Соро Кет
Се ля Ви!
Хороших новостей не было
В холле гулко тикали старинные ходики.
Не включая света, я сидела одна и ждала, пока вернутся Лизель и Маркус. Они звонили мне, сказать, что задержатся. И, судя по голосу дяди, хороших новостей у них не было. Мария принесла мне стакан горячего молока со сливочным маслом, корицей и медом, тихонько поцеловала в макушку.
– Все будет хорошо, Куколка, – сказала она. – Он здоровый, крепкий…
– Посиди со мной, – попросила я и Мария со вздохом присела рядом.
Официально, она считалась домоправительницей. Но в самом деле была почти что членом семьи.
Мария начинала здесь младшей горничной.
Лизель говорила мне, что наняла девушку только потому, что Мария показалась ей слишком жалкой, чтоб нравиться Доминику. И лишь потом она поняла, какое нашла сокровище.
Мария приехала в Германию из Румынии, в надежде подзаработать, чтобы помочь своей больной матери. И Лизель, видя, как бедная Мария берется за самую грязную работу, чтобы заработать несколько лишних марок, – невольно прониклась к девушке.
Мне было сложно поверить в это, зная нынешнюю Лизель, но тем не менее, все было, как было. Она помогла Марии перевезти мать в Германию и полностью оплатила той операцию и уход. А когда женщина поправилась, дала ей какую-то несложную работу по дому, чтобы им не пришлось расставаться вновь.
Когда через год Доминик погиб и Лизель оказалась без денег, Мария с матерью не уволились, как все остальные. Обе женщины работали не покладая рук, чистили, готовили, убирали, следили за тем, чтобы не разросся дичающий без садовника парк, ухаживали за кладбищем и приглядывали за мальчиками. Помогали хозяйке всем, чем могли. Бесплатно. Им всем пришлось сидеть на консервах, которыми дедушка забил кладовые, но именно Мария из денег, отложенных когда-то на операцию матери, вложила недостающую сумму за частную школу отца и Маркуса, когда Лизель в отчаянии готова была их оттуда забрать.
Когда Лизель вышла замуж за Хорста, она очень щедро отблагодарила обеих женщин и Михаэля, – парня Марии, который бесплатно возил ее, помогая поддерживать видимость наличия при доме шофера. В итоге Михаэль перебрался к нам, Мария стала домоправительницей, а ее мать просто переехала в одну из гостевых комнат и прожила там остаток дней на правах дорогой и почетной гостьи.
Она была похоронена на нашем семейном кладбище. Там же, Мария завещала похоронить себя.
Она вышла замуж за Михаэля, усыновив его маленького сына, но собственных детей у них не было. После нескольких безуспешных попыток ЭКО, сосредоточила все материнские заботы на Михаэле-младшем и близнецах.
Какое-то время, совсем ребенком, я думала: будто Лизель с Марией женаты. Потому что Мария занималась хозяйством, а Лизель зарабатывала деньги. Обе хохотали до слез.
И хотя они не были подругами в светском смысле слова, обе женщины относились друг к другу с большим теплом. Словно две сестры, одна из которых взлетела высоко-высоко, а вторая осталась стоять на земле, держа ее как воздушный змей на бечевке.
– Вчера я ходила в церковь, – грустно усмехнулась Мария, баюкая меня, словно маленькую. – В нашу, ортодоксальную. Поставить свечку за здоровье моего Фредди. И батюшка был так добр ко мне… пока я не расслюнявилась, сболтнув, что Фредди – епископ. Тут вся доброта закончилась. Он чуть ли не накричал на меня. Велел отправляться в католическую церковь и молиться за него там. В молодости я бы припустила рысцой. И я действительно чуть не припустила… Настолько это уважение к слугам божьим въедается в кровь… Но тут я посмотрела на свои руки, – Мария сунула мне под нос ладонь; ухоженную и мягкую, с коротко остриженными ногтями, которые она ходила делать в салон, – и подумала: даже кардинал фон Штрассенберг обращается со мной, словно я не горничная Лиззи, а прям родная сестра! А тут, какой-то простой поп меня выгоняет! И как пошла на него!.. Все пожертвования за год подсчитала! Видела б ты, как он передо мной заюлил.
