Владимир Успенский
Неизвестные солдаты, кн.1, 2
Поезд бежал навстречу, и поэтому казалось, что туча приближается очень быстро.
– Господи, спаси и помилуй нас, – шептала, мелко крестясь, пожилая проводница, сменившая девушку. – Дверь-то закрой, чего смотришь! – крикнула она.
– Боитесь?
– Молонью не могу видеть, жуть берет.
– Идите в купе, там окна завешаны. Я здесь постою.
Налетел порыв холодного ветра, задрожала на деревьях листва. На ладонь Виктора упала первая капля. Ураган, с воем и грохотом обрушившийся на поезд, заставил Дьяконского обеими руками ухватиться за поручни. Ветер несся стремительно, вздымая тучи песка и пыли. Враз полегла, прижалась к земле трава. Ударил косой дождь, он усиливался с каждой секундой и вскоре превратился в сплошной ливень. Серая пелена вплотную подступила к вагону, стало почти темно. В хмурой мгле вспыхивали молнии, озаряя тамбур мертвенным синим светом. Гром то раскатывался гулко и медленно, то лопался вдруг со страшным треском, и тогда казалось, что рушится, разлетается в щепы вагон.
Виктор инстинктивно втягивал шею, когда молния сверкала близко, торопливыми затяжками курил папиросу.
Гроза нарастала, усиливалась.
Преодолевая встречный ветер, поезд пробивался сквозь грохочущий, вспыхивающий огнем мрак, спешил вперед к своей, далекой еще, станции назначения.
* * *
После выхода войск в летние лагеря опустела Брестская крепость. Заросли лопухами дворы и старинный вал. Людно было только в северной части крепости, где жили семьи командного состава.
Давно известно, что чем меньше начальства, тем легче у солдата служба. Сашка Фокин не жаловался на свою судьбу, музыкантам жилось привольно. Строевые занятия проводились редко. Надоедало лишь каждый день прихорашивать себя, как жениха перед свадьбой. Старшина не прощал музыкантам двух вещей: фальшивых звуков и неряшливости. Играл Фокин без ошибок, старшина ставил его в пример. Хоть и был Сашка ленив от природы, все-таки каждый день чистил пуговицы и сапоги, подшивал белый подворотничок и следил за прической. Как ни крути, а ефрейторское звание обязывало.
Занимались музыканты только до обеда; после мертвого часа готовились к разводу караула. Времени свободного было много. В город на увольнение Сашка ходить перестал. В окружном госпитале на Южном острове лечил он как-то зубы, ему ставили пломбу. Там познакомился с медицинской сестрой. Жила она при госпитале, имела отдельную комнатку. Туда и зачастил Фокин по вечерам. Правда, ребята-пограничники всерьез обещали поломать ему ноги за эти прогулки в их владения, но Сашка не очень-то боялся угроз. Надеялся на свой кулак.
В субботу после обеда Фокин сидел на лавочке перед казармой у врытой в землю бочки для окурков. Начистил до невероятного блеска свою трубу и теперь грелся на солнышке, лениво сощурив глаза. Обширный двор был пуст. Только у Кобринских ворот, где стояли пушки и тягачи противотанкового артиллерийского дивизиона, виднелись красноармейцы. Они разбирали орудия. На завтра был назначен смотр боевой техники.
«Нашли время – в выходной день. Недели им мало», – подумал Сашка.
– А нас проверять не будут? – с опаской спросил Кулибаба, тихий, с нежным девичьим лицом красноармеец. Кулибаба простодушен и доверчив, Сашка никогда не упускал возможности разыграть его.
– Нет, – уверенно ответил Фокин. – Прошлый раз мы с полковником договорились. Я сам теперь буду ему обо всех недостатках докладывать.
– Станет он тебя слушать!
. – Не станет? А знаешь, что на прошлой проверке было?
– У Булкина в канале ствола грязь нашли.
– Ну, Булкин – мелочь, – махнул рукой Сашка. – Дневальный устава не знал, это раз; у сержанта Куки на дохлую мышь в трубе обнаружили, это два.
– Правда? – изумился Кулибаба.
– Точно. Залезла и сдохла там. По запаху разыскали. И это не все. Один парень из нашего взвода портянки потерял. Так он, чтобы мозоли не набить, стал нотами ноги обертывать. Хотели немецкий гимн разучивать, хватились, а нот нету. Этот мазурик их на портянки извел.
