Соро Кет
Се ля Ви!
Воскрешение
Похмелье было тугим и тяжелым.
До меня не сразу дошло, откуда взялся Филипп и что за шипучую хрень он мне дал, и почему передо мной кружится не моя комната, а его.
– Выпей, – велел он, протягивая какой-то стакан.
Я подчинилась и тут же почувствовала, как тошнота успокаивается. Филипп метался по комнате взад-вперед.
– Как тебя угораздило связаться с этим ничтожеством? Да еще нажраться до такой степени?
– Кто бы говорил? – просипела я.
– Это я отрубился или все-таки, ты?
– Мне просто не хватило дыхания, – сказала я ровно, имея в виду корсет.
– Нос, видать, заложило, – прикинул он. – Скажи спасибо, что Ральф не видел. Он бы тебя убил!
– Если я правильно помню, он выбрал тебя. Жаль он не видел, как ты бросался деньгами!
Филипп как-то странно посмотрел на меня, но ничего не спросил.
– Вчера я позвонил твоему дяде, сказал, что ты напилась и я не рискую отпускать тебя в ночь одну. Но на твоем месте, я бы слегка прочухался прежде, чем ехать домой.
Я не ответила, просматривая уведомления на мобильном.
Ксавье не звонил. То ли еще не проспался, то ли испугался, когда я вырубилась. Впрочем, его дизайнерская сумочка была все еще при мне, и я не сомневалась, что получу собственную.
За окном бушевал очередной дождь. Совсем, как в то утро, когда Филипп впервые обозвал меня сукой за то, чего я не делала. Я почему-то вспомнила, как сидела Джесс. Опухшая с похмелья, вся в потеках косметики…
– Можно душ принять?
– Можно, – он кивнул в сторону ванной. – Полотенца под… Прости, забыл.
Все было как-то обыденно и привычно. Его ванная, черный кафель, золотистые краны, пушистые белые полотенца. Мой дом был уже не здесь, но моя душа по-прежнему жила в этом доме. И было невыносимо думать, что мне придется уйти.
Я тщательно вымыла пропахшие дымом волосы и, с трудом – следы косметики из-под глаз. Затем решилась выйти и заглянуть в шкаф Джессики. Моя одежда давно была упакована и отправлена в Штрассенберг, но ее комната осталась нетронутой. Самые ценные вещи, разумеется, Марита убрала, но в шкафу еще пылились повседневные шмотки. Я выбрала джинсы, лифчик и блузку.
Потом спустилась на кухню, стараясь снова не потерять сознание.
– Мы поругались вчера… Прежде, чем я упала?
– Чего? – Филипп, разливавший кофе, чуть обернулся.
– Ну, когда ты раздавал девкам деньги, а я…
– Какие деньги? Что ты несешь?.. Ты с ума сошла? Ты была с этим недоделком-французиком и какими-то модельными скаутами… хрен знает, кто они были на самом деле. Я видел, что ты не в себе и подошел посмотреть насколько.
– Но ты был с бабами.
– …я подошел посмотреть, насколько, – повторил Фил. – А так как ты была инкогнито… хоть на что-то у тебя хватило ума, я просто представился и позвал тебя к нам в компанию. Ты пошла было, но потом не дошла… И вот еще: ты должна мне новый пиджак. Старый ты заблевала.
– Ты, – взвилась я, – должен мне год моей жизни и репутацию! И годы, что НЕ провел в тюрьме! Мудак ты долбаный! Думаешь, я была слишком пьяная, чтоб не помнить всех твоих шлюх, которым ты раздавал деньги?!
И впервые на моей памяти, Филипп покраснел.
Чтобы скрыть смущение, он упер кулаки в столешницу и принялся орать, как я опозорила вчера его, Ральфа, и всех остальных в семье, а также, с каким мудаком связалась.
Я не поверила. Абсолютно зря.
Ксавье говорил мне, что Фил дерьмо, но про себя рассказать запамятовал. Когда мы подъехали к студии, его на части рвало.
Сперва фотограф долго, изысканно и со вкусом описывал мне, как и где я закончу, когда «богатый сукин сын наиграется». Затем, сколько я ему буду должна за платье и кокаин. Затем, что я никогда не буду больше работать. И уже под конец, немного охрипнув, объяснил, что как модель я никто и он сделал мне одолжение.
