда – искать перевязочный пункт.
Командование группой принял Дьяконский. Первым долгом он вызвал старшину Черновода и старшего сержанта Носова, приказал им догнать Бесстужева и доставить в медсанбат. «Отбейте повозку, машину, что хотите. Старший лейтенант должен жить!» Им не надо было объяснять: они сами любили Бесстужева. Они ушли, и с тех пор Виктор ничего не слышал ни о них, ни о старшем лейтенанте.
В городе уже не было организованной обороны, в разных местах сопротивлялись разрозненные группы. Виктор ночью собрал бойцов. За неделю многие погибли, часть людей отбилась от своих, была отрезана немцами. Около ста человек, из них больше половины ополченцев, увел с собой Виктор. Бойцы были измучены до крайности, оголодали, оборвались. Но для отдыха не было времени. Они вышли на шоссе и влились в общий поток отступающих к Северному Донцу.
Двигались еле-еле. Дорога, истоптанная тысячами ног и разъезженная множеством колес, превратилась в реку жидкой грязи, в которой тонули машины и повозки. Лошади рвали постромки. Красноармейцы волокли доски, плетни, охапки соломы. Но дорога поглощала все, засасывала обломки разбитых грузовиков, трупы людей и коней.
За час продвигались на полтора-два километра. Бойцы падали. Несколько человек захлебнулись в грязи, их затоптали идущие сзади. Так можно было растерять всех людей. Виктор приказал свернуть к большому кирпичному зданию сахарного завода. Дотащившись до помещения, красноармейцы валились на пол и засыпали. Казах Ибрагимов стоял, опершись на винтовку. Покачивался, глаза его закрывались. Спросил, едва ворочая языком:
– Кто будет дневалить?
– Я, – сказал Виктор.
У Ибрагимова подогнулись колени. Он уснул сидя. Дьяконский повалил его и положил под голову свою полевую сумку.
Устал Виктор не меньше других. Вместе с Ваниным он тащил на плечах пулемет. Но он отвечал за этих людей. Ему нельзя было даже сесть, сон захватил бы его. Он ходил, едва волоча тяжелые онемевшие ноги.
В разбитые окна дул ветер. На цементном полу храпели и стонали мокрые, измученные люди. Лужицы воды натекали под ними. Валялись заржавленные винтовки. Рваные пальто, обгорелые шинели, сапоги, подвязанные проволокой… Полгода назад Виктор ужаснулся бы, увидев, такое.
Вышел на двор. Здесь было лучше. Мелкий дождь стегал в лицо, прогоняя сон.
По дороге медленно тащились люди и повозки. Вокруг – унылые, омертвевшие поля, раскисший от воды чернозем. Плакало серое низкое небо, затуманивая горизонт, размывая очертания дальних построек.
К Виктору подошел Южин, человек уже пожилой, лет за пятьдесят, угрюмый на вид, лобастый, с рыжими прокуренными усами. На его прямых плечах как на вешалке, висела потертая хромовая куртка, сохранившаяся еще, вероятно, с двадцатых годов. Из кармана широких кавалерийских галифе торчала деревянная рукоятка немецкой гранаты. Ноги в обмотках казались прямыми и тонкими, как палки.
Дьяконский мало знал его. Южин прибыл к ним с группой политработников, присланных из Харькова. В сумятице боев даже не определилась его должность. Был он выбран парторгом, а фактически выполнял обязанности комиссара. Говорили ополченцы, что еще в гражданскую войну партизанил в этих местах Южин с отрядом балтийских матросов, а последние годы работал начальником цеха на заводе.
Парторг остановился рядом, тяжело привалился к стене. Щеки, будто проволокой, заросли редкой щетиной. Глаза воспаленные. Виктор пожалел его: уж если трудно молодым, то каково ему, старику! В отряде их трое или четверо таких усачей. На марше шли вместе, поддерживая друг друга.
Южин непослушными пальцами долго вытаскивал из портсигара папиросу. Знаком попросил прикурить. Затянулся несколько раз подряд. Смотрел на дорогу, где по самые ступицы увязла пушка. Несколько красноармейцев толклись возле нее. Две лошади из упряжки, обессилев, лежали на земле. Красноармейцы сбились в кучу, говорили о чем-то, размахивая руками. Потом начали распрягать лошадей. Один, наверное командир, топором разбил прицел, вынул орудийный замок, взвалил его на плечи и пошел. Остальные последовали за ним, ведя в поводу коней.