Кулибаба с сомнением покачал головой, пощупал зачем-то сапог.
– Вот, – продолжал Сашка, – полковник как узнал про все это, начал нашего командира по тетям разбирать. Тот молчит, не знает, что сказать. Старшина тоже. Ну, я подошел к полковнику и говорю: «Все будет в порядке. Виновных накажем, дохлых мышей в трубах хоронить не будем». Он на меня: «А вы кто такой? Безобразие, дисциплины не знаете!» А я ему на ухо, шепотом: «Давайте не будем, товарищ полковник. Нам, командирам, нельзя ссориться. Какой это для рядовых красноармейцев пример?»
– Складно ты врешь, ефрейтор!
– Не вру, а шутю, – строго сказал Сашка. – Командиры не врут и не опаздывают, это ты заруби на своем конопатом носу, если хочешь до моего звания дослужиться.
Кулибаба засмеялся и ушел.
Здесь, на скамейке, и разыскал Фокина лейтенант Бесстужев, только что приехавший из лагеря на мотоцикле. Синий комбинезон лейтенанта покрыт пылью, сильно припудрены ею лоб и щеки. Увидев Бесстужева, Сашка испугался, подумал, что лейтенант приехал за ним, забрать в лагерь горнистом. Прощай спокойная жизнь и уютная комната на Южном острове! До осени пограничники сумеют там окопаться.
Но Бесстужев разыскивал Фокина для другого дела. Завтра должен был вернуться из отпуска Дьяконский. Лейтенант был занят в лагере и не мог сам встретить его.
– Пусть младший сержант идет на мою квартиру. Я освобожусь к вечеру, – сказал Бесстужев. – Вы ведь земляки с ним?
– Так точно! – выпалил обрадованный Сашка.
У него мгновенно созрел блестящий план. Зачем сразу тащить Витьку на квартиру? Можно зайти куда-нибудь, посидеть, потолковать, обмыть встречу. Тем более, что и медсестре давно обещал сходить с ней в город.
В чудесном настроении вернулся Сашка в казарму.
Пришел как раз вовремя. Там уже строились на ужин. Музыкантов, которым предстояло играть на разводе караула, кормили в первую очередь.
Бесстужев выехал из крепости через Кобрин окне ворота. Прибавив скорость, помчался по широкому прямому шоссе, вымощенному шестигранными каменными плитами. Ехал будто по зеленому коридору: и справа и слева ровными шеренгами стояли каштаны с густыми кронами. Скамейки под каштанами – традиционное место свиданий. Сегодня суббота, день увольнения красноармейцев, поэтому на аллеях особенно много девушек в ярких и пестрых платьях. У Юрия даже зарябило в глазах.
Миновав рынок, он поехал медленнее, то и дело поглядывая на тротуар, чтобы не разминуться с Полиной. Вот и перекресток, куда она приходит теперь почти каждый вечер и ждет от шести до семи… Ну, конечно, и сегодня она тут. Юрий увидел ее и затормозил, Полина бросилась к нему, вскрикнув от радости. Прижалась, целовала его пыльные щеки.
– Здравствуй, родной! Наконец-то!
– Соскучилась?
– И ты еще спрашиваешь!
– Погоди, не прикасайся ко мне, – засмеялся Бесстужев. – Грязный ведь я, платье испачкаешь.
– Подумаешь, важность какая! Постирать можно!
– Ты что же, всю неделю на перекресток ходила?
– Кроме четверга. Хозяйке в четверг помогала на огороде.
– Ох, и выдумщица! – Юрий погладил пальцами ее руку. – Я ведь и сам не знаю, когда из лагеря вырвусь. От случая к случаю.
– Тем более. Каждая секунда дорога, когда ты со мной, а тут я тебя на несколько минут раньше увижу.
– Полинка, милая, ты же мучаешь себя этим. Стоишь тут, волнуешься, надеешься… А меня нет. Дома ведь гораздо спокойней.
– Не хочу такого спокойствия. И не мучаюсь я вовсе. Мне очень радостно, когда иду по улице навстречу тебе.
– Чудачка ты у меня… Делай, конечно, как хочешь, это я просто так говорю… А почему мы стоим тут? Садись на мотоцикл.
