bannerbannerbanner
полная версияУгрюм-река. Книга 1

Вячеслав Шишков
Угрюм-река. Книга 1

Полная версия

– Трудно, – ответил тот. – Два ребра сломаны.

– Ой, умру, умру!..

Старуха завыла пуще, у Прохора затрясся подбородок, он ухватил бабку за плечи, нагнулся к уху.

– Бабушка, – и голос его задрожал, – ведь я и сам не виноват. Ну что ж, несчастье стряслось… Вот на, бабушка, пока. – Он положил ей в колени горсть серебра и вышел.

13

День был ясен, праздничен.

Прохор с Шапошниковым пошли к тайге. Выбрали обдутый ветром мшистый взлобок, развели костер, варили чай.

– Что же вы, Прохор, от сладости из дому ушли? Наверно, у вас – море разливанное…

– Так, тяжело стало… Я очень природу люблю… Весна.

Весна шла с неба. Солнце сбросило с себя ледяную кору и зажгло на своих гранях пламенные костры. Земля раскинулась во весь свой рост, подставила грудь солнцу и недвижимо ожидала часа своего, как под саваном заживо погребенный. Восстань, земля, проснись! Все жарче, все горячее костры; вот уж истлел кой-где белый саван, и солнце, как золотым плутом, не спеша, но упорно, роет лучами снег. Еще немного – и потекут ручьи, еще-еще немного – пройдут реки, примчатся с крылатого юга птицы, последние клочья зимних косм схоронятся в глубокие овраги и там подохнут от солнцевых зорких глаз.

– Весна – вещь хорошая, – сказал Шапошников, закуривая от огонька трубку.

Весь простор заголубел. Нарядное село куталось в весенних испарениях, как в бане молодица, только крест над туманами сиял, а поверх туманов легко и весело летал во все концы праздничный трезвон.

– Ваша жизнь – как весна, – сказал Шапошников.

– Я совсем не знаю жизни… Я ничего не знаю, а надо начинать. Научите.

Прохор стоял, скрестив на груди руки и обратив к селу задумчивое, грустное лицо.

Шапошников раскуделил бороду и покрутил в воздухе рукой, как бы раскачиваясь к длинной речи.

– Жизнь, – начал он, – то есть весь комплекс видимой и невидимой природы, явлений, свойств…

– Вот вы всегда мудро очень, мне и не понять…

В комнату вошла Анфиса, поискала глазами кого надо сердцу, не нашла и в нерешительности остановилась у дверей. Разговор враз смолк. «Про меня», – подумала Анфиса.

Марья Кирилловна протянула от самовара мужу налитый стакан. Пристав с женой переглянулись, отец Ипат уткнулся носом в тарелку с ветчиной.

– С светлым праздником, – сказала в пустоту Анфиса и собиралась незаметно ускользнуть, но в это время, глотнув двенадцатую рюмку коньяку, быстро поднялся Петр Данилыч и, улыбаясь и потирая руки, на цыпочках благопристойно – к ней.

– Не удалось нам в храме-то… Анфиса Петровна… Ну, Христос воскрес… – Он сразу скривил рот и звонко ударил Анфису в щеку.

Все ахнули, Анфиса молча выбежала вон.

– Я тебе покажу, как мальчишку с толков сбивать! – гремело вслед.

Марья Кирилловна крестилась, радостные слезы потекли.

– Я не желаю бедняком быть… Это ерунда! Я буду богатым. Я хочу быть богатым. И вы мне не говорите ерунды, – с жаром возразил Прохор. – Вот, ешьте сыр…

Шапошников немножко подумал, ухмыльнулся в бороду.

– А что ж, – сказал он, прихлебывая сладкий чай. – Есть и среди купцов люди. Но редко. Это феномен. Теленок о двух головах. Например, Гончаров под Калугой, фабрикант. Его многие уважают. Рабочие у него в прибыли участвуют, и вообще…

– Гончаров под Калугой? – Прохор записал.

– Или, например, Шахов… Тоже оригинал, типус. Закатится в Монте-Карло, в рулетку сорвет добрый куш. Ну, дает. Нашим организациям помогал… Впрочем, потом оказался шулером.

– Я не знаю, каким я буду; думаю, что не худым буду человеком я… Без вашего социализма, а просто так.

