Соро Кет
Се ля Ви!
Псарня
Это был – небольшой закрытый домик с вольерами. Что-то, вроде конюшни, но с решетками до самого потолка. Стойка с крючками для поводков и ошейников. Специально оборудованная ванная для мойки собак. Все было чисто, все прекрасно функционировало, хотя не пользовались этим уже давно. Ни пылинки, ни мутного развода на полу.
– Так Фредерик же вернулся! – объяснил Николай, работник следивший за хозяйственными постройками и садовым инвентарем, который работал у Лизель уже много лет. – Я думал… – он поджал губы.
Николай знал отца еще совсем молодым и помогал ему с первыми щенками.
На стене сверкал отчищенный им иконостас: собаки Доминика, собаки Фреда. Сверкающие черные шкуры, мускулистые поджарые тела. Да, уж… Будь дедушка еще жив, он счел бы Герцога оскорблением памяти любимцев.
– Напомни мне, чтобы я попросила Марти причислить тебя к святым! – Лизель потрепала садовника по плечу и тот раскраснелся.
– Я не католик, фрау Лиззи, вы ж знаете!
Николай, как и Мария, был из Румынии и куда уважительнее, чем мы относился к своей религии.
– Знаю, – она улыбнулась вновь. – Когда приедет человек из приюта, то проводи его сперва в дом.
Я нервно сверилась с телефоном.
По правилам, работник приюта должен был убедиться в том, что животное попадет в хорошие руки. В частности, посмотреть, в каких условиях, тому предстоит жить. То, что Герцога собирались усыпить, ничего не меняло. Порядок должен быть. Всегда и везде.
Я опасалась, что приедет тот молодой говнюк и у меня сдадут нервы. Боялась, что он в отместку скажет, что я недостаточно опытна, чтоб держать такого большого пса, но все обошлось. Приехал старший куратор.
Наш замок, конечно, произвел на него впечатление, но он не стал ни плакаться о деньгах, ни намекать на то, как они нужны несчастным животным.
– Не представляете, как я рад, что Петер такой говнюк, – сказал он, когда мы закончили осматривать псарню. – Иначе, нам пришлось бы усыпить Герцога. Этот пес родился под счастливой звездой. Сперва, в лесу, а потом, когда пришли вы.
Мужчина на минуту остановился перед стеной, увешанной портретами догов и доберманов.
– Прошлый хозяин привез родословную, – хлопнув себя по лбу, вспомнил он. – Как я мог забыть! Возможно, вам это важно… – он раскрыл папку и начал рыться в бумагах.
– Да нет, – я пожала плечами.
– Спасибо! – протянула руку Лизель. – Прошлый хозяин? Разве пса не нашли в лесу?
– Да, нашли, но этот ублюдок уверяет, будто бы пса украли. И ничего, конечно же, доказать нельзя.
– Не огорчайтесь, – она мимоходом сжала его плечо. – Я уж позабочусь, чтоб о его поступке узнали в нужных кругах. Собачники такого не забывают.
Какое-то время Лизель изучала предков нашего нового питомца и имена их владельцев, потом тихо охнула. Я готова была поверить в невероятное стечение обстоятельств, – что Герцог происходит от Ланселота. Через сотни поколений и сорок лет. Но нет. Лизель рассмеялась.
– Глазам не верю! – восхитилась она. – Они по-прежнему этим занимаются!..
– Кто – они?
– Так, одни знакомые Доминика. У них был питомник, и они вели осаду на твоего дедушку, чтобы тот продал им одного из щенков, а он отказывался. Они перекупили Зару и… а, неважно. Ты все равно не знаешь этих собак. Похоже, Герцог из их питомника… Вам надо было сразу позвонить им.
– Звонили, – сказал куратор. – Я всех обзвонил, фрау фон Штрассенберг, уж поверьте. Но мне сказали, что пес не годится для разведения.
Она пожала плечами:
– Что ж, в таком случае, им позвоню я.
Куратор невесело рассмеялся.
Когда через час его молодой партнер привез Герцога и Лизель подписала бумаги, у нее задергался правый глаз.
– Господи! – сказала она дрожащему псу. – Что с тобой сделали?..
– Привязали в лесу, – напомнил куратор.
Петер, тот молодой говнюк, смущенный величием Маркуса, который тоже вышел посмотреть на собаку, пытался не смотреть мне в глаза. Себастьян, проезжавший мимо в сопровождении своих лучших жеребцов, – Цезаря, Филиппа и Ральфа, свернул на нашу подъездную дорожку и сразу, сверху, авторитетно постановил:
– Надо промыть ему глаза обычной заваркой. Только свежей, без всяких ароматизаторов.