Я рассмеялась, представив себе, как наша степенная благопристойная седая Мария бегает по церкви за батюшкой в длинной рясе и бьет его кадилом по голове.
Она тоже рассмеялась, еще крепче прижала меня к себе.
– Помнишь, я рассказывала тебе про маму? Тогда я тоже молилась, как не в себя, но ни один священник не обращал внимания. Что им какая-то нищая девчонка? Это теперь, когда я одета, причесана, они все подходят, чтобы меня утешить. А тогда меня только бог слышал. И Он послал мне Элизабет.
– Я не верю в бога, – хмуро сказала я.
– А вот и зря! – ответила Мария. – Когда ничего уже не поделать, молитва успокаивает и очищает ум. Фредди это, может и не поможет, но что в том толку сидеть, изводя себя? Ты бы перешагнула свою гордыню, да помолилась. Поплакала бы… Глядишь, так и день пройдет. А завтра может случиться Чудо.
Я не ответила. Марии бог послал Лизель. Нам он так просто помочь не мог.
Вернувшись из госпиталя, та уже не скрываясь, плакала, закрывая лицо рукой. Мария, тут же бросилась к хозяйке. Я тоже бросилась было, но Маркус остановил меня.
– Не надо, Виви, она не любит, когда мы видим ее такой. Идем, я все тебе расскажу, а маме будет лучше побыть с Марией.
– Все плохо? – спросила я.
– Да. Очень плохо. Если ты можешь молиться, молись. Иного нам не осталось.
Не Ланселот
Ночью мне снился сон.
Мы с папой были на пляже в Гремице. Слепило солнце; был сверкающий летний день, и моя кожа пахла маслом и морем. Отец, красивый и загорелый шагал ко мне, держа в руках два рожка с мороженным. И чайки, безопасные и тупые, ходили между пляжных корзин, отыскивая что-то в песке.
– Держи! – сказал он и как в детстве, мягко поцеловал меня в губы закрытым ртом.
И все померкло; вопли чаек заполнили тишину. И сладкий запах мороженого ударил по обонянию. Меня едва не вывернуло; я спрятала руки за спину. Мороженое таяло в рожках и стекало ему на пальцы, а за спиной сидел черный дог, похожий на Ланселота. И я поняла вдруг, что это – вовсе не сон. Отец пришел со мной попрощаться. Он умер. С ним его пес, которого я знала только по фотографиям.
– Не оставляй меня! – выкрикнула я, но голос не был голосом той маленькой девочки. – Пожалуйста, папочка! Не оставляй меня снова!
Он выронил мороженое, бросился со всех ног ко мне.
Дог за его спиной шумно слизывал шарики с асфальта.
– Нет, Цуки! – шептал отец. – Нет, это не Ланселот. У Ланселота абсолютно другие уши…
Проснувшись и осознав, что это был сон, я пулей слетела вниз, едва не кувыркнувшись вниз головой с лестницы. Пересекла пропахший дезинфекцией холл, – произошедшее казалось далеким, ненастоящим, – взлетела по лестнице, ведущей в северное крыло и… обнаружила в малой гостиной Лизель, в слезах сидевшую над альбомом. В руке она держала стакан, гостиная была заполнена сигаретным дымом.
– Что!.. что ты здесь делаешь?
– Фотографии! – перебила я. – Где фотографии Ланселота?
В первый миг она, наверно, решила, что я сошла с ума. Но долгий опыт общения с Джессикой подсказал ей, что с сумасшедшими лучше не пререкаться. Лизель лишь молча перевернула лежащий перед собой альбом и пододвинула его мне.