У меня жутко болела голова; так что я особо не возражала. Мне хотелось лишь одного: забрать свои шмотки и выкатиться отсюда. Но Ксавье и не думал их отдавать. Он угрожал полицией, пока Филипп не устал ждать меня в машине.
Когда он поднялся, переговоры сразу пошли быстрей. Ксавье вернул мне сумочку и одежду и взял назад все свои слова, но Фил все равно хорошо прошелся по его почкам.
– Брат научил, – сказал он, хватая меня за руку и мы вприпрыжку сбежали вниз.
Маркус ни слова не уточнил про моделинг. Наверное, сам все понял по моему лицу.
Возможно, ему было до лампочки, но мне ужасно хотелось об этом поговорить. Кто, как ни Маркус добрые тридцать лет слушает то же самое про свои работы?
– Как все прошло? – уточнил он нехотя, когда я набралась смелости подняться в мастерскую, чтобы взглянуть ему в глаза.
– Ужасно… Фотограф просто хотел со мной переспать. Не то, что я правда думала, будто я модель. Просто чувствую себя так, словно меня обгадили. Слышал бы ты, как он мне меня же живописал…
– Добро пожаловать в мой мир, – грустно ответил Маркус.
Я посмотрела на него; на его поникшие плечи. И мне стало до боли, по-матерински жаль его. Я довольно сильно поранилась о критику, хотя не особо хотела попасть в тот мир. А Маркус ведь мечтал стать художником.
Мечтал, работал, но… так и не стал.
– Мне очень нравится, как ты пишешь!
– Жаль, ты не критик.
Я пожала плечами: критики, пфф!.. Как можно всерьез полагаться на мнение художников-неудачников? Искусство нужно чувствовать. Понимать его должны только те, кто отдает сотни тысяч за пять бананов, приклеенных серебристым скотчем к белой фанере.
А работы Маркуса чем-то трогают, будоражат, щекочут. В его работах есть нерв.
– Но ты – художник.
– Я просто ремесленник, – сообщил он, заметив, что я впечатлилась. – Тебе это нравится, потому что ты ни черта не смыслишь в настоящем искусстве.
– Ну, почему же? – возразила я, вытаскивая потрет Себастьяна верхом на Цезаре. – Одно время в моде было искусство навроде этого. И это очень понятно.
Конь выглядел, словно вот-вот сорвется с места, я почти чувствовала жар и запах пены, летевшей из его пасти. Скорее всего, это была работа по памяти, или по фото. Ни одна лошадь не будет часами стоять на одной ноге. Даже такая выдающаяся, как Цезарь. С другой стороны, работали же как-то художники прошлого, не имея под рукой дигитальных камер.
– Сегодня в моде уродство, а не искусство.
– Или, простые, незнакомые имена… Ты никогда не думал писать инкогнито?
– С чего вдруг?
Я пожала плечами:
– Когда меня забраковали на кастинге, я позировала одному, чрезвычайно креативному молодому гению. Он заляпал всю меня кетчупом и уложил на пол. Все восхитились и стали его хвалить. Я, прям, спокойна за мое будущее. Эта работа переживет века. Критики уже сейчас спорят, что за выражение у меня на лице. Улыбаюсь я, или хмурюсь… Чтоб ты не мучался в бесплодных догадках, я расскажу тебе: кетчуп начал стекать мне в нос, и я пытаюсь дышать через жопу… Мораль: я скрыла настоящее имя и целую ночь, пока меня не увел Филипп, я была Музой.
Маркус улыбнулся и склонив голову, посмотрел на картину в моих руках.
– Себастьян выбрал другой портрет. Он просто еще раз надо мной посмеялся.
– Он посмеялся над Маритой, – возразила я. – И ее надушенными «художниками»… Знаешь, мы живем в непонятное время кривых зеркал. Все нормальное считается ненормальным. А ненормальное называют то смелым, то альтернативно-красивым… Знаешь, что мне сказали на кастинге? Что мне нужно грудь убрать. Как тебе? Женщина больше не должна иметь грудь!
Маркус чуть покраснел.
– Раз уж мы об этом заговорили… Очень неловко, но все вокруг думают, что ты – моя дочь. Ты помнишь? Твои груди очень красивые, но не пора ли уже прикрыть их? Я был бы очень признателен, если бы ты сменила жанр.