– Да-а, – вздохнул Дьяконский. – Наше счастье, что погода нелетная. Расклевал бы немец все это похоронное шествие.
Южин посмотрел на него сбоку, спросил низким, простуженным голосом:
– Слушай, сержант, ты почему в партию не вступаешь?
– Я? – оторопел Виктор. – Да вы что?
– Ничего. У нас тут половина рабочих – коммунисты. А ты наш командир.
– Да я и не думал… И вообще неподходящий для этого человек.
– Ну? Это ты сам так решил? – усмехнулся Южин.
– Сам, – сказал Виктор, оправившийся от неожиданности. – Анкета у меня такая, что добрые люди шарахаются. Вы же не знаете ничего.
– Знаю. Бесстужев мне говорил.
– Ну так чего же спрашиваете? Воюю я не хуже других, а если для командиров не гожусь, – снимайте.
– Давай без горячки, товарищ. Ты что, обиду в себе носишь?
– Мне обижаться не на кого. На немцев разве.
– Вот что, Дьяконский, слушай, что я тебе скажу, – произнес Южин, трогая пальцами свое горло. – Сейчас такое время, что человек, как на стеклышке, со всех сторон виден. Нынче каждый день целой жизни стоит. Так вот, товарищ. Ежели хочешь, пиши заявление. Я за тебя первым голос подам. А мое мнение чего-нибудь стоит. С шестнадцатого года партийный билет ношу.
– Не могу же я вот так, сразу…
– А ты не сразу, ты поразмысли. Только думай не думай, а весь ты с нами, и другого у тебя пути нету. Так-то, хлопец…
Этот короткий разговор запомнился Виктору до каждого слова. Он будто увидел себя со стороны. Молодой парень, командует многими людьми, среди них есть пожилые, заслуженные. Почему же именно он? У него уже есть военный опыт. Он хочет бить немцев и знает, как это делать, а они хотят, но не знают. И они, и молодые, и старые, и коммунисты, и комсомольцы, слушают его, верят ему. Он заслужил эту веру тем, что десятки раз был в бою, сотни раз ходил рядом со смертью, тем, что пробивался от самой границы к своим, только к своим. Кто теперь мог не верить ему, сомневаться в нем? Прав Южин: сейчас каждый человек, как на стеклышке. И уж конечно, в эти дни в партию не вступают трусы, шкурники и карьеристы. И сейчас самое подходящее время вступать ему, Виктору.
Если что и останавливало Дьяконского, то это нежелание ворошить прошлое, боязнь получить отказ. Поэтому он медлил даже и после разговора с Южиным.
Отряду Виктора так и не удалось уйти с сахарного завода. Утром к ним прискакал капитан – делегат связи из штаба фронта. Лошадь в грязи, не разберешь, какой масти. Капитан долго мыкался по дорогам, разыскивая стрелковую дивизию. Он знал, что от дивизии осталась горстка людей. Но эта горстка должна была закрепиться на дороге и задержать немцев, чтобы успели оттянуться к новому рубежу отступающие части. Эта горстка должна была спасти растянувшиеся по шоссе войска и обозы. Но капитан не сумел найти дивизию. Возможно, она уже вообще не существовала… И тогда капитан решил перепоручить задачу любому подразделению, способному вести бой. Он не приказывал, он просто объяснил Южину и Дьяконскому, как обстоит дело.
– Сутки, – сказал он. – Это необходимо.
Южин вопросительно посмотрел на Дьяконского. Виктор кивнул. Сутки так сутки. У него была полная уверенность, что, тюка есть в руках оружие, пока есть хоть немного людей, немцы ни черта не сумеют с ними сделать. Можно отразить их атаки, перехитрить, выскользнуть из-под носа. Не первый раз.
Они задержали на дороге две пушки вместе с прислугой и зарядными ящиками. Пригнали к заводу несколько повозок с боеприпасами. Отдохнувшие красноармейцы подготавливали к бою полуподвальное помещение.