– Ты разбираешься в собаках? – спросила я.
– Как хорошо, что ты знаешь свою историю, Фрейлейн! – ответил он. И я слегка покраснела, вспомнив, что граф, который разводил догов, был его отцом.
– Она родилась, когда все уже скакали, – напомнил Маркус.
Граф перекинул ногу через круп Цезаря и сошел с коня. Подошел к собачьей перевозке, в которой свернувшись в тугой клубок лежал истощенный пес и присел на корточки, чтоб рассмотреть получше.
Герцог как-то сразу поддался его руке, оставив заднюю лапу, показал живот, но Себастьян не умилился, как я, а только нахмурился. Он щелкнул языком, подманивая собаку, но тот не отреагировал.
– Он глухой.
– Понятно. Этот бедный ублюдок провонялся насквозь… А как давно он у вас? Чем вы его кормили?
– «Пурина Роял», – чуть слышным шепотом сказала Лизель и крепко сжала руку Марии, которая вышла с нами, взглянуть на пса.
Пока куратор вводил его в курс кормления и прививок, а я внимательно слушала, стоя рядом, Филипп и Ральф уехали. Только Цезарь топтался за графом, как большой пес и отфыркивался от запаха, идущего от собаки.
Получив все нужные сведения, Себастьян ухватился за чуть выступающую луку и прямо с пола, легко запрыгнул в седло. Он подобрал поводья, и Цезарь тут же выгнул лебединую шею, нетерпеливо переступая передними ногами.
– Я выхожу Цезаря, чтоб остыл и привезу Криса, – заключил он. – А вы пока обмойте благородные останки этого животного.
– Ну, уж нет! – сказал Петер, решив, что он это – им. Старший покраснел и опустил голову. видимо, из-за недостатка финансов, им приходилось брать всех подряд, а Петер зарабатывал часы социальной активности.
– Разумеется, мы поможем, – сказал он нам.
– Не стоит, – улыбнулась Лизель. – Оставьте мне номер, Штефан. Мы сами поможем вам.
Маркус презрительно посмотрел вслед Цезарю, который несся легко, словно балерина, резко вскидывая длинные сверкающие ноги с кисточками у копыт. Потом посмотрел на Герцога и удалился в дом.
– Идем, – сказала Лизель и мягко потянула на себя пса. – Воняет от тебя и правда невыносимо.
Прошло минут двадцать прежде, чем Герцог вышел из перевозки и, пошатываясь добрел до ванны. Штефан и Николай хотели помочь, но она отослала их и кивком велела мне закрыть двери.
– Поубивала бы, – сказала Лизель, и горестно посмотрела на уши-лопухи Герцога. – Гуманисты проклятые. Загубили породу… Смотреть противно, не то, что держать. Да и здоровье… Будь этот парень купирован, уши были бы в полном порядке.
– Врач из приюта сказал, что если не прерывать лечения, болезнь можно будет держать под контролем.
– Жаль, что под контролем нельзя держать умственно-отсталых дебилов, которые ни черта не смыслят в породах, которых нужно купировать! – резко возразила Лизель.
Она присела на корточки перед Герцогом и взяв руками за морду, задумчиво посмотрела в его глаза.
Герцог тотчас наморщил лоб, приподняв брови.
– Ты мой хороший мальчик, – прошептала она. – И все теперь будет хорошо, ясно? Ты станешь гладеньким и упругим и будешь жрать мороженое на пляже в Гремице… Знаешь, – бросила она мне, – раньше такие собаки бежали перед каретами. А теперь они получают сердечный приступ, пробежавшись за мячиком. Думаю, это идеальная собака для Фреда.
– Да, – согласилась я. – Первое время они могут гулять с одинаковой скоростью.
Отца перевели в обычную палату, и он пришел в себя, но посетителей к нему пока не пускали. Лизель украдкой смахнула слезы и легко, но уверенно взяв Герцога за ошейник, завела в ванну. Тот сгорбился, приняв такой испуганно-униженный вид, что мы рассмеялись. Здоровые, или нет, собаки ненавидели мыться. Лизель села, успокаивая его, а я стала аккуратно поливать теплой водой из душа. Она подавалась уже с шампунем, словно на автомойке.
Герцог перестал волноваться и успокоился. Вместо этого заволновалась Лизель.