Я улыбнулась и собрала все свое обаяние в улыбке. Очень сложно, к слову, общаться с мужчинами, которые никогда не смотрят ниже лица.
– Можешь взять любой снимок и нарисовать платье. Можешь на каждом платье нарисовать! Только, пожалуйста, дизайнерское. Из мусорных пакетов или пачек от молока. Или, из собачьих какашек!.. Чтобы каждая гнида в гостиной Мариты задохнулась от твоей творческой искры!
Маркус чуть покраснел.
Подобно многим диктаторам, которые уверенно держат кулак на шее мало-мальски крупного общества, он был раним и чрезвычайно не уверен в собственной власти, когда мы были одни.
– А знаешь, что? – спросил он. – Пошли они в задницу! Поступай, как хочешь. Нам с тобой здорово повезло: конюшни нынешнего графа ежегодно производят тонны дерьма, и мы можем класть его на мнение критиков огромной лопатой.
– Да! – ответила я. – А если лошадиного будет мало, мы можем пригласить их на ужин с графом, и он доложит! У него всегда есть несколько сильных слов о современном искусстве. Помнишь, как он специально перевернул картину вверх ногами, а потом еще заставил художника доказать, что это не верх, а низ. И объяснить, как он это различает?
Маркус ухмыльнулся уголком рта и скрестил руки на животе.
– Недавно, пока ты ходила фотографмироваться, мне пришла в голову отличная мысль.
– Да?
– Ты слышала что-нибудь о Георге Вайсе? Он иллюстратор. Готика, фэнтези и такое все… У него еще дочь Пенелопи, ну, ты ее знаешь… В общем, он написал в одно крупное издательство, которое производит карты Таро и все такое. Послал им свои эскизы и кое-какие наброски и знаешь, что? Им все понравилось. Они даже предложили мне выпустить колоду не за свой, а за их счет! Как тебе?
– Здорово! – я расхохоталась. – Вот это поворот! Но… Ты разве, разбираешься в Таро?
Маркус скромно потупился:
– Я изучаю такие вещи. Уже много-много лет. Твой прадед лично знал Алистера Кроули и сам неплохо разбирался в таких вещах. Я обнаружил его записи однажды на чердаке и… собственно, я написал книгу. Только дай слово, что ничего не скажешь своей бабушке, пока я сам не решу.
– Ты наймешь натурщицу?
– Я предпочел бы тебя…
Сиськи утратили свой изначально-неловкий смысл. Маркус уставился на меня, потом резко развернул спиной к себе и без спроса распустил волосы.
– Пенелопи, – сказал Маркус очень торжественно и указал на табурет за мольбертом, – сядь туда. Папуля хочет сделать пару набросков.
ЧАСТЬ 5.
Мамы, карты и разрыв
Январь прошел незаметно. Дождливый и промозглый, как никогда.
Лизель вернулась с разводом, отец то и дело мотался в больницу к Джессике, я удалила свой профиль в Инсте и теперь почти что все время проводила на чердаке у Маркуса.
Он делал наброски, учил меня читать карты и рассказывал о прадеде. Мы посещали музеи Криминалистики, читали у камина Лафкрафта и изучали символику карт Таро, с точки зрения Алистера Кроули.
Мы были, как обломки кораблекрушения. Два человека, которые провели весь круиз, нетерпеливо раскланиваясь на палубе, внезапно сблизились, когда корабль пошел ко дну. А он пошел. Все теперь было по-другому.
Отец вернулся, но не ко мне. Он уходил от нее, но к ней же он и вернулся.
Когда он забегал в больницу к Джессике, Лизель сказала прямо:
– Ты – идиот!
И вот однажды, вернувшись домой, он доказал нам это.
– Привет, семья.
Мы обернулись; в камине с грохотом взорвалось полено, и я подумала: не к добру.
– У меня к вам просьба, – торжественно, как с церковной кафедры рек отец. – И я вас очень прошу, отнеситесь к этому снисходительно…
– Ты не в церкви, Фред, – оборвала Лизель.
Она сидела перед карточным столиком, обтянутым зеленым сукном и раскладывала карты. Обычные, не Таро. Лизель раскладывала пасьянсы.
