Вячеслав Шишков
Угрюм-река. Книга 1
– Очень преждевременно, – сказал доктор. – Я еще не начал… Ну-с. – И осторожный зонд стал нащупывать в боку ход пули.
– Гм… – снова сказал доктор и стал вставлять зонд в другую рану.
Илья орал.
Гости нетерпеливо ждали у дверей появления доктора. Жестокие крики самоубийцы привели некоторых в полуобморочное состояние, отец Ипат осенял себя крестом, шептал:
– Господи, прими дух раба твоего Ильи с миром… Зело борзо!.. Прости ему вся вольные и неволь…
Крики страдальца затихли.
– Умер, – решили все, глубоко вздохнув и устремляя взоры к иконам.
Доктор отшвырнул зонд, близоруко нагнулся к ране, и веселая улыбка вспахала его мрачное лицо.
– Ничего, – сказал он. – Рана навылет, чистая. Пули нет. Одевайтесь, пойдемте за стол покойницу поминать, – и вышел.
– Что, что? Что?!
– Ерунда, – объявил доктор гостям. – Он, каналья, оттянул кожу на боку и в эту кожу выстрелил… Но почему на правом боку?
Доктор шагнул в комнату Ильи:
– Скажите, вы левша?
– Так точно, из левых, – бодро улыбнулся Илья и, обращаясь к все еще молившейся Клюке, сказал: – Бабушка, не убивайся… Господь отнес. Сердце с легкими в сохранности.
Отец Ипат выразительно молился со всеми вместе:
– «Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даешь им пищу во благовремении, отверзаеши щедрую руку свою, исполняеши всяко животное благоволение», – размашисто благословил яства; все уселись за трапезу.
Посреди стола, возле почетных гостей и Прохора, стоял большой графин с миндальным молоком.
Красивенькая монашка Надя бросала шариками хлеба в Прохора Петровича. Но Прохор суров и мрачен.
Косые красноватые лучи заката наполнили нетленным вином опустошенные до дна бутылки.
Печальный запах растоптанного каблуками можжевельника говорил живым, что кого-то больше нет, кто-то навсегда покинул землю.
Бокал Прохора упал на пол и разбился. Прохор сдвинул брови. В соседней комнате протяжно застонал его отец.
– Анфису Петровну Козыреву убил Прохор Громов.
Услыхав эти страшные слова, Иннокентий Филатыч отъехал вместе со стулом от сидевшего против него следователя, и улыбнувшееся лицо его вдруг стало удивленным и серьезным.
– Да, да, да… – нагнулся к нему следователь, вытягивая шею. – Прохор Громов – убийца.
И несколько мгновений они смотрели в глаза друг другу. Взгляд следователя уверенный и твердый.
Иннокентий Филатыч тихо, на цыпочках, поскрипывая смазанными сапогами, отошел в темный уголок, приложил к тремстам еще две сотни и вернулся к столу.
– Это что?
– Пятьсот.
Следователь смахнул со стола деньги на пол. Иннокентий Филатыч, ползая по полу, смиренно подобрал их, положил в бумажник и тут же приготовил на всякий случай две по пятьсот, с изображением Петра Великого.
– Какие же суть главные улики против Прохора Петровича? – тенорком спросил Иннокентий Филатыч Груздев и снова сел на краешек раскаленного, как кухонная плита, стула.
– Главная улика – это логика, – сказал следователь; он надолго закашлялся и вставил под мышку термометр. – Вы, милейший, сами подумайте, кому была выгодна смерть Анфисы Петровны? Отцу Ипату не нужна, приставу не нужна, нам с вами тоже не нужна. Теперь так: ни для кого не секрет, что старик Громов хотел жениться на Анфисе Петровне и что она требовала перевести на ее имя все имущество и весь капитал, в том числе и капитал Прохора. Это доподлинно известно следствию. Известно также следствию и то, что Прохор Петрович хотел чрез женитьбу на дочери купца Куприянова приумножить свои капиталы и заняться промышленностью в широком масштабе. А вы знаете, какие у Прохора Петровича глаза? Нет, вы знаете? У Анфисы ж Петровны был припрятан какой-то документик один важный. Учитель показал, что он сопровождал Анфису в город, – она ехала с этим документом к прокурору, но их догнал Прохор Петрович, и поездка к прокурору не состоялась. Не знаю, добыл ли Прохор Петрович тот документик у Анфисы, но мне совершенно ясно, что он документика того весьма боялся. Вы понимаете, по какой причине? Боялся шантажа со стороны Анфисы Петровны. Понятно?