– Лучше пешком. Мне приятно рядом с тобой пройтись.
– Ладно, – улыбнулся Бесстужев. – Сейчас нам смотрины устроят.
– Вот и хорошо. А то меня соседка спрашивала уже: что это пан офицер давно не приходит?
С шоссе они свернули в узкий, заросший травой переулок, со старыми деревянными домами. В палисадниках сидели на лавочках женщины, лущили семечки, лениво судачили о житье-бытье. При виде Бесстужева и Полины умолкали, провожали их любопытными взглядами. Юрию было даже неловко. А Полина шла нарочно медленно.
– Не спеши, – попросила она. – Пусть все видят, какой ты у меня.
– Какой же?
– Высокий и красивый.
– Хорош красавец – чумазый, да еще в комбинезоне.
– Воин возвращается из похода, покрытый славой… ну и пылью, конечно.
– Ого! – весело удивился Бесстужев. – Откуда этот высокопарный штиль?
– Понимаешь, мне хочется говорить с тобой какими-то особенными словами. Старых не хватает. Они примелькавшиеся, стертые. У нас с тобой должны быть особенные.
– Мне все равно, какие. Лишь бы произносила их ты.
Они подошли к дому. Юрий ввел мотоцикл во двор и поставил его возле крыльца. Пока снимал комбинезон и отряхивал с себя пыль, Полина согрела воды. Юрий сполоснулся до пояса, вымыл голову. Это можно было сделать под умывальником, но Полина решительно заявила, что сама будет поливать ему, ей это приятно.
– Ты надолго приехал? – с деланным равнодушием спросила она, подавая полотенце. Но Юрий видел, как напряглась Полина в ожидании ответа. У нее даже сузились зрачки глаз.
– К двадцати трем часам должен быть в лагере.
– Нынче?
Лицо у Полины сразу сделалось грустное. Стараясь не выдать своего огорчения, сказала громко:
– Завтра ведь Виктора встречать нужно.
– Все уже решено. Виктор приедет прямо сюда. А я постараюсь выбраться к вечеру.
Они вошли в дом. Здесь было прохладно и как-то непривычно пусто. Юрий не сразу понял, в чем дело. Когда сел за стол и увидел темное квадратное пятно на обоях, спросил удивленно:
– А часы где? И машинку швейную убрала. И вазу… К себе, что ли, перенесла хозяйка?
– В погреб спрятала.
– Это еще зачем?
– Все соседи с ума посходили. Зарывают ценные вещи, войны боятся.
– Ты бы сказала, чтобы панику не разводили, – поморщился Юрий.
– Не слушают. Оки тут лучше нас все знают. Меня же и обругали. Ничего, дескать, не понимаешь, из спокойных мест к нам приехала. А они напуганные. Ведь у них тут кто только не побывал. Я уж не говорю про старые времена. Совсем недавно белополяки были, потом немцы пришли, потом наши… А вчера на кладбище ребятишки ракеты нашли. Целый ящик. В ямке под хворостом.
Полина отошла к окну, задернула шторы, сняла старую, вылинявшую гимнастерку Юрия, висевшую на спинке кровати.
– Ты что, не выбросила ее до сих пор? – спросил Бесстужев.
– И не выброшу.
– Да зачем она нужна?
– Я с ней разговариваю, когда тебя нет.
– Разговариваешь? – у Юрия поползли вверх белесые брови. – Вот чудачка!
– Молчи. – Полина закрыла ему ладонью рот. – Молчи уж, раз не понимаешь.
Теплой, мягкой рукой она гладила его волосы, виски, шею. Оказала полувопросительно:
– Мы ведь никуда не пойдем сегодня?!
– Если хочешь – можно в парк.
– Никуда не хочу. Лучше всего, когда мы вдвоем и вокруг никого нет.
– Вот скоро мне отпуск дадут, и мы целую неделю просидим дома, ладно? Будем жить только друг для друга.
– Мало одной «вдели, Юрочка, очень мало. И месяца мало. И года тоже мало. Я хочу всю жизнь быть рядом с тобой каждую минуту. – Она прижала к груди его голову, полосы ее закрыли лицо Юрия. – Жадная я теперь стала, ужасно жадная. Что-то сломалось во мне, прорвалась плотина и затопила меня всю.