– Ба? – спросила я тихо, пока она как-то странно вдыхала и выдыхала, и слезы все чаще выступали в ее глазах. – Ты в порядке?
– Нет, – она всхлипнула, даже не взорвавшись от «Ба» и вдруг опустила голову. Спрятала лицо в сгибе локтя, но ее плечи дрожали так, что можно было не прятать. Выпустив загарцевавшего Герцога, я бросилась перед ней, на колени в остатки мыльной воды и подхватила прежде, чем Лизель упадет в нее лицом вниз.
И тогда, прижавшись ко мне, она зарыдала вдруг, уткнувшись в мое плечо. Тихо, глухо и страшно. Рыдания сотрясали ее, словно каждый всхлип начинался спазмом. Она рыдала, пока не иссякли слезы и успокоилась так же резко, как начала.
– Герцога надо вытереть, иначе простынет, – заявила она, не замечая того, что мы сами – мокрые.
– Здесь тепло! – я вновь обняла ее. – Все нормально, Лиз. Правда, все нормально…
Взволнованный Герцог, пытаясь втиснуться, между нами, работал головой, словно клином. Мы расступились. Усадили его и стали растирать полотенцем. А пес давал нам по очереди свои огромные, исхудавшие лапы.
– Доминик не разводил собак, но он всегда держал пару черных догов. И время от времени они сами спаривались, пока он был занят чем-то, или был пьян. После того, как он умер, последних собак мне пришлось продать. Мы были на мели тогда, у нас были только долги и замок. Мальчики ненавидели меня… Но что я могла поделать? Ты представляешь, сколько доги едят?.. – она снова всхлипнула и вытерла слезы. – Я сама себя ненавидела, когда за ними пришли. Они смотрели на нас, не понимая, что происходит… Я продала их очень хорошим людям, но как я им могла объяснить?.. Они потеряли хозяина, они не понимали, что происходит. Они его ждали, они тосковали… А я продала их, потому что не могла так унизиться, чтобы пойти и попросить денег… Ланселот умер через два месяца. Просто перестал есть и умер… Мальчики этого не знают, – во-всяком случае, я молилась, чтобы не знали. И этот пес сейчас… Господи, ты только посмотри на него! У меня все время такое чувство, что Ланселот вернулся, чтобы дать мне еще один шанс.
…В дверь постучали: это Себастьян вытащил Криса из его практики и привез к нам. С чемоданчиком полным лекарств, пробирок и инструментов.
Почему ты так, мам?
Джессику кремировали ровно через неделю после самоубийства.
Все формальности уладили Ральф и Филипп, я только пару раз дала показания. Детский лепет, в духе:
– Мы с дядей сидели возле камина, когда услышали крик… Мы бросились к ней, дяде стало плохо… Не знаю, у меня был шок…
Придраться было не к чему, и все это понимали. И от меня отстали. Страховка согласилась платить.
После короткого совещания за моей спиной, Марита и Лизель решили, что будет лучше для всех, если пустить слушок, что Филипп и Джесс давно не жили, как муж и жена. Что он пытался сохранить видимость, во имя чести потомства. И, разумеется, то, что произошло – совсем не шизофрения. Это – непроходящая алкогольная горячка с замесом на дистрофию и ларингит.
По этой причине Штрассенбергов на похоронах не было. Да и сами похороны были сдвинуты почти что на месяц. Всем предстояло забыть, что у Фила была жена и я знала, что все забудут. Пришли по большей части Ландлайены и те, кто имели непосредственное отношение к Джесс.
Из Штрассенбергов были лишь мы, Филипп с родителями и Ральф. Других мы не извещали. Если они и знали о Джессике, то хранили свои познания при себе.
После прощальной службы над урной с прахом, члены семьи в элегантном черном, стояли вокруг часовни. Маленькое деревенское кладбище, на котором традиционно хоронили Ландлайенов походило на декорацию. Ярко-зеленые квадраты травы между идеально ровными прямоугольниками плит. Памятники, даты на которых принадлежали прошлому веку. Эпитафии. Мраморные скульптуры ангелов, плакучая ива над старинной часовней. И фамилия, почти на всех них стояла ее фамилия.
Ландлайен.
Джесс хотела быть похороненной рядом с Альфредом, своим отцом, но рядом с ним уже покоился прах Миркаллы. Из уважения к чувствам обеих женщин, урну с прахом Джесс поместили с другой стороны. И я поняла, что очередная часть жизни пройдена. Отрезана навсегда. Джесс упокоилась рядом с родителями. Она никогда уже не вернется.