– Яснее ясного, – опасливо и хитровато улыбнулся Иннокентий Филатыч. – Теперь дозвольте вас по-приятельски спросить: кто видел этот Анфисин документ? Учитель видел? Вы видели?
– К сожалению, ни учитель, ни я документа не видели.
– Ну, значит, его и не было; бабьи запуги это, сказки… Анфиса выдумала.
При этом Иннокентий Филатыч тотчас же с тысячи скостил в уме пятьсот рублей. А следователь опять закашлялся. Потом сказал хриплой фистулой:
– Я не утверждаю, что мадам Козырева убита Прохором Петровичем лично. Он мог для этого дела приспособить и другого кого-нибудь, например Ибрагима.
Иван Иваныч Голубев, следователь, жил один. Два его сына служили в Москве и Томске, жена умерла давно. Сам он три года тому назад был – с понижением – переведен сюда из города Крайска: вышли какие-то служебные размолвки с прокурором. В Крайске он водил хлеб-соль и с семейством Куприяновых и с Иннокентием Филатычем.
– Чайку? – предложил хозяин.
Кирпичный чай, вскипевший на керосинке, ароматичен, крепок. Гость положил в стакан два больших куска сахару, сказал:
– А по-моему, вы, любезный мой Иван Иваныч, неправы. Ей-богу, неправы. Ни черкесец, ни Прохор Анфису не убивали. Убил ее тот, что сгорел. Может быть, хахаль ее, царство ей небесное. А может, и не он; может, каторжник какой, бродяга из тайги. Мало ль их тут шляется. И убил с целью ограбления. Попомните-ка это. А ежели так, то – фють! – концы в воду, и все чище чистого обелятся сразу, и вам, окромя нижайшей от Громовых благодарности, никакой канители. Подержите-ка, говорю, вы это в уме, зарубите-ка это на носу. – Иннокентий Филатыч даже сглотнул от удачно пришедшей ему мысли и заерзал на стуле. – Ну, а скажите, ради бога, вы тщательно производили обыск у покойницы между ее смертью и пожарищем, будь ему неладно? – настораживаясь и побалтывая ложечкой в стакане, спросил купец.
– Что это, допрос? Прошу вас, Иннокентий Филатыч, без допросов… И вообще… Я не должен бы вам…
– Какой, к шуту, допрос… Что вы, что вы! – замахал на него клетчатым платком купец и облегченно посморкался. – А просто так…
Черные глаза его сегодня на особицу лукавы: в них горел купеческий хитрый ум. Белая борода аккуратно подстрижена. Румяные пухлые щеки в густой серебряной щетине. Седая голова не причесана, вихраста, на толстой шее бронзовая медаль. Пальцы рук коротки, но зорки и блудливы. Перстень с бирюзой. Поношенный сюртук. Сапоги бутылками ловко начищены ваксой «молнией».
– Так как же? Был перед пожаром обыск-то?
Следователь отхлебнул чаю, убавил огонь в лампе и уставился взглядом в угол, в тьму:
– По правде вам сказать, я, к сожалению, дал маху. Обыска перед пожаром не было… Да и кто мог предвидеть пожар?
– Не было?! – привскочил купец с обжигающего стула и из пятисот рублей мысленно отбавил еще двести.
Следователь вынул из-за рубахи термометр и стал его внимательно разглядывать.
– В сущности, – сказал он, – производить обыск было бессмысленно: об имуществе убитой осведомлен лишь Петр Данилыч, ну, еще, пожалуй, его сын. И только. А они оба больны. Так что путем обыска вряд ли предварительное следствие могло установить факт похищения имущества у пострадавшей… Тридцать восемь шесть десятых… Опять вверх пошла.
– А документик?! – вновь подскочил купец. – Ведь тот документик мог в лапы вам попасть. Вот в чем суть-с.
Следователь неприятно сморщился и промолчал. Потом сказал, слегка ударяя ладонью в стол:
– Только имейте в виду: этот разговор между нами. И чтоб никому ни-ни… Поняли?