Там на большом черно-белом снимке два белокурых мальчика стояли, держась за широкий ошейник черного пса. Их макушки едва возвышались над кончиками острых купированных ушей. Я застучала ногтем в альбом, как дятел.
– Вот-вот-вот! Совсем, как он и сказал. У Ланселота другие уши.
– Ты спятила, Жизнь моя? – устало спросила Лизель и шумно втянув в себя воздух, велела. – Открой-ка окно.
Я подчинилась, бездумно, на автомате. У того пса в моем сне уши были висячие. И хотя он был таким же гигантом, как Ланселот, он не был Ланселотом.
– Мне сон приснился, – сказала я. – Как будто бы я и папа были на пляже, как в тот наш последний день…
Лизель внимательно выслушала. Она не была таким восторженным мистиком, как Маркус, но все же верила в сны и предчувствия. Особенно, видимо, верила сейчас.
– У нас никогда не было некупированных собак, – сказала она. – Не знаю, где ты могла такую увидеть. И догов теперь не держит почти никто. Из наших знакомых, точно.
– Я бы запомнила, если бы я видела его раньше. Во сне я решила, это был Ланселот. Я испугалась до смерти… Я так много читала о знаках и вещих снах, что почти сразу расшифровала его, как то, что папа приходил попрощаться. Но он сказал мне… во сне, естественно: «У Ланселота абсолютно другие уши!» Я просто должна была спуститься и посмотреть… Но я не думала, что ты здесь.
Она обняла меня за талию и притянула к себе. Какое-то время, мы молча цеплялись друг за друга, словно осиротевшие обезьянки. Потом Лизель вновь вздохнула и мягко высвободилась.
– Как ты? – спросила она. – Джесс все-таки была твоя мать… Да и конец она выбрала… что уж сказать?.. Эффектный.
Я не ответила. Часть меня оплакивала ее, часть угрюмо сопротивлялась каким-то дочерним чувствам.
– Я не знаю, – ответила я честно. – Она не была мне матерью, скорее старшей сестрой, не особенно любимой… Но у меня появилось такое чувство, что в глубине души я всегда на что-то надеялась. И там теперь пустота: она никогда уже меня не признает. Не знаю, что именно я чувствую. Я чувствую только страх, что я потеряю папу… И пустоту.
Она кивнула; спросила:
– Хочешь коньяк? Я не в том состоянии, чтоб утешать еще и тебя, но вот коньяк утешает.
Я молча взяла стакан и села, притянув ноги.
– Филипп вчера объяснился, – сказала я, чтобы хоть что-то сказать. – Ты здорово его убедила в том, что я должна принадлежать Ральфу. И я не могла, естественно, тебя сдать… Но он не врал, когда говорил, почему он так поступил… А мне было так ужасно плохо и страшно, что я его простила… Пусть лучше ты узнаешь все от меня, чем от его матери. Господи, даже Джессика так не верещала, застукав нас.
Лизель рассмеялась и запалила новую сигарету.
– Марита, конечно, считает, что если ты в трауре, то нужно всеми силами это показать. Рвать волосы, рыдать, валяться в постели и принимать соболезнования от родственников. Порой я спрашиваю себя: у этой бабы есть что-нибудь человеческое? Что-то, что она ощущает, а не показывает, по той причине, что должна ощущать?
– Что ты имеешь в виду?
– Ровно то, что я и сказала. Она вся правильная, как долбаная линейка. Манеры, волосы, этикет. Когда погиб ее сын, она пролежала неделю в трауре. Именно, пролежала. Среди цветов и открыток. А потом встала и снова начала жить. Если мой сын умрет, мне кажется, я умру вместе с ним. А я ведь мужа похоронила, а с ним и саму себя…
Лизель никогда не говорила мне о тех временах. Мария, порой упоминала и это звучало, словно «Унесенные ветром», но Лизель предпочитала те образы, в которых она блистала. То время было явно лишено блеска.