И чтобы не видеть убитые горем и запоздалым раскаянием лица Филиппа, Ральфа, отца, я отошла назад и стала рассматривать таблички.
Придет день и меня саму отнесут на кладбище. Запечатают мраморной плитой с надписью Верена Миркалла Элизабет фон Штрассенберг. Рядом с Маркусом. Вдали от матери, вдали от отца. Я запрокинула голову, пытаясь остановить слезы. Плакала ли Джесс, когда ее мать умерла? Сожалела ли о том, что она натворила?..
Потому что я – да.
Всю жизнь я ощущала себя никем. Футбольным мячом, который швыряли из стороны в сторону. Здесь, среди мертвых и живых предков, я понимала, что родилась не мячом, а воздушным шариком. И у меня была нить, которая держала меня. Пусть даже, держала только за тем, чтобы не отдавать Фреду.
Теперь эта нить разорвалась навеки.
Марита то и дело приподнимала вуаль, чтоб промокнуть глаза. При жизни Джессика никогда не была ей так дорога, но графиня всегда была верна долгу. Ей полагалось плакать, и она плакала. Даже какую-то речь толкнула, чтоб меня поддержать.
– Интересно, она способна испытывать хоть какие-то человеческие чувства? – спросила Лизель.
– На публике или без? – процедил Себастьян, оторвавшийся ненадолго от жены.
Марита вскинулась, он ответил разящим взглядом. Они отвернулись друг от друга, как две взбешенные лошади и продолжили стоять рядом. Как и всегда.
И я впервые, пожалуй, присмотрелась к графине. И к графу. И почему-то впервые обратила внимание, как сильно он… ненавидит свою жену. Да, это был один из тех важных, политически выверенных браков, где все были счастливы, за исключением супругов. Но ненависть?.. Я видела, как Марита положила руку на его локоть, – как предписывал этикет. И как Себастьян напрягся, чтоб не стряхнуть ее.
Совсем, как я, когда родственники по очереди, принялись подходить ко мне, – чтобы выразить соболезования.
Эти люди, которых я ни разу в жизни не видела, знали другую Джессику. Джессику, которая любила ездить верхом, рисование и красивую одежду. Джессику, которая мечтала стать модельером. Джессику, которая была чистым ангелом, которого изменила болезнь.
– Они в самом деле знали ее, или придумали специально для похорон? – спросила я Маркуса.
Вся эта тягомотина раздражала, напоминая фарс. Никто из них не был близок с Джессикой. Никто из них даже в гости при жизни не приходил. И Маркус, к моему удивлению, разлепил губы:
– Это стандартная речь, мы просто меняем пол, возраст и вставляем нужное имя.
От неожиданности я хмыкнула и головы повернулись ко мне.
Мы четверо, он Лизель, отец и я, стояли слева от священника, читавшего над урной молитвы. Открытая ниша за его спиной притягивала взгляд. Снятая плита стояла, прислоненная к длинной стенке.
«Любимая жена, любящая мать».
Видимо, у Джессики был еще один, третий муж и другие дети. Любимые. Ральф закусил губу и на миг зажмурил красные опухшие веки. И нос у него был красный. Красный от слез.
Я опустила голову и не поднимала, пока урну не поставили в нише и не запечатали камеру плитой.
– Что же ты наделала, Звездочка?.. – чуть слышно прошептала Лизель и рукой, обтянутой черной перчаткой, погладила выбитый на плите портрет.
Маркус взялся за ручки инвалидного кресла, в котором неподвижно, как кукла, сидел Фредерик.
Поминки
После поминок, когда по разу выразив мне сочувствие, незнакомые люди бывшие мне кровными родственниками, сосредоточились на закусках, Элизабет скинула шляпу с густой вуалью и протянула Жоржу, своему ассистенту. Тот мог бы брать медали на конкурсах высокомерия, но он приблизился, почтительно принял шляпу и отошел.
– О чем ты там шушукалась с Маркусом? – спросила Лизель, притворяясь спокойной и очень собранной.
– Так, о разном. Знал ли он эту восхитительную женщину, о которой все говорят…
– Когда человеку уже ничего не нужно, легко вспоминать, каким чудесным он был.
– Она не была чудесной! Она была стряхнутой на всю голову сукой. Болезнь не изменила ее. Болезнь ее обнажила!
– Ты говоришь правду, – ласково сказала она и тоже склонила голову. – Но в высшем обществе, мы так не поступаем… Возможно, эти люди, действительно, помнят ее такой.
– А любящая жена и мать?