– Понял, понял… И, выходит, значит, так. – Иннокентий Филатыч встал, со всех сил потер кулаками поясницу, выпрямился и мелкими шажками пробежался взад-вперед по комнате, чуть задержавшись на ходу у неряшливой кровати следователя. Оправив смятую подушку, он сказал: – Выходит так: убийца грянул из ружья и убежал – кто-то помешал ему: не удалось обворовать. А потом, на следующую ночь, взял да и залез опять… Караульного подпоил, конечно, или обманул, уж я не знаю как… может, поделиться обещал…
– Караульный арестован.
– Значит, залез с отмычкой и стал второпях хозяйничать… Богатства много, а страшновато: покойница лежит, отмщенья просит, жуть на душу наводит. Он для храбрости – к шкафу, а в шкафу вин, наливок сколько душе желательно, а жулик– пьяница. Вот и дорвался… Тут ему башку-то и ошеломило – сразу, как баран, округовел. Здесь сундук, там гардероб, темно, снял лампу с керосином, да и кувырнул ее… Вот и… А тут покойница из гроба поднялась, держит его, не пускает. Ну, может, сам к ней приполз – медальоны с нее разные снимать… А огонь пуще, дым, смрад… Тут грабителю и карачун… Вот и все… Так или не так? Давай руку! Видишь, я тебе убийцу разыскал… – И старик вопросительно захохотал, поблескивая желтыми зубами.
– Да, правильно… – раздумчиво проговорил следователь. – Может быть, и так. Сейчас, сейчас… Кверху, дьявол, идет.
– Кто идет?
– Температура. Сейчас, сейчас… – Следователь отметил на графике точку и провел синим карандашом черту; руки его дрожали. – Тридцать восемь шесть десятых… Ну-с?
И он поднял болезненно раскрасневшееся серьезное лицо свое на собеседника.
– Вы слышали, что я говорил-то?
– Конечно, слышал. Ну-с?
– Вот так и действуй. А мы тебе…
– Я, возможно, так и стал бы действовать. Возможно… Но вот в чем дело… – Следователь, торжествующе играя густыми бровями и морщинами на лбу, достал с этажерки старенький портфель. – Вот видите, газета без уголка. Я взял ее у Прохора Петровича при допросе. А вот и уголочек.
– Ну, что ж из этого?..
– Его нашел я в комнате потерпевшей. Он был в качестве пыжа в ружье убийцы… Видите, обгорел с краев. Значит? – И следователь поджал губы в уничтожающей гримасе.
– Ну что ж из этого?..
– Значит?
– Ну что ж из этого?.. – мямлил, толокся на месте язык купца. Всерьез испугавшись, он мысленно прибавил к тремстам рублям еще пятьсот, еще пятьсот и тыщу. Вдруг уши его покраснели, жилки забились в висках, зрачки расширились и сузились. – Гляди, гляди!! – резко вскричал он, приподымаясь, и ткнул перстом в окно, за которым мутнел поздний вечерний час. – Отец Ипат… Пьяный!..
– Нет, кажется, не он, – повернулся, уставился в окно и следователь. Его крепко лихорадило.
– Нет, он… Нет, не он… Это дьякон…
– Какой дьякон? – спросил следователь, протирая глаза.
– На поминках, из города выписывали… И с монашкой!..
– С какой монашкой?
– На поминках… Видишь, видишь, что он разделывает? Кха-кха-кха…
Меж тем пальцы купца работали с проворством талантливого шулера. Он быстро глотал чай, давился, перхал, кашлял, глотал остывший чай, давился, крякал.
Следователь круто отвернулся от окна.
– Вот я и говорю, – перехваченным голосом сказал купец, как гусь вытягивая и втягивая шею. – Вот я и…
– Где?! – будто из ружья выпалил следователь, и охваченные дрожью руки его заскакали по столу. – Бумага, клочок, пыж?! – Одной рукой он сгреб купца за грудь, другой ударил в раму и закричал на улицу:
– Десятский! Сотский! Староста!..
– Иван Иваныч, друг… Ты сдурел. Я тебе тыщу, я те полторы, две…
– Эй, кто-нибудь!.. За приставом!!
– Да что ты, сбесился, что ли? Пожалей старика… Что ты, ангел… Лихоманка у тебя. Тебе пригрезилось… Три тыщи хочешь?
Ребятишки молниями полетели по селу. Первым прибежал урядник. За ним – сотский и двое крестьян. За ними – доктор.