– Почему ты думаешь, он умрет?
– Он все еще не пришел в себя. Врачи не знают, что делать. Себастьян уже обзвонил лучших кардиологов, но и они пока что лишь совещаются. Я никогда не врала тебе, даже в детстве. И я не вижу смысла врать здесь, сейчас.
Я уставилась на мальчишек, широко улыбающихся в камеру и застывшего, как черный шахматный конь, пса. Мне было страшно до тошноты. Неужели, папа умрет? Неужели, Джессика выиграла? Не в жизни, так в смерти?..
– Скажи Филиппу, чтоб приходил сюда. Я не хочу, чтобы ты проходила через все в одиночку.
– А ты?
– Я не буду заниматься с тобой любовью, – отмахнулась Лизель и мне пришлось выжать улыбку.
Тот, кто снился мне
В приютах все время требуются помощники. Животным нужны не просто еда и питье. Им нужны люди, которые чесали бы их за ухом, водили гулять и спрашивали: «Кто хорошая собака? Ты? Ты!» И я подумала, что возможно, это знак свыше. Когда реклама попалась мне на глаза в третий раз, я решила набрать их номер и уточнить.
После подготовительного курса, – мой опыт с животными в детстве забраковали и предложили за пару часов осилить все сразу правила, – мне предложили выбрать собаку, с которой я собираюсь начать.
– Мне все равно, – ответила я, взглянув на часы. – Могу гулять со всеми по очереди.
Папу уже должны были готовить к повторной операции.
– Ты, вроде сказала, твой отец держал доберманов?.. – задумчиво спросил молодой куратор, который только лишь два часа назад, сказал это не считается.
– Дядя, – принципиально поправила я.
– То есть, у тебя есть опыт с собаками крупнее тебя, – он вдруг ухмыльнулся. – Из детства.
Я ему явно не нравилась, – как девчонкам в школе.
– Кончай, – сказал мужчина постарше, заглянувший в самом конце инструктажа.
– Да почему нет?
У меня отчего-то дрогнуло сердце.
– Что там?
– Идем, – сказал куратор. – Я покажу тебе, почему твой опыт никуда не годится.
Я молча пошла за ним, хотя и кипела от ярости. В семье я была любимицей, но стоило очутиться за Штрассенбергом, все почему-то сразу начинали пытаться меня задеть.
– Кончай, – повторил куратор постарше, но молодой лишь махнул рукой.
Вольеры располагались прямо на улице и большинство из них были пустые. Последний в ряду пах так, словно в нем хранились трупы обитателей предыдущих.
– Что за прикол?! – спросила я, невольно прижав ладонь к носу.
Куратор ничего не сказал.
В вольере было темно, и я не сразу смогла рассмотреть что-либо. Горячечный неприятный запах стоял стеной.
Куратор отпер дверцу, ухмыляясь во весь свой проклятый рот и жестом предложил мне войти. И я вошла, убедившись, что он не захлопнет дверцу. Приколы в Геральтсхофене приучили меня быть готовой к худшему.
Я думала, запах был жуткий рядом с вольером. Я ошибалась. По-настоящему жутким, он был внутри. Мальчишка расхохотался и старший, не выдержав, съездил ему по уху.
– Пшел вон, болван! Послушайте, извините! Мы в самом деле ищем людей, готовых помочь с животными, но мы переезжаем. И большинство собак уже обустраивают на новом месте… Вам просто не повезло с этим молодым дураком, но мы не все тут такие. Правда! Я дам вам наш новый адрес и…
– А этот пес не переезжает?
– А этот пес просто не жилец. Я пригласил ветеринара… ну, чтобы….
Я наклонилась, пытаясь рассмотреть собаку, но в темноте почти ничего не было видно. Потом, кто-то глубоко вздохнул, раздался стон, скрип когтей по деревянному настилу и тяжело ступая, на свет шагнул… большой датский дог.