– Полинка, милая! Нам здорово повезло, что мы встретились, правда?
– Меня ужас охватывает, когда подумаю: а вдруг мы не увидели бы друг друга и ничего не было бы между нами?!
– Вот разница наших характеров, – засмеялся Бесстужев. – Я замечаю хорошее, а ты находишь повсюду страшное.
– Просто-напросто я трусливей тебя. Это вполне естественно.
– Ну, теперь-то уж нам нечего бояться, – сказал Юрий, обнимая ее. – Теперь мы вместе, и ничто не сможет нас разлучить.
* * *
В то самое время, когда Бесстужев и Полина сидели у себя дома, в нескольких километрах от Бреста, на противоположном берегу Буга, медленно двигалась по лесной дороге легковая машина. Генерал-полковник Гейнц Гудериан направлялся на передовой наблюдательный пункт. Он спешил, нетерпеливо притопывал левой ногой: солнце уже клонилось к горизонту, а дел на сегодня еще много. Наконец, подполковник фон Либенштейн, невозмутимо сидевший впереди, приказал шоферу остановиться.
– Дальше ехать опасно, господин генерал, нас могут заметить. Нужно пройти пешком.
В лесу совсем не чувствовался ветер, горячий воздух застыл без движения, казался тягучим от густого запаха смолы. Все тело Гудериана покрылось липкой испариной, крупные капли выступили на лбу.
– Сегодня я не завидую Роммелю, – сердито сказал генерал.
– Да, – живо подхватил Либенштейн. – В Африке нет даже таких рощ. Солнце, пески и танки.
– Вы охарактеризовали современный пейзаж Сахары скупо, но точно, – усмехнулся Гудериан.
Либенштейн замедлил шаги возле толстого ствола дуба. Могучие ветви, тянувшиеся почти горизонтально, были покрыты корявыми наростами.
– Сюда, господин генерал.
Они поднялись по лесенке вверх, на прочный деревянный настил, скрытый в гуще ветвей. Возле телефонного аппарата стоял молодой армейский лейтенант в очках, с черным пухом на верхней губе. При появлении генерала он хотел было опустить рукава мундира, закатанные выше локтей, но Гудериан жестом показал: не надо.
Здесь, высоко над землей, было прохладней, лицо освежал ветерок, дувший с востока. Гудериан почувствовал облегчение, ровнее забилось сердце, пошаливавшее сегодня от волнений и этой проклятой жары. Передав лейтенанту фуражку, Гудериан осторожно раздвинул руками листья. Либенштейн протянул ему бинокль. Совсем близко была река. Как в зеркале, отражалось в воде синее небо, а ближе к берегу зубчатой каймой врезалась в светлую синеву черная тень деревьев.
Солнце, светившее из-за спины генерала, заливало косыми лучами противоположный, восточный берег Буга. Вся крепость хорошо просматривалась отсюда: и кольцевые казармы Центрального острова, и мосты, и корпуса госпиталя. В кустах на берегу играли дети, мелькало там чье-то пестрое платье.
Ниже по течению реки виднелись укрепления русских, можно было проследить линию траншеи.
– Долговременные точки? – спросил генерал.
– Имеются. – Либенштейн, как всегда, понял с полуслова. – Бетонированные укрытия для пулеметов. Укрытия с деревянным накатом. Но, видимо, запущены.
Гудериан слушал рассеянно. Все это было уже известно ему, и приехал он сюда не для рекогносцировки. Его танковая группа на рассвете нанесет удар севернее и южнее города, чтобы сразу, не ввязываясь в бой, выйти на простор. Брест захватит армейский корпус генерала Шрота, знаменитая 45-я дивизия, которая в свое время первой ворвалась в Варшаву и первой вступила в Париж.
Гудериану просто хотелось посмотреть на этот город, откуда начнется его марш на восток. Здесь, в Бресте, он бывал уже два года назад. Во время войны с Польшей его войска взяли город штурмом. И не его вина, что недальновидные дипломаты согласились установить границу с Россией по Бугу. Город, за который было заплачено кровью немецких солдат, пришлось оставить. Не успели даже вывезти запасы, накопленные поляками в крепости. Гудериан передал Брест командиру русской бригады. Обставлено это было торжественно. На площади, которая видна ему сейчас, состоялся прощальный парад, обмен флагами.