Самый тщательный обыск никаких результатов не дал. Иннокентия Филатыча раздели донага, перетрясли всю одежду – пропажи не нашли.
Иннокентий Филатыч падал на колени, плакал, клялся и божился, призывая на седую голову свою все громы, все невзгоды. Какой документ? Какой пыж? И за что так позорят его незапятнанное имя? Его сам губернатор знает, он с преосвященнейшим Варсонофием знаком… Да чтобы он… да чтоб себе позволил?! Что вы, что вы, что вы!.. Господин урядник, господин доктор, будьте столь добры иметь в виду!.. А следователь невменяем, он же совершенно нездоров; нет, вы взгляните, вы взгляните только, который градус у него в пазухе сидит…
Однако Иннокентий Филатыч был арестован и заперт в узилище бок о бок с Ибрагимом-Оглы.
Следователя доктор уложил в кровать. Температура больного подскочила на сорок и три десятых. Следователь бредил:
– Я, я, я… Марью Авдотьевну сюда подать!
Наутро пристав получил от Прохора Петровича из рук в руки пятьсот рублей задатку.
– Федор Степаныч, вы пока имеете за мной еще пятьсот рублей. Не оставляйте меня… Я один ведь… И не считайте меня, пожалуйста, преступником. Я чист, клянусь вам.
Пристав выходил через кухню. Десятский бросил ложку, стиснул набитый кашей рот, быстро вскочил из-за стола, одергивая рубаху.
– Карауль… В оба гляди за мальцом!..
– Сл… ш… юсь… Кха, чих!
Утром же, через час после полицейского визита к Прохору, Иннокентий Филатыч Груздев был освобожден. Пристав даже извинился перед ним: конечно же тут явное недоразуменье, мало ль что следователь мог выдумать в бреду… Ну, допустим, уголочек неприятной бумажки, правда, был, так ведь следователь мог во время пароксизма бросить его в печь или, извините за выражение, взять да и… тово.
Иннокентий Филатыч вполне согласился с резонными доводами пристава, по-приятельски простился с ним, оставив в начальственной ладони сто рублей, и заспешил в отдаленность, в укромное местечко, в лес: его желудок издавна привык к регулярной работе по утрам. Освободившись от ненужностей, он тщательно исследовал их. Никаких остатков окаянного пыжа не оказалось, пыж за ночь переварился целиком. Вот и хорошо.
В качестве злостного свидетеля оставался еще учитель Пантелеймон Рощин. Иннокентий Филатыч, толстенький, веселый, в бархатном купеческом картузике, пошел после обеда к учителю для дружеских переговоров. Что произошло там – неизвестно, только священник с дьяконом, вместе проходя мимо учительской квартиры, видели, как Иннокентий Филатыч катом катился по лестнице и прямо вверх пятками – на улицу.
– А, отец Ипат! Отец дьякон… Мое вам почтение, – встав сначала на карачки, а потом и разогнувшись, весело воскликнул Иннокентий Филатыч, даже бархатный картузик приподнял.
Духовные лица хотели было рассмеяться, но, видя явную растерянность Иннокентия Филатыча, оба прикусили губы.
– Вот они народы какие паршивые, эти должники!.. – на ходу выбивал купец пыль из сюртука, вышагивая рядом с духовными особами. – Тридцать два рубля должен, тварь. Третий год должен. И хоть бы копейку возвратил, шкелет! А тут стал я спускаться с лестницы да сослепу-то и оборвался.
– Да, – пробасил дьякон, сияя рыжей бородой. – Сказано в Писании: «лестницы чужие круты».
Через неделю следователь поправился. Ему давно хотелось купить первоклассное бельгийское ружье и чистокровную собаку. Теперь имелась полная возможность эту мечту осуществить. Может быть, он обнаружил у себя под подушкой тысячу рублей, ловко подсунутую в тот вечер Иннокентием Филатычем, и, по болезненному состоянию своему, случайно принял эти деньги за свои. Возможно также, что честный следователь, обладающий собственными трудовыми сбережениями, об этой подлой взятке и не знал. Так ли, сяк ли, но он решил: по окончании судебного процесса взять отпуск и ехать в Москву или Петербург.