Я вскрикнула, зажав ладонями рот.
Нет, я не стала врать себе, что это – тот самый пес. Пес в моем сне был большим и гладким, как Ланселот на фото в альбомах. Этот же выглядел как собачья смерть. Облезлый, худой и настолько жалкий, что я едва не расплакалась: каким нужно быть уродом, чтоб довести до такого состояния несчастного пса?
Он был как минимум метр в холке, если не больше. Его голова доставала лбом мне до ребер, хотя мой собственный рост – метр семьдесят пять. Но весу в нем осталось лишь на костях. Глаза с обвисшими веками, покрытыми гнойной коркой. Сухой, воспаленный нос. Пес осторожно потряс головой и взвизгнув, как-то странно наклонив голову, пошел назад на матрас. Я слышала, как он лег. Тяжело, как лошадь. Встряхнул головой и снова чуть слышно взвизгнул.
– Что с ним? – спросила я. – С ушами.
– Отит. Прежний хозяин уверяет, что он сбежал, но лично я считаю, все было проще. Он просто оглох и перестал подчиняться командам. Если он вообще их знал. И его просто вывезли в лес, привязали к дереву и уехали. Но какой-то бегун услышал, как пес скулит и позвонил в полицию.
Я молча опустилась на корточки, вонь была жуткой, собака худой и настолько запущенной, что парой месяцев раньше, я бы первая сказала, – его лучше усыпить. Я не была гуманисткой, меня воспитывали заводчики. Но эта собака была большой и черной, как в моем сне. И его уши были не такими, как у Ланселота.
Пес вдруг поднял брови и посмотрел мне в глаза.
Кто видел мимику догов, тот знает, как может выглядеть морда такой собаки, когда она поднимает брови, с надеждой глядя на человека. Потом пес тяжело напряг плечи и снова поднялся, опираясь на вытянутые лапы. Поднялся и подошел ко мне, едва заметно вильнув хвостом.
– Его можно вылечить? – быстро спросила я. – Чисто физиологически, такое еще возможно?
– Ну, если вы миллионерша, – грустно пошутил куратор.
– Я миллиардерша, – сказала я.
Я думал, собака будет живой!
– Господи! – Маркус отскочил, зажимая ладонью нос.
Я захватила с собой одежду, но этот запах пропитал мои волосы, мою кожу. Даже переодевшись, я пахла Герцогом.
– Где Лизель? – возбужденно спросила я.
– Наверху. Когда ты сказала, что станешь ходить в приют, я думал, собаки будут живыми! – воскликнул дядя. – Эй! Что ты делаешь? – у него чуть не выпали глаза, когда я сбросила с себя свитер, ботинки, джинсы, сгребла все в кучу и побежала вниз, к стиральным машинам.
– Верена!
– Что?.. У нас же нет гостей, да?..
– Хорошо, что ты спрашиваешь. Когда уже голая.
– А, ну тебя… Сколько раз объяснять? Это – нижнее белье. Пока я в нем, я не голая.
– Я человек из другой эпохи!
– Как ты собираешься с натуры писать?
– С твоей натуры, не собираюсь!..
– А вот и зря. Другая натурщица соблазнит тебя и заставит на ней жениться. И когда эта ловкая стерва обвешает тебя собственными детьми, которых ты не сможешь отослать к Ральфу, ты пожалеешь, что не писал с меня.
Маркус отступил, ворча и смеясь. Мы никогда еще не были так близки, как сейчас, когда он нашел для себя занятие по душе. Никогда еще Маркус не был таким живым.
– Знаешь, ты очень красивый, когда смеешься. Если бы ты еще сжег свои скучные синие костюмы…
Подставной папочка вспыхнул от удовольствия и покраснел.