Несколько дней Гудериан имел возможность беседовать с русскими командирами, видел русских солдат. В ту пору воевать с Советами было бы безумием, и Гитлер, вероятно, поднимал это, идя на уступки. Но за два года Германия далеко шагнула вперед. Армия насчитывала теперь семь миллионов человек, закалилась в боях.
– Насколько я помню, мы оставили Брест 22 сентября? – повернулся Гудериан к Либенштейну.
– Именно так.
– И завтра, 22-го числа, мы снова будем штурмовать его. Занятное совпадение.
Подполковник ответил, протирая стекла тяжелого цейсовского бинокля:
– Генерал Шрот уверен, что войска до полудня очистят город… Вообще завтра будет знаменательный день. Вероятно, фюрер не случайно выбрал его. Год назад 22 июня мы праздновали победу над Францией. Ровно год.
– Да, над Францией, – повторил генерал.
Он снова раздвинул листву и прищурился от яркого блеска солнечных зайчиков, бивших из окон на том берегу. Солнце заливало крепость тревожным багряным светом, и зайчики, отражавшиеся от стекол, напоминали вспышки выстрелов.
Гудериан взял из рук лейтенанта фуражку, глубоко надвинул ее, прикрыв глаза козырьком. Кивком головы отпустил лейтенанта, попросившего разрешения сойти вниз.
Генерал поднял бинокль, направил его на крепость. Перед казармой вытянулась темно-зеленая шеренга красноармейцев. Что они там делают? Вот к центру площади строем вышел оркестр, замер на месте, повернулся, повинуясь неслышной команде.
– Либенштейн, они ничего не подозревают! Совершенно ничего!
– Абсолютно, господин генерал. Развод караула с оркестром, за несколько часов до начала войны. Это феноменально! Даю голову на отсечение, что сегодня все командиры уйдут в город пить водку. Русские любят пить.
– Это не мешает им быть хорошими солдатами, подполковник. Завтра вы убедитесь.
Гудериан прислушался. В лесу было очень тихо, только звуки оркестра доносились из-за реки. Отчетливее всего раздавались удары в барабан: бум-бум, бум-бум!
– Они слышат эту музыку в последний раз, Либенштейн. Такова жизнь, мой дорогой. Человеку не дано видеть даже на день вперед.
– Для военного человека так лучше. Меньше переживаний.
– Для солдат, но не для нас, Либенштейн. – Генерал сорвал с ветки лист, посмотрел и, взявшись за края костистыми крепкими пальцами, потянул его. Тонкая зеленая ткань мягко расползлась. – Все живое удивительно хрупко, – сказал он, отбрасывая лист в сторону. – Вы вспомнили Францию, Либенштейн? Завтра действительно знаменательный день. В 1812 году Наполеон в этот же день начал свой великий поход в Россию.
Подполковник пристально посмотрел Гудериану в лицо.
– Я не хотел говорить об этом, мой генерал.
– Почему?
– Хотя бы потому, что ровно три года спустя, 22 июня 1815 года император Бонапарт отрекся от престола.
У Гудериана дрогнули старческие дряблые веки.
– Колесо вертится, – тихо ответил он.
Слова Либенштейна вселили тревогу. Снова с перебоями, неровно застучало сердце. Не отрываясь от бинокля, смотрел генерал за реку, на пустынную крепость. Брест – это только начало. А потом сотни и сотни километров пространства, огромная и непонятная страна…
Далеко за лесом загудели моторы. Низкие тяжелые звуки грозно плыли в воздухе, и казалось, что от них, а не от ветра мелко трепещет листва.
– Танки выдвигаются на исходный рубеж, – сказал Либенштейн.
– Слишком много шуму, – поморщился Гудериан.
Он первым спустился на землю, снял двумя пальцами паутину, прилипшую к рукаву мундира, и пошел к машине.
Всю обратную дорогу молчали. Навстречу им по шоссе двигалась вереница грузовиков с мотопехотой. Рослые парни сидели тесными рядами, громко кричали, смеялись. Между рядами виднелись трубы минометов и пулеметные стволы. Потом на большой скорости прошли танки, а за ними потянулись бесконечные колонны пехоты. Гудериан вглядывался в лица солдат, сам веселел от их беззаботной уверенности.