Предварительное следствие с допросом Ибрагима-Оглы велось почему-то не так уж энергично, как того требовали бы интересы дела. Общее же заключение по следствию было неопределенно и расплывчато: живые кандидаты в подсудимые – Ибрагим-Оглы и Прохор Громов – лишь подозревались в преступлении, явных же улик на них не возводилось. В параллель с этим было выдвинуто измышление, что доподлинный убийца мог быть и политический преступник Аркадий Шапошников, находившийся в связи с Анфисой и бесследно исчезнувший на другой же день после убийства, а может статься, и сгоревший вместе с ней. И в конце концов красочно изложена была версия, навеянная Иннокентием Филатычем: дескать, потерпевшая застрелена каким-нибудь бродягой с целью ограбления, но в момент убийства ему, дескать, кто-то помешал; он пришел грабить в другое время, подпоил караульного, забрался в квартиру, наткнулся в буфете на вино, напился, в пьяном состоянии устроил нечаянно пожар и сам сгорел. К сожалению, мол, следствию не удалось извлечь пули из черепа сгоревшей Анфисы Козыревой, и поэтому следствие принуждено лишь строить те или иные предположения, но ни в коем случае не утверждать. История с пропажею криминального лоскутка газеты была тоже как бы смазана, замята.
В заключение следователь ссылался на свою тяжелую, засвидетельствованную городским врачом болезнь и просил суд, приняв к сведению это печальное обстоятельство, провести судебное следствие по всей строгости закона, чтоб восторжествовал принцип незыблемой и светлой правды-истины, на алтарь которой следователь приносил весь свой опыт, все знания, все порывы своей души.
Вообще же бумага была составлена если и недостаточно убедительно, то вполне красноречиво.
24
Зал суда в городишке переполнен до отказа.
На скамье подсудимых – купеческий сын Прохор Петрович Громов и ссыльнопоселенец Ибрагим-Оглы.
Стоял конец июня. В длинном, но низком, как бы приплюснутом зале духота. Илья Петрович Сохатых, свидетель, нюхает нашатырный спирт и для форсу смачивает голову одеколоном. Лицо напудрено, губы слегка накрашены: кругом, и здесь и там, много барышень-невест.
Прохор угрюм. В глазах жестокая уверенность в своей силе. Щеки впали, заросли черной щетиной. Лицо Ибрагима высохло. Остались лысина, глаза и нос. Однако вид Ибрагима независим. С оскорбленным величием он открыто, даже несколько задирчиво смотрит в лица сидящих за столом… Он не может понять, в чем его вина, и злобствует на всех.
Его вызывают. Он идет эластично, четко, быстро, кланяется и становится за пюпитр.
Он вкратце рассказывает свою жизнь и начинает давать ответы. Он говорит с акцентом, жестикулирует. Общий смысл ответов звучит довольно искренне, поэтому суд, присяжные заседатели склонны думать, что его показания чистосердечны и резонны.
Прохор морщится и крепко стискивает ладони рук.
– А не припомните ли вы, подсудимый… – гнусавым, нараспев, голосом спрашивает председательствующий. Он седой, костлявый, бритый, в очках, на груди широкая серебряная цепь судьи. – Не помните ли вы, как однажды вечером, догнав на улице Анфису Козыреву, возвращавшуюся к себе от Громовых, вы обнажили кинжал и угрожали ей смертью? И наутро давали по этому поводу показание местному приставу.
Да, Ибрагим это случай прекрасно помнит. Не такой у него характер, чтоб он отрицал то, что было. Да, действительно, он Анфисе кинжалом грозил. Но у него уж такая привычка сызмалетства – взять да напугать человека просто в шутку, взять да напугать. Это может подтвердить и Прохор. Например, он, Ибрагим-Оглы, пугал так девчонку Таньку, пугал парней на Угрюм-реке. Вот спросите Прохора, уж он-то врать на Ибрагима не станет: Ибрагим не раз спасал его от гибели, Ибрагим любит его больше самого себя. Да и все семейство Громовых он любит. В особенности же он жалел покойную Марью Кирилловну, хозяйку. А вдова Анфиса подкапывалась под счастье хозяйки, она хотела окрутить на себе Петра Данилыча, а хозяйку столкнуть. Вот Ибрагим и постращал Анфису, просто взял да припугнул. Чего же его напрасно виноватят!
– Скажите, вы убивали кого-нибудь?
– Нет, не убивал.
– А на Кавказе?..