– Ну что ж, – вздохнув, сказал Шапошников и с интересом поглядел в горящие глаза юноши. – Значит, выходит, мы с вами идейные враги. Идейные. Но это не значит, что мы вообще враги. Мы можем быть самыми близкими друзьями.

Прохор швырнул в белку шишкой и сказал улыбаясь:

– Я, Шапошников, люблю с врагами жить. Веселей как-то… Кровь лучше полируется. – Он схватил Шапошникова за плечи и с хохотом положил его на лопатки. – Давайте бороться. Ну!

– Не умею, – сказал Шапошников. – Фу! – встал и отряхнулся. – Вы – юноша, а говорите, как зрелый человек… Эх, при других обстоятельствах из вас бы толк был.

Белка опять заскакала по сучкам. От прогретого солнцем сосняка шел смолистый дух. Солнце снижалось.

– Обстоятельства – плевок! – крикнул Прохор, с разбегу перепрыгивая через костер. – Ежели есть сила – обстоятельства покорятся.

– В жизни все надо преодолеть, – подумав и крепко зажмурившись, проговорил Шапошников, – а прежде всего – себя.

– Что значит – преодолеть себя?

– …Отходит, – сказал отец Ипат, по-праздничному пьяненький, нагнулся над умирающим и, упираясь лбом в стену, а рукой в плечо Вахрамеюшки, дал ему глухую исповедь. Потом благословил плачущую старуху, сказал ей: – Мужайся, брат, – икнул и по стенке покарабкался домой.

…Анфиса истуканом сидела на диване и, как мертвая, стеклянно уставилась на цветисто разрисованную печь. Дышит или нет? Перед ней увивался Илья Сохатых. Гнала, грозила – нет, не уходил.

Вечерело. Солнце сильно поубавило свои костры, задернулось зеленой пеленой, и все небо сделалось зеленоватым. Вставал из туманов холод.

– Пора, – сказал Прохор своему учителю.

Далекая Таня водила хороводы. Синильга спала в своем гробу. Эй, Таня, эй, Синильга! Но ничего не было перед его телесными глазами, кроме зеленоватой пелены небес и вечерней, робко глянувшей звезды.

– И где ты шляешься? – встретила его у ворот заплаканная кухарка. – Ведь прибил зверь мамашу-то твою.

– За что?

– Поди знай за что. За всяко просто. Сначала Анфиску по морде съездил. А тут…

Прохор снял венгерку и, нарочно громко ступая, прошел к матери мимо сидевшего в столовой отца. Мать на кровати, в сереньком новом платье; рукав разорван, на белом плече кровоподтек.

– Мамаша, милая!..

Голова ее обмотана мокрым полотенцем. Пахнет уксусом. Лампадка. Апостол Прохор в серебре. Верба торчит. Мать взглянула на сына отчужденно. Он смутился. Мгновенье – и он бросился перед нею на колени. Ее глаза вдруг улыбнулись и тотчас же утонули в слезах. Она обхватила его голову и, как ни старалась, не могла сдержать слез и стонов. Захлебываясь плачем, шептала ему в уши, крестила и крепко стискивала его:

– Как нам жить? Как жить?.. Чрез ту змею погибаю. Господи, возьми меня к себе!

– Родная моя, бесценная!.. Сейчас объяснюсь с отцом.

Она схватила его за руку:

– Ради бога! Он убьет тебя…

– Мамаша! Надо кончить…

Она вскочила:

– Прошенька! Прохор!

Но он уже входил к отцу. Тот за столом один угощался, пьяно пел бабьим голосом, брызгая слюной, раскачиваясь:

 
Все меня оставили,
Скоро я умру,
Мне клистир поставили…
 

– Ай да батя – детям! – захохотала Варвара. Она зажигала висевшую лампу-«молнию». – Голова сивеет, а ты соромщину орешь… Тьфу!

– Хых! – хыкнул он. – Меня Илюха научил… Дурочка – кобыле курочка.

– Варвара, в кухню! – И Прохор захлопнул за нею дверь.

– А-а, красавчик, сокол, – прослюнявил Петр Данилыч.

– Отец… – начал Прохор и стал против него, держась за край стола. – Ты мне отец или нет? Ты моей матери муж или…

– А ты кто такой?

– Я человек.

– Ты? Человек? – Он заерзал на диване, плотный, корявый весь, и, выкатив на Прохора глаза, раскрыл рот, как бы в крайнем удивлении. – Пащенок ты! – взвизгнул он. – Лягушонок!.. Тьфу, вот ты кто!