Возле штаба, выбравшись из автомобиля, сказал негромко:
– У истории богатый арсенал, подполковник. Она не повторяется, а прокладывает новые пути.
– История движется на штыках наших солдат, господин генерал, – ответил Либенштейн, захлопнув дверцу машины.
* * *
В воскресенье Антонина Николаевна спозаранку собралась на реку полоскать белье. Надела выцветшее ситцевое платье, повязала косынкой волосы. Мельком посмотрела в зеркало: то ли выспалась сегодня, то ли платьишко это шло ей – выглядела молодо. И худоба незаметна, и лицо свежее.
Отправились всей семьей. Антонина Николаевна и Григорий Дмитриевич несли плетеную корзину с бельем. Людмилка семенила рядом с отцом, обеими руками прижав к груди рубчатый валек. Славка держался позади с независимым видом. Шел сам по себе, а не с папой и мамой. Он неизвестно когда – и дней-то жарких еще не было – умудрился загореть до черноты, на острых плечах лохматилась облезающая кожа.
На Славке и майка, и вельветовые короткие штаны до колен, и тюбетейка – все старое, вылинявшее и застиранное. Такая уж у него судьба – донашивать одежду старшего брата.
– Не балуем мы его, – сказал, покосившись, Григорий Дмитриевич. – Купила бы ему пару рубашек, что ли.
– А зачем? По деревьям лазить да на траве валяться? Ты его спроси – он и не хочет новых.
– Ну, брюки длинные дай. Неудобно этак: парень почти с меня ростом.
– Лето пробегает. А твой рост не показатель, не такой уж ты великан…
Григорий Дмитриевич хмыкнул, расправил широкие, вислые плечи, чтобы казаться солидней. Был он не выше своей жены и не любил, если ему напоминали об этом.
Утро выдалось нежаркое. Когда солнце исчезало за облаками, становилось даже прохладно. Чуть заметно пахло в воздухе липой: по верхушкам, куда больше падало теплых лучей, липы уже зацветали, а в гущине, в тени, еще ждали своего часа нераспустившиеся тугие бутоны. Тополиный пух белой порошей покрыл дорогу, забил колеи, косыми сугробиками накопился возле заборов.
– Пап, это летний снег, да? – приставала к отцу Людмилка.
Городок наполнялся воскресным шумом: скрипя колесами, тянулись к базару подводы, перекликались хозяйки, спешившие на базар пораньше, чтобы взять мясо получше и молоко посвежее. Григорий Дмитриевич то и дело приподнимал фуражку, здороваясь.
Антонина Николаевна не торопилась, шла степенно. Приятно было показаться на людях вот так, всей семьей, с детьми, с мужем.
С главной улицы можно было свернуть на тропинку вдоль оврага, но Антонина Николаевна решила дойти до переулка, убегавшего вниз, к речке. Не свернула – и пожалела. Навстречу шла Ольга Дьяконская, шла быстро, ни на кого не глядя, чуть откинув назад голову с тяжелым венцом толстых кос.
Увидев Булгаковых, Ольга остановилась, будто запнулась, сделала неуверенный шаг к ним. Краска разом залила лицо, выступила на шее, в вырезе белого платья. Часто подрагивали ресницы, такие неестественно густые и пушистые, что невольно бросались в глаза.
– Здравствуйте, – тихо сказала она, глядя на ноги Антонины Николаевны.
– Здравствуй, дорогая, – кивнула Булгакова, не выпуская из рук корзинку.
Поздоровались и замолчали. Сделалось так неловко, что Григорий Дмитриевич поспешил спросить:
– Виктор уехал?
– Давно. Наверно, уже до места добрался.
Краска медленно сходила с лица Ольги. Она оправилась от смущения и теперь прямо смотрела на Антонину Николаевну большими блестящими глазами. Казалось девушка хочет сказать что-то и не может решиться.
Только сейчас заметила Антонина Николаевна коричневые пятна на лице Дьяконской: будто большие бледные веснушки неровно растеклись по ее щекам. Взгляд разом охватил располневший стан, туго обтянутый платьем живот:
«Неужели? Сколько же месяцев? – с ужасом думала она, чувствуя, как слабеют ноги. – Неужели Игорь?»
– Маме, маме привет, – бормотала Антонина Николаевна, пятясь от Ольги и не замечая недоумевающего взгляда мужа.