– Там мистил. Кровавый месть. Такой закон у нас, порадку. Привычка такой… Убивать. Да, там убивал.
У части присяжных заседателей и публики после подобного ответа сложилось убеждение, что, пожалуй, убийца Анфисы – Ибрагим. И, словно угадывая общее настроение толпы, председатель, обращаясь к подсудимому, сказал:
– Вы лучше покайтесь в том, что убили Анфису Козыреву. Чистосердечное признание смягчит вашу участь.
Нет, нет! Напрасно говорят Ибрагиму такие несуразные, прямо глупые речи. Он не убийца, он никогда убийцей не был и не будет. Аллах запретил зря убивать, Исса запретил. Нет, он не может признать за собой никакой вины. Рука его чиста.
– Почему вы в ночь убийства так поздно, почти пред самым утром, явились домой и где вы были, когда к вам, около трех часов ночи, заглядывали Прохор Громов и Илья Сохатых?
Ибрагим ночью ходил на озерко ловить рыбу, его застал дождь, рыба не шла, и перед утром он вернулся.
– Видел ли вас кто-нибудь в пути на рыбную ловлю, или там, на месте, или при возвращении?
– Никто не видел. Один Бог видел.
– Ну, на Господа Бога как на свидетеля ссылаться не приходится. Бог видит, да не скоро скажет. А может, и никогда не скажет, – вольнодумно улыбнулся сухощекий председатель, но, взглянув чрез очки на сидевшего в переднем ряду соборного протопопа, смутился и уткнул нос в бумаги.
– Так-с, так-с… – Председатель вскинул голову, сбросил очки и прищурился в упор на Ибрагима. – Как же вы смеете запираться в убийстве Анфисы Козыревой, когда вы ее убийца, вы! – Председатель при этом крепко пристукнул ладонью в зеленый стол. – Из головы убитой извлечена пуля, и эта пуля как раз подходит к вашему винчестеру. Это было установлено следствием, пока вы сидели в каталажке. Ведь винчестер был с вами, когда вы на рыбалку ходили?
Да, его ружье было с ним. Но он в ту ночь не стрелял из ружья. И прежде чем примерять пулю к винчестеру, надо было посмотреть, не заряжен ли винчестер. И, по мнению Ибрагима-Оглы, тот, кто наводил следствие, кто примерял пулю, – обманщик, мошенник, лжец.
Председатель резко звякнул в звонок, досадуя на подсудимого.
– Который пуля? Кажи, пожалуйста, сюда! Я свой пуля знаю.
Но в числе вещественных улик пули, конечно, не было. Председатель громко высморкался, пошептался с соседями и, слегка покраснев, задал подсудимому новый вопрос вкрадчивым, вызывающим на откровенность тоном:
– Ну, если не вы, то кто ж, по-вашему, мог убить Анфису Козыреву?
Откуда ж может знать это Ибрагим-Оглы? Что он, шайтан, что ли? Это может узнаться лишь на том свете, в аду или в раю, никак не раньше. Цх!..
– Ну, а Шапошников мог быть убийцей?
– Шапкин? Нет… Шапкин не такой человек, чтобы убить. Человек самый смирный, самый умен. Да и какой корысть убивать ему Анфису? Вы сами посудите, ежели у вас есть на плечах башка.
Председатель оскорбленно крякнул, поспешно пощупал вспотевший лоб и с достоинством поправил цепь на груди.
– Ну, а Петр Данилович Громов, как, по вашему мнению, мог он быть убийцей или нет? – спросил он, сдерживая раздражение, и стал ожесточенно чесать носком сапога щиколотку правой своей ноги: очевидно, публика натрясла в зале блох.
Ибрагим ребячески громко засмеялся и сказал:
– Хозяин был пьяный каждый день. Ему в корова не попасть.
Тогда подсудимого сердито спросил прокурор:
– Ну, а хозяйский сын, Прохор Громов, мог убить Анфису Козыреву?
Ибрагим боднул головой, привстал на цыпочки и быстро отступил два шага назад:
– Что ты! Сдурел?! – закричал он на прокурора, оскаливая зубы и вращая белками глаз. – Руби скорей мой башка, вырывай сердце!.. Чтоб Прошка стал убивать… Прошка любил Анфис само крепко, само по-настоящему. Лучше поп пусть убил Анфис, отца Ипат. С ума ты сошел совсем, судья!.. Дураком надо быть, чтоб судить джигита, совсем дураком. Отпускайте, пожалуйста, Прошку. Не надо его судить.