– Если ты будешь мою мать бить, я пожалуюсь в суд. В город поеду, прокурору подам…

– Ой! Ой, Прохор Петрович, батюшка! – издевательски засюсюкал тоненько отец, и маска на его лице: испуг с мольбой. – К прокурору?.. Голубчик, Прохор Петрович, пощади!.. – И он захихикал, наливая глаза лютостью.

Прохору издевка как шило в бок.

– Я не позволю злодейства!.. Это разбой!.. Погляди на мамашу, избил всю. За что?! – выкрикивал он вновь осекшимся детским голосом, руки изломились в локтях и взлетели к глазам, пальцы прыгали, и весь он содрогался. – За что, отец?.. За что? Ведь она мать мне, женщина… – Болью трепетал каждый мускул на его лице, и каждой волосинке было больно.

Отец медведем вздыбил и треснул в стол обоими кулаками враз:

– А-а-а?! Заступник?! – Он грузно перегнулся через стол и захрипел: – А-а-а!..

Разинутая черная пасть изрыгала на Прохора дым и смрад. В испуге откачнулся сын, но вдруг, сверкнув глазами, тоже резко грохнул по столешнице:

– Да, заступник!

Они жарко дышали друг на друга и тряслись.

– А знаешь ты, отчего это выходит, отчего такая разнотычка в доме, ералаш?

– Знаю! – крикнул Прохор. – Из-за Анфисы!

– Ага? Догадлив.

– Стыдно тебе, отец…

– Мне? Ах ты мразь, мокрица!.. Кого она мусолила в церкви: тебя али меня?

– Брось ее! Иначе сожгу ее вместе с гнездом…

– Что?! Ты отца учить?!

– Я никого не боюсь… Застрелю ее!..

– А-а-а… – Петр Данилыч сгреб сына за грудь – посыпались пуговицы. Прохор куснул мохнатый кулак, сильно ударил по руке, рванулся с криком:

– Убью! – Побежал вон. – Убью эту развратницу!

Прохор видел, не глазами – духом, как, застонав, упала мать.

Коридор был темен. Купец схватил за ножку венский стул. Прохор бежал коридором.

– Куда? Стос… скрес… – Это пробирался в гости по стенке поп.

Стул, кувыркаясь, полетел вдогонку сыну, в тьму. Священник от удара стулом сразу слетел с ног.

Прохор – дикий, страшный – ворвался к Ибрагиму. Ибрагим храпел, как двадцать баранов. Прохор схватил его кинжал и через кухню – вон.

Скорей, скорей, пока кровь – как кинжал, и кинжал – как пламя.

– Убью.

Отскакивала от ног дорога, небо касалось головы, и тьма, как коридор; нет Прохору иной судьбы – в трубе. Некуда свернуть, не надо!..

Крыльцо, крылечко, домик, занавеска, огонек. Огнище. Резкий удар каблуком, плечом, головою в дверь:

 

– Эй, пустите! Пустите! У нас беда…

– Прошенька, ты? Сокол…

Вот поднялась щеколда, заскрипела дверь. Кинжал блеснул:

– А-а-а…

– Геть, шайтан! – И Прохор кувырнулся. – Я те покажу кынжал!..

Ненавистный и милый плыл чей-то голос: то ли тьма ворковала весенними устами, то ли снежная вьюга, крутясь, заливалась. Это плакал взахлеб на груди Ибрагима Прохор. Непослушный язык, бревна руки… Ой, алла, алла!.. Не умеет Ибрагим утешить своего джигита.

– Прохор, ты есть джигит. И мы тэбя любым… О!.. Завсэм любым… Сдохнэм… О!

Прохор неутешно плакал, как кровно оскорбленный, обманутый ребенок. И так шли они сквозь тьму, обнявшись и прижимаясь друг к другу. Черкес сморкался и сопел.

14

Илюху здорово избили парни; недели две прихрамывал и втирал в левый бок скипидар с собачьим салом. Парни получили обещанную награду, впрочем с большим от Прохора упреком. «Какие, в самом деле, дураки! Пришел человек на вечерку к девкам, подвыпил, придрались и намяли бока. Да разве так? Ведь надо было подкараулить у Анфисы. Дурачье!»