Тянула корзину, увлекая за собой Григория Дмитриевича, торопилась скорей за угол.
– Красивая девушка, – сказал Булгаков. – Очень красивая. С такой нетрудно голову потерять.
– Беременная она!
– Невероятно! Может быть, ты ошиблась?
– Какая тут ошибка… На пятом месяце. С февраля, понимаешь?
– Тише, Тоня, не шуми, пожалуйста. Люди вокруг…
– Все равно узнают… О, господи! – простонала она. – За что мне наказание такое!
– Ладно, Тонечка, ладно. Ну, узнают и узнают. Теперь уже ничего не изменишь. Хорошо хоть, что девушка видная, не замухрышка…
– Молчи, не понимаешь ты ничего!
– Я-то? Ну уж, голубушка, в этом не меньше тебя разбираюсь, – возмутился Григорий Дмитриевич. – Подойдет время – пусть к Игорю едет. Там и родит.
– Родит? – ужаснулась Антонина Николаевна.
– Конечно. Девка здоровая, от нее крепкий внук должен быть.
– Гриша, что ты говоришь! Внук?! Подумать только!
– Думай не думай, а выход один остался.
– Может, не от Игоря, – цеплялась за последнюю соломинку Антонина Николаевна.
– Сама сказала – пятый месяц. Да чего ты киснешь-то? Завидовать еще нам будут. Если такими темпами дело пойдет, мы и до правнуков доживем… Или бабкой не хочется быть?
– Не хочется. Рано ведь, – вздохнула Антонина Николаевна. – Да и Дьяконская… Не чистая она, не уживусь я с ней.
По пологой дороге, наезженной водовозами, они спустились к реке, на покрытый галькой мысок. Славка, убежавший вперед, уже возился в воде, подтаскивал ближе к берегу плоский белый камень.
Григорий Дмитриевич, поставив корзину, тотчас ушел в город – завтра день рождения Люды, надо купить подарок. Антонина Николаевна, подоткнув подол и потуже завязав волосы, принялась полоскать белье: сначала что покрупней – скатерть, простыни, пододеяльники. Славка и Людмилка в стороне ловили сачком юрких мальков, гулявших стаями в зарослях подводной травы.
Тихо струилась вода в зеленой окантовке берегов, на перекатах серебряной чешуей блестела под солнцем рябь. Чуть заметно покачивались крупные, литые листья кувшинок. У противоположного берега в гуще тростника нет-нет да и ударит по зеркальной глади рыба, побегут, замирая, круги.
Антонина Николаевна, выпрямившись, стояла в задумчивости. Вода доходила ей выше колен, к ногам, щекоча, ластились темно-зеленые косы тины.
С тех пор как помнила себя, помнила она и эту реку. В детстве ходила сюда с матерью, так же горделиво, как сегодня Людмилка, неся в руках тяжелый валек. В волнах этой реки учил ее плавать отец, здесь купалась она в девичьи годы с подружками. В луг за рекой ездила на лодке с Григорием; в душистой тишине, лежа на его плече, встречала рассветные зори…
Недавно, совсем недавно все это было! И трудно поверить, что, может быть, через год придет она сюда с внуком, придет бабушкой. И для этого нового человека она будет чем-то очень-очень старым, выходцем из истории, которую человек этот станет изучать в школе. А она-то считала, что только еще начинает жить, все откладывала на будущее свои планы.
Игорь уже отделился от нее: чужая женщина пойдет теперь рядом с ним. За Игорем скоро и Славкина очередь. А потом кто-то другой будет встречать зори среди цветов… Жизнь – как эта река. Будто стоит на месте, а приглядись: течет и течет непрестанно, уходит вдаль, ширясь и углубляясь, и исчезает где-то, пополнив собой другую реку…
Антонина Николаевна переступила с ноги на ногу, вода теплыми язычками лизнула кожу. Усмехнувшись, подумала: «Расчувствовалась… А полоскать-то кто будет!»
Опустила в воду белую рубашку-косоворотку. Григорий Дмитриевич любил надевать ее летом по выходным дням: в семье ее так и звали – «праздничная». Рубашка пошла ко дну, рукава шевелились, извивались, будто живые. Антонина Николаевна подхватила ее за ворот.