– Какая блажь взбрела тебе в голову? – спросила она.
– Джессика хотела бы провести выходные дома.
– При чем тут мы? Пускай поезжает к мужу.
– Мама! – отец поморщился. – Не начинай, прошу. Джесси теперь другая…
Мы переглянулись и рассмеялись. Джесси всегда была одинаковая: в маске. Он это позабыл.
– Если ты решил вспомнить молодость, то сними номер, – отрезал Маркус. – Джесс уже тогда была с легкой придурью, хоть ты это отрицал… Теперь у нее серьезный диагноз! Шизофрения.
Отец отмахнулся.
– Мама! – взмолился он. – Мы все ошибаемся. Джесс была молодой девчонкой.
– Скажи уж лучше, что во всем мире ты не нашел таких же сисек, как у нее! – Лизель раздраженно собрала карты. – Что же, ты все решил, поступай, как знаешь. Но если проснешься с ножницами в груди, не говори, что я тебя не предупреждала.
– Верена, – переметнулся он.
Я раздраженно собрала собственные карты. Две выпали. Два сразу старших Аркана. Башня, объятая пламенем, из которой падали Царь и Первосвященник, шестнадцатый. И Дьявол, рогатый монстр, держащий мужчину и женщину на цепях. Пятнадцатый.
Пятнадцатый Аркан значил зависимость или одержимость, Шестнадцатый – крушение всего.
Я убедила себя, что это все ничего не значит: просто колода новая и не успела как следует размешаться.
– Если тебя это хоть чуть-чуть волнует, – сказала я, – я против.
– Понятно!
В пятницу вечером, отец привез Джессику домой.
Тело, служившее ей так много лет, сдалось. Глядя на Джессику, я вдруг поняла, что о любви не было и речи. Он привез ее, потому что знает: это уже конец. Она сильно похудела. Ее когда-то густые гладкие волосы цвета спелой пшеницы, стали ломкими и бесцветными. Повылезали пучками и их остригли. Из черепа торчали тусклые пегие пеньки. Когда-то полные губы превратились в полоски, лицо приклеилось к черепу, как у дистрофиков. И даже грудь, которой все было нипочем, обвисла, превратившись в пустые мешочки плоти.
Фред вытащил Джессику из машины и на руках, как невесту, внес ее в дом. Они сидели возле камина, словно Влюбленные, Аркан номер шесть. Отец держал на колене пакет с физраствором, и тонкая трубка заканчивалась иглой в вене, которую придерживал лейкопластырь на руке Джесс.
Она смотрела на отца, словно на икону и Лизель украдкой плакала, укрывшись за стакан с коньяком. И я тоже плакала, наблюдая за ними из-за оконной ширмы. И Мария. Лишь Маркус заперся у себя и не выходил.
Джесс и отец никого на свете не замечали. Они сидели, молча разглядывая друг друга. Пламя озаряло их лица, тонкая трубка соединяла тела, словно пуповина. Если в мире когда-то существовала Любовь, то это ее я видела.
В десять Джессика решила пойти наверх.
Я слышала, как он несет ее на руках по лестнице и укладывает в кровать. Слышала, как минут пятнадцать спустя, пошатываясь, идет вниз в холл. Я никогда еще не видела его плачущим, но почему-то сразу же поняла, что мой отец плачет. Плачет по ней, по Джессике, по самому себе и по той любви, которую они потеряли.
И еще – из чувства вины. Я сама из-за него плакала. Ведь это мы с Филиппом заперли ее в психбольнице. И виноваты, значит, лишь он и я.
Я выбралась из своего укрытия, подошла к папе. Робко тронула его за плечо. Он молча сжал мою руку.
– Что я наделал, господи! Что я наделал, Ви?
– Это не ты… Это я…
Мы не договорили.
– Фредерик! – раздался вдруг голосок.
Он обернулся, рот замер в беззвучном крике. Джессика в длинной ночной рубашке сидела на перилах, как привидение. Она рассмеялась и помахала ему рукой. Отец вскочил, бросился, крича, через холл и… прежде, чем я догадалась, что происходит Джессика оттолкнулась и полетела ему навстречу. Ее тело перевернулось в воздухе, голова с сочным хрустом ударилась о каменный пол.
ЧАСТЬ 6.