Отец Ипат тоже две недели не служил и не ходил по требам, пока не прошел на лбу синяк. Петр Данилыч подарил ему на рясу замечательной материи: по красному чуть синенькая травка. Ибрагим великолепно сшил. Что и за черкес, прямо золотые руки! Правда, ряса очень походила на кавказский бешмет, но отец Ипат был вполне доволен и рясой и черкесом. Долго с превеликим чувством тряс руку Петра Данилыча, восклицая:

– Зело борзо! Благодарю.

Да, как ни говори: у пушки край вырвало, у старухи все-таки умер Вахрамеюшка.

За эти две недели случилось вот что: пришла весна.

Петр Данилыч после скандала на некоторое время присмирел: часто ездил на мельницу – там ремонтировали мужики плотину – и домой являлся по большей части трезв. К Прохору относился то сугубо ласково, то вовсе не замечая его. Но черкес-то отлично понимал, что у купца на сердце, и говорил Прохору:

– Прошка, ухо держи… как это? Востер.

С весной у Прохора усишки стали темные и голос окреп больше. Ходил к Шапошникову, говорил, учился, спорил, приглашал его к себе. Отец косился:

– Только вшей натрясет.

Ибрагим же думал по-иному:

– Дэржись за Шапкина, Прошка. Хоть выпить любит, а башка у него свэтлый, все равно… все равно – пэрсик!

Прохору без физической работы не сидеть, хотелось топором махать: взял плотника и вдвоем начали делать на таежном озере помост для купанья и большую ладью. Это верстах в трех от села Медведева. Дремучая такая, лохматая тайга крутом. И тут же, на берегу озера, из красноствольных сосен промысловая охотничья избушка – зимовье. Петр Данилыч никогда не заглядывал сюда – охоты не любил, Прохору же эта избушка дороже каменных палат: частенько с ружьем ночевал один, а поутру кружил тайгой, добывая лисиц и белок.

На душе у Прохора как будто бы поулеглось. Но весна брала свое, хмелем сладким исподтиха опьяняла кровь. Мечталось о женщине, о Ниночке, и мечталось как-то угарно, дико. А Анфиса? Об Анфисе все молчало в нем. Иногда, впрочем, подымалось острое желание обладать ею и, стиснув зубы, так мучить ее, чтоб она кричала криком, чтоб из ее сердца выплеснулась кровь. Тот поцелуй в церкви, как можно его забыть? Но и обиду матери и весь ад в доме из-за ведьмы он никогда забыть не сможет. Однако нет такого человека, который бы знал себя до дна. Даже вещий ворон не чует, где сложит свои кости.

Отец опять стал пить. Пил подряд четыре дня. Прохор и Марья Кирилловна боялись попадаться на глаза ему. Он лежал, как колода, тучный, горел, хрипел, просил обложить снегом, но снегу не было. Прохор и с жалостью и с болью смотрел на него, думал:

«Может быть, умрет. Хорошо это или худо?»

Вечером Прохор зашел к Ибрагиму – не застал. На кровати сидел Илья и задумчиво перебирал струны гитары.

– Я завтра буду лавку подсчитывать. С утра, – сказал Прохор.

– Чего же ее подсчитывать, – ответил Илья, улыбаясь. – И товару-то в ней – кот наплакал, пустяки. Впрочем, что же, – обиженно вздохнул он.

– Раз мало товару, то тебя гнать надо. Зачем ты нужен нам?

Илья как-то сжался весь, потом, осклабясь, сказал:

– А я, Прохор Петрович, хочу все-таки мадам Козыревой обручальный предлог сделать. Откровенно верно говорю вам, как другу. Господину приставу имею наличную возможность поклониться, вроде свата, а ваш папашенька – посаженый отец.

В глазах Прохора метнулись искрометные огни.

– Она согласна?

– Да, ежели, как говорится, проконстянтировать, то вполне склоняется. Завтра думаю окончательный переговор произвести с Анфисой Петровной. Венчальные свечи уже в пути, почтой. И цветы.

– А ежели она упрется? – сердито покрутил Прохор свой чуб.

– Господи, тогда свечи и цветы продам. Да нет, я уверен.

– Женись, женись, черт тебя дери! – сквозь зубы пробурчал Прохор и пошел. – Так завтра?

– Так точно, вечерком-с, благословляете?