В полдень, когда по шоссе все еще шли отступающие бойцы и тащились подводы, появилась немецкая разведка. Немцы подъехали на мотоциклах по проселку. Виктор приказал обстрелять их, и мотоциклисты сразу повернули обратно. Противник действовал вяло, без обычного напора. Подтянувшаяся пехота попробовала атаковать завод, но залегла, как только красноармейцы открыли огонь.
У Виктора сложилось такое впечатление, что немцы не хотят ввязываться в серьезный бой. Вероятно, они надеялись, что за ночь русские сами оставят завод и уйдут на восток.
Едва рассвело, на шоссе появилась колонна противника. Двигались лешие и повозки. Двигались не быстрее, чем отступали здесь вчера красноармейцы. Одинаково трудно было идти и тем и другим.
Двадцать снарядов прямой наводкой всадили артиллеристы в голову колонны. Расстояние было невелико, ни один выстрел не пропал даром. Движение на шоссе прекратилось. А когда ее, стороны Харькова подъехали машины с пехотой, орудия заговорили снова. И опять возникла пробка. Передовые отряды немцев, которые должны были по пятам преследовать советские войска, не давая им закрепиться на новом рубеже, вынуждены были стоять на месте или искать объезд.
Против отряда Дьяконского немцы выделили по меньшей маре батальон. Завод был окружен плотным кольцом зарывшихся в землю фашистских солдат. И вот уже третьи сутки продолжался этот странный бой. Виктор берег снаряды, разрешал артиллеристам стрелять только по важным целям. Пушкари уже записали на свой счет дюжину грузовиков и два танка. Но главное – пробки. После каждого огневого налета на три-четыре часа замирало движение.
Немцы били из пушек и минометов по заводу, но это совсем не было похоже на тот шквал огня, какой они обычно обрушивали в таких случаях раньше. Они тоже испытывали трудности с боеприпасами. Правда, стены завода кое-где обвалились, но в полуподвальном этаже имелось много хорошо защищенных мест, где и скрывались красноармейцы. Потери несли главным образом в контратаках: по ночам немцы просачивались на территорию завода, приходилось выбивать их штыками.
Теперь отряд Дьяконского не мог причинить фашистам большого вреда. Артиллеристы имели только неприкосновенный запас – восемь снарядов. Совсем мало осталось патронов. Приближался конец. Даже немцы понимали это. Они, избегая потерь, не торопились, вели осаду на измор, считая, что русские обречены…
…Да, сейчас для Виктора самое подходящее время было подать заявление. В такой обстановке никто не посмел бы усомниться в его преданности. Или теперь, или никогда!
«Партия – наша надежда и сила, – написал он. – Я хочу быть частицею этой силы. Если погибну, прошу считать меня коммунистом».
Бережно неся листок, отправился разыскивать Южина. Нашел его в складском помещении, отведенном для раненых. Парторг вместе с санитаром перевязывал красноармейца. Боец был без сознания, изредка чуть слышно стонал. Вокруг раны – синяя опухоль. В отряде не было ни врача, ни фельдшера. Санитар лечил, как умел.
Южин долго мыл руки в луже, натекшей на полу под окном. Поочередно вытирая пальцы носовым платком, сердито сказал санитару:
– Бинт меняй чаще. Есть же бинты.
Виктор протянул заявление, Южин прочитал его, спросил:
– Карандаш у тебя?
– Да, с собой.
– Вычеркни вот тут – «если погибну». Прошу считать меня коммунистом. И все. От мертвого партии толку мало. Хочешь быть большевиком – принимай на себя ответственность, пока жив.
Собрание проводили в котельной. С разных концов завода пришло сюда девять человек. Среди них было четверо ополченцев – немолодые, спокойные люди. Они обращались к Южину на «ты», называли по имени-отчеству.
Виктор не знал, кто у него в отряде коммунист, кто комсомолец. Выделял дельных людей, смелых, инициативных, на которых можно положиться. И сейчас он был даже удивлен, встретив здесь именно тех бойцов, которых считал лучшими. Пришел в котельную казах Ибрагимов, искусный стрелок, дисциплинированный красноармеец. Пришел Ванин, пожилой ворчун, не бросивший при отступлении свой пулемет даже тогда, когда другие, обессилев, выбрасывали пустые котелки. Пришел сержант-артиллерист, подбивший два танка на шоссе.