После Джесс
Несмотря на позднее время, в холле собралось немало людей.
Хадиб, который подоспел первым, принес нитроглицерин. Заставил отца сесть прямо и расстегнул ему рубашку, пока я вызывала врача. Я слышала, как он объясняет прибывшей «скорой», что епископ последнее время жаловался на изжогу, но Хади все время подозревал, что у него что-то не то с сердцем.
– Он обещал обследоваться, – объяснил он, – но все никак не мог найти время.
Последние слова он произносил, уже запрыгивая в машину.
Я ничего не соображала, Лизель и Маркус уехали и лишь под самый конец, я обнаружила себя, завернутой в одеяло, бессвязно рыдающей в собственную ладонь и Себастьяна, который бархатным голосом объяснял кому-то:
– …бедняжка Джесс была сумасшедшая. Ребята! Девочка потеряла мать…
Потом, чуть-чуть успокоившись, – что я сижу в холле больницы. Одетая и окутанная коконом удивительного спокойствия. Передо мной на корточках сидел Филипп. Рядом, без конца приглаживая волосы – Ральф.
Картинка сменилась вновь, когда я проснулась.
И сразу стало ясно: это не сон. Больничный холл никуда не делся. Лишь опустел.
– Они спустились в капеллу, – произнес Маркус. – Молятся. Операция идет уже второй час.
Я тоже молилась, не понимая, о чем молюсь. И когда, уже под утро нас нашла медсестра:
– Операция прошла очень хорошо! – заявила она уверенным бодром тоном. Хирург сейчас примет душ и выйдет к вам, а потом вы сможете позавтракать в нашем кафетерии если захотите…
– Завтракать лучше поедем к нам, – решил за всех Себастьян и сверился с телефоном. – Я думаю, вам лучше будет побыть у нас. Пока полиция не закончит там… все свои дела. Вам нужно выспаться. Как следует отдохнуть.
– Мне нужно будет остаться здесь, – сообщил Хадиб. – Я не имею права отлучаться от его преосвященства, пока он не придет в себя.
– Вчера вы встали в восемь утра. Ты на ногах уже почти сутки, – возразила Лизель, успевшая целиком и полностью взять себя в руки. – Он будет спать до обеда.
– Таковы правила, – ответил Хадиб. – Не беспокойтесь, я знаю, что делаю. Все будет хорошо.
– Я останусь, – вызвался Ральф, впервые за весь вечер подавший голос. – Поезжай и поспи.
И одного только взгляда было достаточно: он искренне горевал по Джесс.
«Алекса»
Нас встретила девушка лет двадцати пяти. Очень прямая и до ушей напичканная манерами. Я видела ее мельком, на банкете в честь Рождества. Она, вроде бы кружила вокруг Филиппа, но как наследник, он всегда пользовался вниманием, и я приняла ее за одну из родственниц победнее.
Крашенную.
– Это – Селеста, – сказала Марита. – Моя помощница. Ассистентка. Если вам что-то нужно из дому, то просто скажите ей. Селеста все принесет.
– Спасибо, – сказала Лизель.
Я не ответила. Смотреть на Селесту было выше душевных сил. Если она, ассистентка, кружила вокруг Филиппа, это значило: он с ней спал. Ревность была такой сильной, что я на миг забыла про то, мой отец отходит после наркоза, а мать пробила затылком пол.
– Селеста, все подготовлено?
– Да, мадам. Мне проводить дам наверх?
Графиня кивнула. Мне показалось, они с ассистенткой соревновались. Марита в краткости, Селеста в исполнительности.
– Детка, – потянув меня за руку, чтобы я наклонилась, Марита коснулась губами моего лба, – мне очень жаль, дорогая. Если я что-нибудь могу сделать, только скажи.
Она расцеловалась со мной и слегка подтолкнула в спину, полностью сосредоточившись на Лизель.
– Мои соболезнования, – сказала Селеста.
С таким видом, словно я была грязной уличной шавкой, влезшей на чистый диванчик по барской прихоти.
– Я много слышала о вашей матери, фрау фон Штрассенберг. И очень глубоко соболезную. Наверное, это тяжело, лишиться родного человека так рано? – сказала она таким тоном, что мне послышалось: – «Я твоя мачеха, так что веди себя хорошо!»