…Петр Данилыч, наконец, поднялся. Прохор сказал ему:

– Я полагаю, отец, Илью Сохатых рассчитать надо. Я сам сяду в лавку. Ибрагим будет помогать.

– Не твое дело. Я знаю, кто нужен мне, кто не нужен, – сурово сказал отец.

Вечером уехал на мельницу.

– Дня три-четыре пробуду. Работа. Не дожидайте.

На другой день Прохор с утра проверял лавку. В кумаче оказалась нехватка трех кусков.

– А где ж остаток шелковой материи бордо? А где синий креп?

Илья замялся. Прохор схватил кусок ситцу и ударил Илью плашмя по голове: «Жулик!» Котелок налез приказчику по самый рот.

Илюха окрысился, забрызгал слюнями.

– Это еще неизвестно, кто жулик-то! – крикнул он. – Вы папашу спросите! Он без счету крале-то своей таскал… Обидно-с!

– Какой крале?

– Всяк знает какой. Анфисе!

– Ах! Твоей будущей жене?

– Может быть-с. – Он прыгавшими пальцами выпрямлял свой котелок. – Такой замечательный фасон испортить!.. Не разобравши сути, я чуть язык не прикусил. Эх вы, купец! Вы еще и не видывали настоящих-то коммерсантов…

Он долго бубнил, подергивая носиком, но Прохор не слушал. Кто ей подарил ту кофточку бордо? Отец или Илюха? А впрочем…

– Запирай! – сказал он. – Бакалею перевесим завтра.

Шесть часов вечера, а он еще ничего не ел… Лавка была в крепком амбаре, дома за четыре от них, на другом углу. Выходя, он видел, как простоволосая, в накинутой на плечи шали, легким бегом пробежала в их дом Анфиса.

– О, черт! – выругался он. Ему не хотелось с ней встречаться, пошел к Шапошникову. «И что ей надо? К Илюхе? К жениху? Черт!..»

– Эй, Павлуха! – крикнул он игравшему в рюхи парню. – Сегодня вечером того… клюнет… Понял?

– Угу, – ответил, подмигнув, Павлуха и так треснул городок, что рюхи, хрюкнув, взвились, как утки.

Шапошников, весь потный, пыхтел над работой: распяливал на палочках свежую шкурку бурундука.

– А, ваше степенство!..

– Нет ли у вас чего пожевать, кроме бурундука, конечно?..

– Гусятина есть… Вчера на засидке хорошего дядю срезал. Из Египта прилетел… Желваки, понимаете, намахал под крыльями.

– А у меня вот, – сказал Прохор и достал бутылку рябиновки, прихваченную на подсчете лавки.

– Ого! Да вы прогрессируете, товарищ, – от лысины до пят засиял ссыльный, и борода его вылезла из печи вместе с гусем. – Кушайте.

– Тяжело мне, выпить хочу…

– Хи-хи-хи!.. – по-хитрому захихикал Шапошников и сбросил пенсне. – Если вам тяжело, то как же прочим-то?

– Вы все о бедноте? А мне по-своему тяжело. Тоскливо… По-своему.

– Ага! Мировая скорбь? Хвалю… Кушайте… Берите со спинки. Да-да. Выпить? Отлично. Я рябиновку люблю. А не хотите ли водки? Я и водку уважаю. У меня имеется. Вот чашки. Рюмок нет. Ну, будьте здоровеньки. Растите большой да толстый. Что? Вы вторую чашку? Сразу?.. Ого-го! – Рябиновка воодушевила его, стал очень разговорчив, даже заикался мало.

– Да тебе не уксусу надо, ты не за уксусом пришла, – говорила Варвара Анфисе, неодобрительно потряхивая головой. – Нету его, уехал.

– Кто? – подняла Анфиса брови.

– Кто, кто… Сам! А тебе кого надо? Эх, девка! Зачем ты мальцу-то нашему, Прохору-то, голову мутишь? Хоть бы уехала, что ли, с красотой-то со своей. В городе пышно бы жила. Княгиней была бы, может. Право слово. А тут… Эка, в деревне жить, в лесу. Илюха – и тот избегался весь, как кот, глядя на тебя. Эх, девка!.. Красивая ты, право слово.

– Виновата, что ли, я?..

– Эта женщина зачем здесь? – нахмурившись и шумно задышав, спросила кухарку вошедшая Марья Кирилловна.

– Да за уксусом, – двусмысленно проговорила кухарка.