Ибрагимов сел на корточки возле стены. Остальные стояли. Южин объявил повестку дня. Дал ополченцу, такому же рыжеусому, как и он сам, кусок топографической карты.
– Веди протокол, Трофименко. Только мельче пиши, чтобы места хватило.
– А зачем такая формальность? – возразил Ванин. – Нашли время писанину разводить. И без протокола можно.
– Вопрос, товарищи, важный. Необходимо зафиксировать.
– А рекомендации есть?
– Есть, товарищи. Сейчас будут. Записывай, Трофименко. Я, член ВКП(б) с шестнадцатого года, рекомендую старшего сержанта Дьяконского в кандидаты партии. Он себя показал в бою как лично смелый человек и хороший командир…
Виктор стоял потупившись: было как-то стыдно слышать такие слова о себе. Говорил Южин, потом ополченец, потом сержант-артиллерист. Называли фамилию Дьяконского, но ему казалось, что говорят не о нем, а о каком-то постороннем человеке, прямо-таки очень храбром и примерном. Виктор себя таким не считал. Он все ждал, когда же начнут его спрашивать о прошлом, об отце. Боялся этого и хотел, чтобы спросили, старался вспомнить плохое, что знал о себе, хотел выложить все, очистить совесть, чтобы не было на ней ни единого пятнышка.
– Ну, кто хочет выступить? – спросил Южин.
– Мне слово дай, – сердито заговорил Ванин. – Нечего нам тут прении разводить. Я со старшим сержантом Дьяконским аж от самой реки Прони совместно раком пятюсь. Сколько нас тут живых, которые от Прони? Он, я, ефрейтор еще один. Да Ибрагимов к нам на Десне пристал. Так вот я и говорю, дай бог… Тьфу, черт! – поперхнулся он. – Так и говорю: если бы все воевали, как наш старший сержант Дьяконский, мы бы раком не ползали… Он и молодой, и беспартийный, а нашему брату нос утер. Небось от Харькова ни одна собака не помогла пулемет волочить. А Дьяконский десять верст со мной эту механизму пер… А это, может, его дело? Он командир, он головой работать должен, а не железки тягать. Обсуждать – это все мы могем. А где же вы тогда были? Тоже мне, друзья-приятели…
– Короче, Ванин, времени мало. Ты – за?
– Обеими руками. А было бы еще две – и те бы поднял. Так и запиши в протоколе. Ванин я, Егор Егорович, в партии с тридцать седьмого года, до войны председатель колхоза в Кричевеком районе…
– Хватит! Ибрагимов, ты хочешь сказать?
– Зачем говорить? Слова – воздух. В бою видел. С таким командиром не боюсь немца. Голосовать надо.
– Козуба, ты?
– Усе ясно. Гарный хлопец. Тильки щоб не зазнавси.
– Артиллерист, твоя очередь.
– Я – как все. А вот с орудием что делать? Ну, восемь снарядов, а потом? Замок вынимать?
– Не об этом речь.
– Как не об этом? Пушки-то новые, прямо с завода.
Южин повернулся к Дьяконскому, толкнул в плечо.
– Ну, давай руку. Поздравляю, дорогой ты мой командир! Единогласно. Все за тебя. Но, смотри, теперь с тебя двойной опрос.
– Конечно. Спасибо вам, – бормотал Виктор, смущенный похвалами и удивленный тем, что все закончилось так быстро. Впрочем, впереди была еще парткомиссия.
– Теперь в гору пойдешь, – буркнул, сжимая ладонь, Ванин. – С партийным билетом и в полковники небось выскочишь.
– В полковники-то что, вот из подвала из нашего выскочить – это штука, – сказал один из ополченцев, и все засмеялись.
– Товарищи, к порядку, – повысил голос Южин. – Перехожу ко второму вопросу. Мы с командиром посоветовались и решили вам доложить. Задачу мы свою выполнили. И перевыполнили. А положение, сами знаете, какое. Всем нам тут погибать нет расчёта. Там, где наши теперь фронт держат, каждый боец дорог. И поэтому решили мы с командиром идти на прорыв. Но не все, – быстро добавил он. – Кто-то должен остаться, прикрыть отход, отвлечь на себя немцев. У нас четыре пулемета. Нужны восемь человек. Трое уже есть. Из раненых, которые идти не могут. Вызвались добровольно…
Было очень тихо. За кирпичной стеной глухо стукали выстрелы. Люди долго молчали. Потом Ванин спросил:
– А другие раненые? Лежачие? С ними как?