В груди Прохора волной прокатилось радостное, но в то же время звериное, дурное чувство.
Допрос продолжался долго. Под вечер он перешел к прокурору и защитникам. Для суда и присяжных заседателей виновность Ибрагима осталась все-таки под вопросом. Показания свидетелей: Варвары, Ильи Сохатых, отца Ипата и прочих, были также в пользу подсудимого. Нет, вряд ли Ибрагим-Оглы действительный убийца.
На следующий день утром берут под допрос и перекрестный обстрел Прохора Громова.
По залу растеклась любопытствующая настороженность: сотни взглядов влипли в круглые плечи подсудимого, его гордо откинутую черноволосую голову. Звякнул звонок, шепот зала и скрип стульев смолкли.
Вопросы председателя ставились так странно, что подсудимый всякий раз находил лазейку вполне оправдать себя. Публика вскоре же заметила недопустимую со стороны председателя некую приязнь к подсудимому. Какой-то желчный скептик даже довольно громко сказал соседу:
– А ведь, пожалуй, подмазали где надо?
Эта фраза попала в уши Иннокентию Филатычу: он вздохнул, посмотрел на потолок и сделал постное, благочестивое лицо.
Но вот за Прохора принялся прокурор, и настроение зала изменилось.
Невысокий, плотный, лохматый и весь, почти до глаз, заросший черной бородой, прокурор напоминал таежного медведя. Он обладал сильным, наводящим трепет басом, широким мужичьим носом и чуть раскосыми, навыкате, пронизывающими глазами. Его обычно боялись не только подсудимые, но даже сам председатель и весь зал. И фамилию он носил грозную – Стращалов. Вот к этому-то мрачному человеку Анфиса когда-то и везла свой тайный документ.
– Скажите, подсудимый! – встав за свой пюпитр, крикнул прокурор в публику. Все враз съежились. Прохор отстегнул ворот рубашки и робко глянул прокурору в волосатый рот. – Скажите, подсудимый, могла ли состояться ваша женитьба на Нине Куприяновой, если бы Анфиса Козырева была жива?
– Да, наверное, состоялась бы, – подумав, ответил Прохор.
– Скажите, Анфиса Козырева была вам близка физически? Вы были с ней в связи?
– Нет.
– Это вы твердо помните?
– Да.
– Как вы относились к своей матери?
– Очень любил ее… Жалел…
– Почему жалели? Какая причина вашей жалости?
– Так… вообще.
– Если бы ей угрожала смертельная опасность, могли ли б вы отдать за нее свою жизнь?
– Мог бы, – без колебания ответил Прохор.
Ибрагим-Оглы прищелкнул языком, тихонько сказал:
– Молодца Прошка!.. Джигит… Цх!..
– Могли бы вы, защищая честь матери, убить человека?
– Человека вообще – пожалуй, мог бы… В запальчивости. Анфису – нет.
– Разве я спрашиваю вас про Анфису? – И прокурор, держась за пюпитр, нагнул шею и ткнул медвежиной головой в воздух по направлению к Прохору. – А почему вы не могли бы убить Анфису?
– Я ее… Она мне… Она меня любила, была влюблена в меня… А я ее не любил.
– Она вас любила, вы ее нет… Так? Хорошо-с. Но ведь она была необыкновенной красоты и молодая… – И прокурор моргнул хохлатой бровью на фотографический портрет красавицы Анфисы, лежавший, вместе с ружьями, на столе, возле председателя. – Почему ж вы…
– Я считал ее злым гением нашего дома, – перебил прокурора Прохор.
– Отлично-с… Злым гением дома. Не были ль у вас размолвки из-за нее с вашим отцом?
– Нет… Впрочем, были… Я вступался за мать, за спокойствие матери.
– А не припомните ли вы, подсудимый, как однажды ночью после ссоры с отцом вы бросились бежать к дому Анфисы Козыревой, причем кричали на бегу: «Я убью ее, я убью ее!» В ваших руках было оружие…
Прохор пошатнулся и переступил с ноги на ногу.
– Нет, этого не было, – уверенно сказал он и откинул рукою черный чуб.
– А я утверждаю, что было.