– Анфиска, – сказала Марья Кирилловна, – мало тебе хозяин-то плюх надавал?!

– О-о, мы сквитаемся, – задорно-весело и в то же время злобно протянула Анфиса и пальчиком погрозила чуть. – Я его не так ударю. От моей затрещины рад будет в прорубь башкой нырнуть… Сквитаемся!

– Иди вон!

– Эх, Марья Кирилловна!.. Вон, – насмешливо проговорила та, вздыхая. – Тоже – вон. Да захочу – вашей ноги здесь в три дня не будет… Курица вы, а не жена…

– Вон! Вон!! – вне себя закричала хозяйка, схватилась за косяк, и лицо ее сделалось бессильно-плачущим.

– А вот возьму да и сяду, – захлебываясь своей силой и вызывающе вскидывая голову, улыбчиво пропела Анфиса и опустилась на край скамьи.

– Нахалка! Потаскуха!! Господи, и заступиться некому. – Круто повернулась Марья Кирилловна, а ей вдогонку закричала Анфиса надрывно:

– Грешно вам, грешно!.. Сроду не была потаскухой! Весело живу, а себя блюду. Бог свидетель…

– …Вот, допустим, белки, – говорил Шапошников, заплетаясь языком и ногами. – Это животное стадное, то есть опять вы видите здесь принцип социальных отношений… Общественность в муравьином царстве тоже известна.

– Ваши муравьи – плевок. Чего они понимают, чего они видят, ползуны ничтожные?

– Ого! – воскликнул ссыльный и неуклюже повернулся на каблуках. – Да они побольше нас с вами видят, или, например, пчелы, трутни: у них в каждом глазу двадцать шесть тысяч глазков сидит, они, может быть, ультрафиолетовые лучи видят…

– Наплевать мне на лучи-то ихние.

– Или белка… Ведь когда переселяется белка стадами, она срывает грибы и нанизывает их на сучья, а сама дальше, дальше, за тыщу верст. Видали на деревьях черненькие такие грибы, высохшие, великолепные грибы, маслята? А кому они предназначаются? А? Да тем белкам, которые сзади пойдут, может быть, через год… Ешь! Это, по-вашему, не общественность?

– Дуры ваши белки.

– А кто же не дурак, позвольте вас спросить?

– Орел.

– Орел? А какая же от орла польза?

– Да черт с ней, с пользой-то, – сказал Прохор, сияя от рябиновки и от прилива сил. – Орел в облаках. Орел все видит. Куда хочет летит, что хочет делает. Орел – свобода!

– Ого!

– Захочет орел жрать, камнем вниз – и из вашей дуры белки кишки вывалятся. Захочет – муравьиную кучу крылом сметет. Орел – сила.

– Ого! Да вы, я вижу, индивидуалист.

– Я? Я просто – Прохор Громов.

15

Дома доужинывал в кухне: гусь Шапошникова оказался сух, как беличий годовалый гриб.

– Отчего это мамаша такая встревоженная?

Кухарка стала сплетничать ему шепотом.

– Так и сказала: «В три дня не будет»? – спросил он. – И мамашу назвала курицей? Обижала ее?

– Говорю – да.

Он кончил ужин хмуро, молоко выпил на ходу: спешил.

– Куда ты? – спросила Варвара, тревожно глядя в его решившиеся на что-то глаза.

Он взял ружье, патронташ и вышел.

– Если мамаша спросит – предупреди, что я с ночевой в избушку. Гуси летят.

– Не убейся ты! – крикнула вдогонку. – Все с ружьем да с ружьем. Ох, чего-то сердце у меня… – Вздохнула, разбросала карты по столу и стала гадать на трефового короля, на Прохора.

А Прохор твердо шел к Анфисе, и каждый шаг его объяснял дороге: «Иду мстить». Ощупал револьвер, нож все тут. Но пусть не боится Анфиса, это для гусей, для белок, а может, где и медведь на дыбы всплывет. С Анфисой же Петровной он поговорит по-хорошему, нельзя же обращаться так с его матерью: ведь мать! Понимает ли Анфиса: мать! Ну, как с хорошим человеком, как с сестрой поговорит, а может, выругает ведьму, а может, схватит за длинные косы да об пол, а может… И взволнованный Прохор пощупал револьвер.