– Вы можете разговаривать нормально, или вам контрактом запрещено?
– Нормально – это как?
– Филипп – не мой отец. То, что он был женат на моей мамаше, а сам присунул пару палок тебе, не дает тебе права говорить со мной свысока. Он никогда на тебе не женится. Ты поняла? Ник-ког-да!
Она заткнулась, но удовольствия мне это не принесло. Одно дело – биться с кем-то, кто тебе равен. Другое – помыкать прислугой, которая не может ответить.
– Простите, – сказала я. – Это не мое дело. Я не должна была говорить с вами таким тоном.
Пронзив меня раскаленным добела взглядом, ассистентка кивнула, но не простила.
Я приняла душ и легла в расправленную постель. Лицо болело от плача.
Графский замок был построен в то же время, что наш. И отсыревшие стены было не просушить никакими силами. Комнаты, которыми не пользовались, мгновенно обретали нежилой вид. Даже если их регулярно топили. И я подумала: не то ли происходит и с женщиной?
Когда нас не любят, мы утрачиваем какой-то шарм. Как нежилая комната отличается от жилой, так и брошенная женщина отличается от любимой. Может быть, эта сука уже прихорашивается в душе? Ждет момента, когда безутешный вдовец уладит формальности, чтобы начать охоту?
Да, он на ней никогда не женится. Такого мезальянса Марита не потерпит. Вот только вряд ли она говорит об этом с Селестой.
А та, наверное, считает, если завоевать доверие матери, сын падет ей в подол словно кокос. Селеста настолько ухожена, что я готова поспорить: на еду ей едва хватает. Ни одна бедная девушка не станет так вкладываться во внешность, если не рассчитывает подзаработать.
И вся такая манерная, совсем как Джесс, пока была здорова и в обществе. У меня по этой части пробелы. До пяти лет меня никто толком не воспитывал, потом в тринадцать, было уже «рано». Я вспомнила, что когда ругалась с Селестой, то по инерции упиралась кулаками в бедра, всем корпусом подавшись вперед.
Отличный, очень аристократичный жест. Научилась у девочек «волчьих» мальчиков, пока мы сортировали продукты для стариков.
Вот, значит, каково это? Когда тебя бросили? Ты начинаешь бросаться на конкуренток, потом бухать, потом принимать наркотики, а потом… бросаешься эффектно с верхнего этажа. Удостоверившись, что подлец проникся и пожалел о том, что когда-то бросил.
Я не заметила, как уснула. Разбудила меня Лизель.
– Подъем, – велела она, раздвигая шторы. – Мы с Маркусом сейчас поедем в больницу, а ты поезжай домой. Проследи, чтобы холл отмыли как следует. И успокой Марию.
Ей явно не пришло в голову, что смерть матери могла огорчить меня или поразить.
– Себастьян все уладил с полицией, но показания тебе все же придется дать. Для страховки, уж точно. Мои адвокаты считают, что ты должна утверждать, будто бы Джессика упала случайно. В обратном случае, дело с наследством может чуть затянуться. Да и страховку тебе не выплатят.
– Я тоже хочу в больницу! – нетерпеливо оборвала я.
Лизель обернулась, изменившись в лице. И я поняла: она говорила о Джесс, чтобы не думать о Фреде.
– Тебе нельзя, Ви, – сказала она как можно нежнее. – Для всех он твой дядя…
– Он до сих пор в реанимации?
Помедлив, она кивнула. И я заметила, что Лизель борется со слезами, а подбородок ее дрожит.
– Цукерхен, – сказала она и я напряглась: она звала меня так, только если речь шла о чем-то очень серьезном. – Пока еще ничего не ясно. Но что-то пошло не так. У него большая температура и… врачи не исключают, что… Нет, я не хочу даже вслух это говорить. Ты сделаешь, как я тебе сказала, понятно? Давай, прими душ и спускайся вниз.
Внизу стоял накрытым холодный завтрак, но стоило мне спуститься, Селеста тут же велела кухарке сварить мне кофе.
– И мне, – раздалось с лестницы.
Заспанный и слегка опухший, Филипп окинул взглядом Селесту. Словно она именинный торт, из которого может выскочить кто-то поинтересней. И я опять покраснела, вспомнив, как утром на нее сорвалась. Что на меня нашло? С чего я взяла, что если Фил спал с ней, то непременно выделял из других.