– Придется оставить. Вместе с санитаром. Может быть, немцы не тронут. Другого выхода нет, товарищи, поймите это. Если прорвутся двадцать-тридцать человек, будет очень хорошо. А раненых придется оставить. И я остаюсь.
– Нет, – возразил Виктор. – Останусь я.
– Ты помолчи, – сказал Южин. – Твоя обязанность – прорыв организовать и бойцов вывести. Живыми. Ты командир, кроме тебя кто поведет? И не на прогулку пойдете. Погубишь народ – на твою шею камень.
Красноармеец Ибрагимов подошёл к парторгу и молча стал рядом.
– Ты чего? – спросил Южин.
– Пять человек надо? Один есть, – ткнул он пальцем в грудь.
– Нет, товарищи. Я считаю так: пусть уходит молодежь. Нам, старикам, идти трудно. Не доберемся… Ну и к тому же пожили мы, поели и горького и сладкого…
– Насчет сладкого-то не очень, – пробурчал Ванин. – А молодых послать – это правильно… У меня у самого два сына.
– Остаешься?
– Куда же я от пулемета подамся?
Вызвались остаться три пожилых ополченца, из тех, что звали Южина по имени-отчеству и, видимо, работали с ним на одном заводе. Они стояли спокойно, курили и даже пошучивали, но уж слишком заметным было их спокойствие, слишком бодро звучали их голоса. Виктору было жаль их. Они солидные, неповоротливые, впервые попали в такой переплет. Будут сидеть и стрелять, пока ворвется сзади немец и полоснет из автомата. А нужно не так. Надо держаться до последней возможности, а потом укрыться где-нибудь в развалинах, в трубе, в яме. Пересидеть, переждать, не погибнуть, начать воевать снова, в другом месте. Сам Виктор знал, как дурачить немцев. Но для этого требовались молодость, привычка. У Южина и у ополченцев так не получится. Виктор остался бы с ними и помог бы им. Но и тем, которые уходят, было не легче. Возможно, придется лечь всем возле немецких траншей.
– Дьяконский, – тронул его за плечо Южин, – протокол собрания у Трофименко, это ты знай. Трофименко с тобой пойдет. Когда доберетесь до наших, он все оформит. Он наши документы и партийные билеты понесет. И адреса домашние запишет. Учти это.
– Хорошо, – сказал Виктор. – Рядом с Трофименко пойдет Ибрагимов. Так будет надежно.
С вечера они долго не давали немцам уснуть. Сначала артиллеристы выпустили по пехотной колонне на шоссе оставшиеся снаряды. Потом пулеметчики и стрелки начали бить по траншеям, вызывая на себя ответный огонь. И только после полуночи перестрелка постепенно угасла. Успокоились немцы. Изредка звучали очереди дежурных пулеметов, да через равные промежутки времени взвивались в небо ракеты.
В два часа Виктор первым выполз на поле неубранной свеклы. Локти и колени соскальзывали со свеклы, как с мокрого булыжника. Следом за Дьяконским ползли еще сорок шесть человек. Направлялись на запад. С этой стороны немцев было меньше. Фашисты считали, что если окруженные сделают попытку прорваться, то скорее всего на восток.
Виктор полз к тому месту, откуда взлетали ракеты. Они появлялись точно через три минуты – немец пускал их по часам. Пока было темно, Дьяконский делал рывок, считая про себя секунды. Сосчитав до ста пятидесяти, припадал к земле. Рядом без движения замирали не отстававшие от него Трофименко и Ибрагимов. Шорох дождя глушил звуки, казалось, они ползут только втроем. После того как гасла ракета, темнота становилась еще гуще. Но свет ослеплял и немцев.