Чем поспешней становились его шаги, тем быстрей сменялись настроения и нарастала обида за мать, за себя, за обиженную родную кровь свою.

А ее поцелуй в церкви? Сладок, да-да, сладок, смел. Но он не двух по третьему, он понимает, для чего подпущена эта бабья штучка. Ревность? Петр Данилыч ей в морду дал?.. Да она рада, стерва, рада.

– Я ей скажу, кто она… С отцом путалась, с Илюхой, с кем придется. Подстилка. Грязная дрянь…

 

Двумя прыжками Прохор вбежал на крыльцо, стучит. Но дверь не заперта, шагнул в сенцы – и лицо в лицо с ней, с этой… Анфиса вскрикнула, горящая свеча упала из ее руки. Быстро оба наклонились и зашарили во тьме, отыскивая свечку.

– Совсем и не дожидала вас…

Прохор весь – в молчаливой, опасной дрожи. Руки их елозят по полу, сталкиваются. Горячие какие руки!

– Ой, и не одета я совсем!

Входят в комнату. Анфиса, тяжело дыша, на крюк запирает дверь, торопливо, рывком – скорей, скорей – спускает занавески. Прохор следит за нею глазами:

– Вот что… Я пришел…

– Сейчас, минутку… Ах, и не одета я совсем!..

Она опять к двери, сбрасывает крюк, выбегает в тьму, и слышно: один за другим закрываются с улицы глухие ставни и железные болты лезут, как застывшие гадюки, сквозь косяки в комнату. «Что она затевает?»

– Что это вы? – строго, надменно спросил он, когда она вошла и снова заперла за собою дверь. – Я пришел с вами ругаться.

Она стояла в переднем углу:

– Со мной? Ругаться?

– Да! – ударил он ладонью в стол. – Ругаться.

И не успел рта закрыть, Анфиса вихрем к нему на грудь:

– Сокол мой!.. Сокол…

Губы ее духмяны, влажны, как в горячем меду цветы, руки ее – погибель, и вся она – ураган огня. Но он с силой отстранил ее:

– Что это вы затеваете?..

И снова заволокло все кровавым туманом, и снова глаза, и руки, и эти проклятые губы жадно ищут его губ.

– Чего же это ты хочешь?! – трусливо крикнул он и, отбросив ее прочь, большую, сильную, сам покачнулся, упал на широкую лавку, в угол, и выставил вперед руки, как бы защищаясь: – Нахалка!

– Жизнь моя!.. – опустилась Анфиса перед ним на колени и крепко обняла его. – Ругай, бей, застрели меня. Не жить мне без тебя… Мой!..

– Сумасшедшая! – Весь дрожа, рванулся Прохор – и сразу обессилел. Он уперся ладонями в ее крутые плечи, она вся тянулась к его губам, широкие рукава капота высоко загнулись, голые розово-белые руки были знойны, пагубны.

– Иди прочь, Анфиса. Не приставай! – хлипко, томно молил он, проклиная себя. Вдруг, через силу, он приказал правой руке своей: рука оторвалась от теплого ее плеча и больно ударила Анфису в щеку: – Прочь! Уйди!..

Анфиса поднялась с колен и, вся надломившись как-то, мучительно застонала. Прохор дрожал, все пред глазами его мутилось. Она близко от него, к нему спиной, косы ее растрепались и упали до поясницы. Она стояла, заломив вскинутые над головой руки, и от глухих рыданий вся тряслась. Прохор не знал, что делать, Прохор не мог ничего делать, Прохор был в оцепенении.

От рыдания ее, от заломленных рук и вздрагивавших плеч родились в нем разом и ненависть и жалость к ней. И общей волной – прямо к его сердцу, и смутилось сердце, и не знало сердце, какою кровью ударить в душу ей, в какой плен отдать свой дух. Жалость и ненависть. «Притворяется она или любит?.. Я ненавижу ее…»

– Анфиса! – позвал он тихо и не знал, что скажет дальше. Она рыдала так же беззвучно, и так же плескались волной ее косы.

«Притворяется».

– Ты хочешь погубить меня, Анфиса.

Тогда она застонала громко и, хватаясь за дверной косяк, бессильно опустилась до самого пола, потом привстала на колени, приникнув головой к косяку, продолжала стонать.

– Я не могу этого вынести, – сказал Прохор и поднялся. – Я уйду.

«Любит», – решил он.