Если верить Ксавье, он спал со всеми.
– Могу я с вами поговорить? – спросила Селеста, потянув его за рукав.
– О чем?
Я молча отвернулась к окну. Еще не хватало при нем на нее сорваться. Селеста что-то горячо зашептала. Филипп два раза сказал «ну, да и что». Потом прошипел что-то и сказал:
– Знает и знает… Пусть в суд на тебя подаст! Иди уже…
Я бы тоже ушла и с радостью, но вчера уехала из дома в том, в чем была. В легкой куртке. Без шапки и телефона. Можно было бы воспользоваться стационарным, но я не знала мира без телефонов. И номеров, тоже.
– Надеюсь, ты не расскажешь матери? – осведомился Филипп, запирая дверь. – Она уволит ее и будет месяц ныть, как трудно без ассистентки… У меня психика не выдержит.
– С чего мне докладывать твоей матери, с кем ты спишь?
Филипп насупился, но вошла кухарка и он умолк.
– Ты тоже видела? – сменил он тему, убедившись, что женщина ушла. И подал мне чашку. – Ну, это… с Джесс.
– Ты хочешь грязных подробностей?
– Я почему-то решил, будто ты расстроена. Не бери в голову. Сядь и ешь.
Мне стало стыдно. В конце концов, он был ее мужем. Любил ее когда-то давным-давно. И глупо было все отрицать из ревности. Когда-то Филипп любил. Лишь ее одну. В тот бред про меня саму я не верила.
– Она была сама нежность, – сказала я. – Мы все там, реально, плакали, когда смотрели на них. Она была вся такая… как она могла, когда ей этого хотелось. И он повелся. Что там?.. Даже мы повелись. Он плакал, как мальчишка, когда отвел наверх то, что от нее осталось… И тогда она влезла на перила, окликнула его и просто опрокинулась вниз… – я всхлипнула, но не из-за Джессики.
Я вспомнила, как отец упал, схватившись за сердце. И что его жизнь все еще в опасности.
– Надеюсь, ты не опустишься до того, чтобы рассказать это страховой.
– Надейся, – он сморщил нос, как делал в детстве, чтоб подразнить меня, и я рассмеялась, на миг забыв обо всем. – Брось, Ви. Я тебе не враг и никогда им не буду.
«С тобой мне и враги не нужны!» – подумала я.
Но вслух промолчала.
– Ты мог бы позвонить нам домой? Чтобы за мной приехали.
– Я отвезу тебя, если хочешь.
– Нет.
– Какого черта? – сорвался он. – Считаешь, я все подстроил, чтобы порвать с тобой, как мне рассказывали?!
– Да, я считаю!
– Будь я таким гением планирования, я бы использовал это в бизнесе!
– Ты мог, для начала, позвонить мне и извиниться.
– С чего вдруг? Все выглядело, как план. Вы подрались, она легла в клинику, он стал опекуном, а я остался клянчить деньги у матери, чтобы закрыть ипотеку! Все мои наличные, все мои счета!..
– Да я понятия не имела!
– А я имел?! Мы к тому времени уже полгода встречались, и Джессика это знала и ей было все равно.
– И ты решил, что раз все так охрененно, не переписать ли тебе на нее активы?
– Я просто хотел их обезопасить! На случай если… Иди в жопу! Еще свои дела я должен тебе рассказывать!..
– Какие свои дела?! Обезьяна с дротиком могла бы инвестировать лучше! Тебе как будто бы деньги пальцы жгут!
– Да, точно, ласточка! Инвестировать – это не мое. Вот рассчитать до мига появление Джесс, как ты на это отреагируешь, поступки Маркуса и как поведет себя любовница Ральфа, когда столкнется с твоей голодовкой, это пожалуйста! – рявкнул он. – А в бизнесе я свою дальновидность не применяю! Это нечестно против простых людей, которые не могут так четко предвидеть будущее!
Я фыркнула, против воли.
– Только ты можешь меня рассмешить. Даже когда я на грани нервного срыва.
– Я только за этим родился – смешить тебя, – буркнул он.
– Ты на мне женишься теперь? – спросила я для проформы.
– С ума сошла? Конечно же, нет!