Они приблизились к ракетчикам сбоку. В окопе было двое солдат. Один дремал сидя, опустив голову на руки, второй стоял лицом к заводу и наблюдал. Виктор толкнул Ибрагимова. Вытащил из-за голенища нож. При очередной вспышке света увидел: у Ибрагимова во рту финка. Виктор свистнул чуть слышно. Побежал наугад, ничего не видя, стараясь не топать сапогами. Но немец все-таки услышал, окликнул негромко:
– Wer ist da?6
Виктор дрыгнул на голос. Падая, замахнулся ножом. Лезвие скользнуло по металлу каски, вошло во что-то мягкое. Немец закричал, забился под Виктором. Левой рукой нащупал он горло солдата, вцепился, стиснул пальцы. Совсем рядом услышал стон. И сразу – спокойный голос Ибрагимова.
– Мой готов!
Дьяконский оттолкнул безжизненное тело немца, выскочил из окопа и сгоряча почти крикнул:
– Трофименко, сигнал!
Трассирующие пули автоматной очереди рассекли черноту, указывая направление. Еще одна очередь. Это был условный знак. Виктор сейчас же услышал топот ног – красноармейцы бежали к нему.
– Держаться вместе, товарищи! – командовал он. – И быстрее, быстрее!
Слева взлетело вдруг сразу несколько ракет, осветив не успевших упасть бойцов. Испуганно, поспешно забарабанил немецкий пулемет, захлебнулся на несколько секунд, а потом затараторил не переставая.
Ибрагимов помчался к пулемету большими прыжками, заходя сбоку, подняв над головой гранату.
Выстрелы раздавались теперь и справа, и сзади, со стороны завода, и трудно было понять, кто куда стреляет.
– Вперед! Бросок вперед! – в полный голос закричал Виктор.
Парторг Южин и оставшиеся с ним красноармейцы следили за боем, высовываясь из окон. Напряженно прислушивались лежавшие на полу раненые.
Минут двадцать пулеметы и автоматы трещали беспрерывно, ракеты взвивались целыми гроздьями. Но за дождем трудно было что-нибудь разглядеть. На всякий случай Южин приказал пулеметчикам бить правей и левей той полосы, где должен был прорываться Дьяконский. Хотя бы для того, чтобы не позволить немцам спокойно вести прицельный огонь.
Фашисты всполошились по всей линии окружения. Но они, вероятно, не понимали толком, что происходит. Стреляли и по заводу, и куда-то в бок, и даже назад, в свой тыл.
Постепенно в той стороне, куда ушел Дьяконский, стрельба отдалилась, заглохла. Но еще долго появлялись там, вдали, мутные, желтоватые пятна ракет.
Уже начало светать, когда со свекловичного поля приполз красноармеец-артиллерист. Он был ранен в ногу и отстал от своих. Его перевязали, обмыли грязное лицо, сняли с него мокрую шинель. Санитар дал бойцу стопку разведенного спирта.
– Ну, как наши? – спросил Южин.
– Ушли, – шевельнул синими бескровными губами артиллерист. – Только побило многих. Которые сзади были, тех побило.
– А командир? Дьяконский как?
– И командира стукнуло. Упал он.
– Куда его? – Южин схватил красноармейца за плечо. – Насмерть? Или нет?
– Ох, не знаю, – мотая головой, простонал раненый. – Видел я, как упал он. Ребята его поднимали. С собой его ребята уволокли…
* * *
К середине октября советские армии, оборонявшиеся на дальних подступах к Москве, оказались в очень тяжелом положении. Правда, южнее столицы им удалось замедлить продвижение танков Гудериана от Орла к Туле. Но на севере немецкий моторизованный корпус захватил Калинин. Возникла угроза окружения Москвы. Передовые отряды противника вышли к Волоколамску.
Войск для обороны столицы в эти дни почти не было. Дивизии Западного, Резервного и Брянского фронтов были либо смяты чуть ли не миллионной массой наступающих немецких войск, либо оказались в окружении. За десять дней фашисты продвинулись на 200 – 250 километров. Чтобы задержать их, нужны были новые силы. Возле города с величайшей поспешностью создавалась новая линия обороны. В дело было брошено все, что находилось под рукой: курсантские роты, запасные полки, рабочие отряды. Из Сибири и с Дальнего Востока стремительно неслись эшелоны; с японской границы снимались кадровые соединения.