– Лизель! – закричала я в потолок и побежала наверх по лестнице. – Лизель! Ты не поверишь, что сегодня произошло!
Я ворвалась в ее комнату и застыла. Лизель сидела среди альбомов в черных очках и делала вид, что не плакала. В комнате пахло ладаном, догорали свечи.
– Дай угадаю! Выкапывала трупы богатых, чтобы отдать их могилы бедным?
– Я нашла дога. Черного дога из моего сна! Все получилось так абсолютно дико, что я просто лопну, если начну сначала. Но это неважно! Это – большой черный дог. Они хотят усыпить его, потому что он глухой и огромный. С такой собакой мало кто справится, а лечить его у них денег нет.
Лизель сорвала очки и уставилась на меня.
– Понимаешь, сейчас он – вообще не жилец, а во сне он был такой красивый и гладкий. И папа тоже… Пожалуйста, Лиззи! Пожалуйста, разреши мне его забрать. Даже если он и глухой, он мог бы жить на заднем дворе, на псарне. Я буду сама кормить его и купать. Нам вовсе не обязательно выводить его на прогулки. Но если я права, если это был мой сон в руку, папа поправится и что-то придумает. Я уверена… – я опять разрыдалась. – Пожалуйста, бабушка! Не спрашивай, просто разреши! Мне кажется, если мы сумеем спасти эту бедную собаку, то и папу тоже смогут спасти!
Ее губы дрогнули. Взяв себя в руки, Лизель опять надела очки. Швырнула мне лежащий на кровати халат и приказала:
– Прикройся… Потом сожжешь. Идем.
Ты никогда не видел русалок?
Маркус был у себя, работал над Лорелеей, Аркан Луна. Каминная полка исчезла, как и булавки, державшие фату на лету. Теперь Русалка сидела на скалах и лунный свет серебрил ее волосы, летевшие по ветру с вуалью.
– Такое чувство, ты никогда не видел русалок! Здесь должны быть соски, – сварливо сказала Лизель ткнув нарисованную фигуру в грудь. – Я собираюсь пойти открыть и проветрить псарню.
– Я не стану рисовать соски своей собственной племянницы!.. Что? Псарню? Зачем это?.. Боже! Нет! Речи быть не может. Никаких собак.
– Маркус, – мать сорвала очки и посмотрела на него опухшими красными глазами. – Я у тебя не разрешения спрашиваю, я тебя извещаю. Верена видела сон: Фредерика с собакой, Верена нашла собаку. Я собираюсь пойти и проветрить псарню, а ты, будь добр, прислушивайся, если зазвонит телефон.
Маркус гневно раздул ноздри.
– Мама, будь благоразумна, прошу тебя. Это совпадение. Нам не нужна никакая чертова черная собака! Врачи с самого начала давали нам…
– Я дам тебе по шее, если не замолчишь, – перебила мать.
Таким тоном, словно Маркусу было полтора года, и он не желал садиться на свой горшочек.
– Врачи говорили нам готовиться к худшему, когда его привезли. Вот что говорили твои долбаные врачи! И это недоразумение сводит его в могилу!
– Ты чувствуешь этот запах? – попробовал Маркус. – Эта собака разлагается на ходу… Если вам так взбрендило, давайте купим щенка. Хорошего, здоровенького щенка. Например… эм…м… болонки.
– Маркус, – Лизель опять надела очки. – Эта собака может разлагаться на ходу, на бегу и сидя. Но она будет разлагаться на нашем заднем дворе. Мы с Ви сейчас пойдем вниз и прямо сейчас посмотрим, что можно предпринять, пока эта чертова собака не умерла.
– Но ведь его хотят усыпить! – взмолился Маркус, который хоть и был мистиком на словах, на практике не верил в пророков в своем отечестве. – Я тоже переживаю за Фреда, но что если завтра Верене приснится единорог?!
– Если он встретится наяву, мы заведем и единорога! – отрезала Лизель.