– Откуда вы это знаете?
– Не сметь задавать мне вопросы! – на весь зал по-медвежьи рявкнул прокурор.
Все вздрогнули, Прохор отступил на шаг. Председательствующий было схватился за звонок, но рука его робко остановилась. Он промямлил:
– Я просил бы господина прокурора…
– Прошу суд огласить показания крестьянина села Медведева Павла Тихомирова, – перебил прокурор председателя суда.
В показании значилось, что Павел Тихомиров действительно слышал слова «я убью ее» от бегущего с ножом в руках Прохора, что вид Прохора Громова был как у сумасшедшего или пьяного, что его увел домой Ибрагим-Оглы, черкесец.
– Неправда! – крикнул Прохор. – Павел Тихомиров должен нам, мы у него описали корову. Он мстит нам… Он врет. Неправда!
– Где правда и где неправда – выяснит суд, это не ваше дело, – заметил прокурор, потом он запустил обе пятерни себе в густые лохматые волосы, взбил их копной и стал походить на старого цыгана из страшной сказки. – А вот скажите, подсудимый: с какой целью вы однажды догнали Анфису Козыреву, ехавшую с учителем села Медведева в город, почему и чем вы были в то время так встревожены и почему, после коротких разговоров с вами, Анфиса Козырева вернулась обратно? Или этого тоже ничего не было? Тоже неправда? – Ни на секунду не спуская с Прохора устрашающих цыганских глаз, прокурор отхлебнул воды и шумно, как звук трубы, высморкался.
Прохор напряженно молчал, он готовил уклончивый ответ, но в голове темная пустота была и сердце увязло в боязни.
– Подумайте, подумайте, – сказал прокурор успокоительно, и глаза его притворно подобрели. – Впрочем, ежели вам нечего ответить, можете не отвечать. Или можете прямо сознаться, что вы убили Анфису Козыреву. Вы!
Председатель позвонил в звонок и, противореча самому себе, сказал:
– Здесь нет убийц. Здесь подозреваемые подсудимые.
– Для кого нет, а для кого есть, – буркнул прокурор. – Вы ж сами в тех же выражениях допрашивали Ибрагима-Оглы. Ну-с, дак как, подсудимый Громов? – твердо нажал он на голос и перегнулся через пюпитр. В зале все раскрыли рты и посунулись вперед в ехидном, подкарауливающем ожидании, что скажет Прохор.
Но Прохор Громов – как в рот воды, молчал. Ему показалось, что этот старый цыган из страшной сказки припер его, ни в чем не повинного, в угол и душит липкими, грязными руками, от которых пахнет луком, дегтем, лошадиным потом.
– Скажите, подсудимый, – видя смущение Прохора, совсем мягко улыбнулся прокурор. – Сопровождавший Анфису Козыреву учитель не был должен вашей фирме? Вы не описывали у него за долги корову, как у крестьянина Павла Тихомирова? Он не имеет основания вам мстить?
– Нет. Нет.
– Прошу суд огласить показание отсутствующего по болезни учителя Пантелеймона Рощина.
В показании, между прочим, говорилось, что он, учитель Пантелеймон Рощин, такого-то числа и месяца был приглашен Анфисой Козыревой сопутствовать ей в город за ее личный счет, что на неотступные вопросы учителя о цели ее поездки Анфиса наконец сказала, что она везет прокурору «документик», от которого Громовым не поздоровится, а Прохору не бывать женатым на своей невесте, «девке Нинке».
– Довольно, – прервал прокурор чтеца. – Что вы скажете на это, подсудимый?
– Я не знаю, кто здесь врал, – с деланной запальчивостью, но внутренне содрогаясь, проговорил Прохор. – Врал ли в своих показаниях учитель, врала ли учителю Анфиса.
– Суд разберет, врала ли Анфиса, врете ли вы сейчас, – сказал прокурор и вдруг, забодав головой, оглушительно, точно ударил в барабан, чихнул. Чихом перекликнулся с ним из уголка и Илья Сохатых. Прокурор опять пободался, оскалил рот, набитый желтыми зубами, и опять чихнул. В ответ раздался громкий чих и Ильи Сохатых. Прокурор пободался третий раз и третий раз чихнул. Чихнул третий раз и Илья Сохатых. Прокурор погрозил ему пальцем, выхватил платок и чихнул в четвертый раз.