– Мама, мамочка, Славик какую рыбку поймал! – опрометью бежала Людмилка. – Такая рыбка вся черная и совсем тулбища нет, а хвост прямо из головы растет.
– Слава, ты что там еще?! – окликнула мать.
– Да головастик, – отмахнулся тот. – Пусть Людка с тобой посидит, я, может, рака поймаю.
Антонина Николаевна вышла на мелкое место, положила на плоский камень рубашку, шлепнула вальком по мокрой материи.
– Дай мне постукать, – просила Людмилка.
– Сиди. Потом.
Увлекшись делом, она не заметила, как подошел сзади Григорий Дмитриевич. Только когда окликнул, покосилась на него, не отрываясь от работы.
– Быстро ты обернулся!
По багровому лицу Григория Дмитриевича светлыми каплями стекал пот, лоснился, как смазанный маслом, желтый шар выбритой головы. Фуражку он тискал в руках. Оказал, задыхаясь:
– Антонина… Тоня, послушай!
– Что это? – перебила она, глядя на оттопыренный карман широких галифе. Из кармана нелепо торчали две желтые гуттаперчевые ножки.
– Где? Ах вот! Для Люды я, – торопливо говорил он, вытаскивая из кармана пузатую куклу-голыша.
– Больше-то никуда не додумался сунуть? Ты бы за пазуху, – качала головой Антонина Николаевна. – А ну покажи, покажи. Ребята, бегите сюда, – позвала
– Возьми. – Григорий Дмитриевич шагнул к ней в воду.
Пытался улыбнуться и не мог, побелевшие губы кривились, не подчинялись ему.
– Да ты что, не заболел ли? – удивилась Антонина Николаевна. – С мамой что-нибудь? Или с Игорем? – пугалась она, глядя на его лицо. – Да говори же ты? Что?
– Война, Тоня.
– Фу-у-у, – перевела она дыхание. – Какая еще война? С кем? Японцы, что ли, опять?
– Немцы напали! Сообщили сейчас по радио, я возле гастронома слушал.
– Боже мой, – стиснув худыми пальцами виски, простонала Антонина Николаевна. – Немцы… А Игорь? Игорь как же теперь?
– Мобилизация, Тоня.
– А ты?
– Не знаю.
– Скорей, скорей, – засуетилась она.
Хватала и чистое и грязное белье, комом засовывала в корзину.
– Гришенька, дети, скорее!
– Я не пойду, я куклу стирать буду, – хныкала Людмилка, прижимаясь к отцовской ноге.
– Дома, дома постираешь, – торопила Антонина Николаевна, беспокойно оглядываясь.
Славки уже и след простыл, его будто сдуло ветром, едва отец оказал о войне: мчался в город, на центральную улицу, к своим ребятам.
– Ты не волнуйся, Тоня, – уговаривал муж. – Может, вое обойдется еще…
Белая праздничная рубашка Григория Дмитриевича, смытая волной с камня, медленно погружалась в воду, в темную глубь.
* * *
Славка весь день носился по улицам. Было и жутковато, и весело от того, что теперь начнется какая-то новая, необыкновенная жизнь. Он подумывал о том, как и когда обежать ему на войну. Надо было только насушить сухарей да подобрать надежных ребят. Можно захватить с собой отцовский охотничий нож, а уж на войне, конечно, дадут настоящую винтовку. Или даже пистолет.
Сначала Славка был несколько разочарован тем, что жизнь изменялась как-то уж очень медленно. Базар поредел, но торговля на нем продолжалась. В магазинах, как всегда, полно людей, а пьяных было больше, чем в обычные дни.
Женщины, приехавшие с детьми на лето из Тулы и из Москвы, осаждали райисполкомовский конный двор, искали попутных подвод до железнодорожной станции.
Возле военкомата все время толпился народ. Молодые парни просили, чтобы их взяли в армию. Выпускники средней школы, едва выспавшись после бала, продолжавшегося всю ночь, собрались около райкома комсомола и пришли к военкомату организованно, строем. Подали общее заявление. Они хотели отправиться на фронт вместе, так как у них сложился дружный коллектив. Но на войну почему-то никого не посылали, всем предлагали ждать, даже осоавиахимовцам, имевшим значки «Ворошиловский стрелок» и «Ворошиловский всадник».