Наступил критический момент войны. На флангах немцы приближались к Тихвину и к Ростову. В центре – к Москве. И та, и другая сторона вводила в сражение все, что могла.
Германское командование настолько было уверено в успехе, что еще 9 октября заявило через Управление информации: исход кампании решен, и с Россией покончено. Был отдан приказ о порядке размещения воинских частей в советской столице. Намечалось 7 ноября провести парад немецких войск на Красной площади.
Жители Москвы плохо знали обстановку на фронте. В сводках Информбюро скупо сообщалось, что положение ухудшилось. Но к этому давно привыкли. Положение ухудшалось уже на протяжении четырех месяцев. По городу ползали самые разнообразные слухи. Говорили об эвакуации заводов, о том, что выехали в Куйбышев правительственные учреждения и все иностранные дипломаты. Сеяли тревогу беженцы, прибывавшие из близких мест.
Беспокойство людей нарастало. И когда 16 октября радио сообщило, что немцы прорвали фронт, много нашлось таких, у которых нервы не выдержали напряжения. В этот день закрылись магазины. Остановилось метро, сразу нарушив привычный ритм жизни. Редкие трамваи ходили переполненными. К полудню улицы, ведущие на восток, были забиты толпами людей с узлами и чемоданами. Женщины несли детей. Медленно пробирались повозки и автомашины, груженные станками и ящиками. Вывозилось оборудование предприятий, культурные ценности.
…В госпиталь, где лежал Игорь Булгаков, не доставили хлеб. Завтрак задержался на полтора часа. Раненым выдали чай с сухарями. Люди нервничали. В палате выздоравливающих те, кто мог двигаться, не отходили от окон. «Неужели немцы захватят город? – думал Игорь. – А как же мы?..»
Кто-то, громко топая, пробежал по коридору, крикнул:
– Товарищи, слушайте радио!
Включили репродуктор. По городской сети транслировалось выступление секретаря Московского комитета партии.
Игорь, чтобы лучше слышать, сел на тумбочку возле самого репродуктора. Вокруг собрались «ходячие» раненые. Кто-то кашлянул.
– Тише, – сердито зашипели на него.
Секретарь горкома говорил о том, что обстановка на подступах к столице сложная. Правительство приняло меры по эвакуации. Эти меры вынужденные и целесообразные. Но слухи о том, что Москва будет оставлена, – ложь. Такие слухи распространяет вражеская агентура. За столицу будем драться ожесточенно, до последней капли крови. Каждый на своем посту должен стать бойцом армии, которая отстаивает Москву от фашистских захватчиков.
– Ребята! Надо потребовать, чтобы нам выдали оружие! – крикнул кто-то, едва кончилась речь.
– Верно! А то мы тут без всякой защиты, как кролики.
– Не в этом дело! Выписываться нужно, вот что. В частях небось людей нет, а мы жир наедаем.
– Попробуй выпишись. Тут дисциплина почище, чем в запасном полку.
Выздоравливающие спорили, курили прямо в палате, забыв про строгие правила. Надымили так, что едва сами не задохнулись. Пришлось открыть фрамуги.
– Что же вы наделали! – ахнула заглянувшая в палату сестра. – Целый угол окурков! А к вам главный идет! Сейчас же по своим местам! Живей! Живей! Ну и влетит мне за вас!
– Не робей, сестрица, поддержим! – отвечали ей. – Грудью прикроем!
Главный врач пришел в палату вместе с пожилым человеком в командирской форме, но без знаков различия. На него сразу обратили внимание: раньше никто не входил без халата. У человека было усталое, нездоровое лицо. Глаза под стеклами очков часто мигали.
– Товарищи, я из городского комитета партии, – сказал он. – Товарищи, городской штаб формирует коммунистические батальоны. Кто из вас хочет защищать Москву, кто может защищать Москву, – поправился он, – тех прошу… – Подумал и повторил: – Прошу, товарищи, тех, кто может…
Ему никто не ответил. Раненые молча поднимались с кроватей, вытаскивали из тумбочек мыло и бритвенные приборы. Главный врач стоял у двери, похрустывая пальцами. Медсестра что-то сказала, кивнув на Булгакова. Заметив это, Игорь нарочно прошел по палате, твердо ступая, стараясь не хромать. Главврач подозвал его.