– Ну, технически, она была любящей, и женой, и матерью… Чего ты хочешь, Верена? Поплакать о своей матери, или доказать себе, что тебе плевать?
Я промолчала. Сразу после того, как Джесс умерла, перед кремацией, в церкви, когда белый гроб подняли с помоста и понесли к небольшому крематорию, я действительно рыдала, как маленькая. И мне теперь было стыдно. За слезы, за свой дурацкий крик: «Почему, мама?!» и то, как Радже пришлось дать мне успокоительное.
– Ты ее дочь, – сказала Лизель. – Как бы вы друг к другу не относились, ты ее дочь и это не изменить. А твой отец любил ее, хоть и думает, будто я всем этим манипулировала, чтоб его удержать.
– Но ты ведь давала советы… Ей.
– И что с того? Давать совет – не значит менять пространство. Они любили друг друга, просто были чересчур разными, чтоб это удержать. И вот еще: надпись заказал Фредерик… Так что не вздумай с ним это обсуждать, ладно?
– Ладно.
Я огляделась. После прощания в церкви и панихиды на кладбище, отца я больше не видела. В одной из гостевых комнат оборудовали палату и Маркус сразу же отвез его, передав заботам сиделки.
– Эти люди ничего не хотят, – добавила Лизель. – Просто делают то, что принято из уважения к нам всем. Да, я знаю, что ты – в меня, тебе все это не нужно, но… ты живешь в этом обществе. И подчиняться правилам, ты должна. А это значит, что ты обязана выслушивать соболезнования. Что бы ты ни чувствовала, просто кивай и молчи.
Поминки были недолгими. Вскоре, как обычно, забыв о том, зачем собрались, гости разбились на группы, словно на вечеринке и, после недолгого обмена любезностями и сплетнями, разошлись. Горничные начали убирать со столов.
– Как ты? – еще раз осведомился Маркус и взял меня за плечо.
– Лучше. Я пойду прогуляюсь…
– В этих туфлях?
– Я пойду на цыпочках.
– Лучше, пойди в кроссовках.
Псарня располагалась на заднем дворе и Герцог, которого как следует подкололи антибиотиками, очень радовался, когда к нему кто-то приходил. Давать ему команды было бессмысленно, а его рост и постоянно растущий вес, делали его восторги опасными.
Я была рада, что послушала Маркуса и переоделась в кроссовки и джинсы.
Все возвращалось назад, на круги своя. Псарня, я и огромная по сравнению со мной, псина…
Мне почти что в живую почудился горячий собачий дух, мокрый язык и подрагивающая спина Греты. То, как она ложилась на место, как приказал отец, но стоило ему закрыть дверь, легко, как кошка, запрыгивала на мой матрас. Как ее горячий мокрый язык залеплял мне лицо и нос, а я, смеясь, пыталась оттолкнуть от себя собаку, которая была в два раза тяжелее меня.
Примерно так же проходили все встречи с Герцогом.
В псарне слышались голоса. Решив, что это Себастьян, который привязался к моему псу, я вытерла слезы и толкнула обитую войлоком деревянную дверь. Отец, сидевший в кресле, повернул ко мне бледное, пожелтевшее от лекарств лицо. Он был такой худой, такой старый, – постаревший за две недели на миллион лет. И такой бесконечно усталый, что слезы вскипели вновь.
– Ты должен быть в постели!
– Я там провел кучу времени, – ответил он, лаская большую черную голову Герцога. Глаза у него уже давно не текли, а уши пахли гораздо лучше. – Какой же ласковый пес… И такой красавец будет, когда поправится.
– Как думаешь, можно будет его хоть как-нибудь надрессировать?
– Я думаю, можно, – сказал он. – Все возможно, вопрос лишь – как.
Голос был, по крайней мере, не слабый. Еще на кладбище отец и сам казался мне мертвым, но теперь в его взгляде вновь появилась жизнь. Он не сказал ни слова о Джессике, и я тоже не сказала.
– Прости меня, доченька, – сказал отец, разглядывая собаку. – Вы все просили, предупреждали, но я не поверил вам. И вот, пожалуйста. Джесс мертва, а я в этом кресле. А ты была там, когда все это случилось…
Я развернулась, чтобы его обнять, но он всем телом вдруг отодвинулся. После его болезни я никогда не прикасалась к нему и чуть заметно вскинув плечо, отец дал понять: не стоит этого делать. Я опустила руку.
– Ты в этом не виноват. Тебя слишком долго не было… А она, она так хорошо сочиняла.
ЧАСТЬ 7.