И пошел было к выходу, медленно, раздумчиво, закрыв рукой глаза. Остановился. Взглянул на нее через плечо. И так же, как она, вскинув, заломил над головой руки, как бы ища умом: где настоящий путь? Но сердце – враг уму. Какой-то общей пронизавшей весь дом бурей оба сорвались внезапно с мест, жарко сплелись руками и что-то говорили друг другу непонятное, целовались. Были поцелуи те сладки и солоны от слез.

– Ты останешься здесь, – говорит она. – Будем тихо ворковать и тихонечко любоваться друг другом.

– Здесь опасно, – говорит он.

– Отец уехал. Просидит там дня три, – отвечает она. По лицу его пробегает тень. Она говорит: – Ты ничего не думай. Я чиста. Я открою тебе всю душу.

– Знаю, – говорит Прохор, и тон его голоса занозой входит в ее сердце.

– А то еще приказчик ваш, – говорит она, боязливо улыбаясь. – Мне он мил, как обсниманная собака. А так… жить нечем… Пусто.

Прохор молчит. Молчание его кипуче. Потом говорит, сдерживая гнев:

– А альбомчик? Ты не дарила ему альбомчика на память, с золотом?

Анфиса широко открывает глаза:

– Я? Илюхе?

– Ну ладно, – уже спокойно отвечает он. – Значит, нахвастывал, подлец!

Сердце его замирает сладостно, нервы напряжены. Прохор вздыхает. «Уйду… Самое лучшее – немедленно уйти…» Анфиса ставит самовар. «До свиданья!» – хочет крикнуть он, но голоса нет и тело все в чужом плену. Она за перегородкой, в другой комнате, бренчит посудой, открывает шкаф, с места на место переходит. Но непрерывная цепь звуков тех вдруг рвется, и комната немеет. Только слышатся всхлипывания Анфисы. Прохор с гордостью думает, что плачет она от счастья. Конечно же от счастья. «Пожалуйста, пусть не воображает много-то». И вот вышла лучистая и радостная.

– Давай пить наливочку… Сладкая-сладкая! Сама варила.

Наливка была густа, как кровь, вкусна. Прохор быстро пьянел. Пьянела Анфиса.

– Останься, милый. Я не пущу тебя.

Это сон. Нет, не сон, обманная дрема. Сквозь сладкую, как мед, дрему отвечает вяло:

– Так и быть, я останусь. Эту ночь я проведу с тобой. Если хочешь… Только не здесь, а в лесу, в избушке. Согласна? – спрашивает он, и голос его взволнованно вздрагивает.

– Согласна… Милый! А ружье оставь здесь. Мы захватим с собой только два сердца: твое да мое. Ведь так?

– Лишь эту ночь одну… И больше ни-ко-гда!.. Слышишь? Не воображай…

– Милый! Эта ночь будет мне слаще жизни…

В эту теплую темную ночь в весеннем воскресшем мире все купалось в любви. Любовь распускала почки деревьев, сеяла по лугам цветы, одевала травами землю. Теплые, плодоносные ветры укрывали весь простор любовной тьмой – целуйтесь, любите! – и сами целовали мир нежно и тихо от былинки, от тли до кедра, до каменных скал… Целуйтесь, любите, славьте природу! Безглазые черви прозрели во тьме – прозрейте, любите! Змеи, шипя и мигая жалом, свивались в узлы, холодная кровь их еще более холодела от любовной неги, змеи – и те любили друг друга в эту темную ночь. Вот медведь с ревом ошарашил дубиной по черепу другого медведя, а там схватились в смертном бое еще пяток. Гнется, стонет тайга, трещит бурелом, и уж на версту взворочена земля; рявкают, ломают когти, и почва от крови – густая грязь. А медведица, поджав уши, лежит в стороне, прислушивается и тяжко дышит, высунув язык. По языку течет слюна. Вот волки воют и грызутся на три круга, всаживая в глотку бешеные клыки. Грызитесь, – любовь слаще смерти! Любовь начало всего! А утром грелась медведица на солнце, насыщенная новой жизнью, как горячий сухой песок дождем.

И так – из жизни в жизнь, от наследия гробов, чрез смерть, чрез тьму, из солнца в солнце, чрез океан времен – передается бытие по безначальному кругу вечности.

В эту темную теплую ночь и звезды светили ярче, чуткий слух мог уловить их любовный шепот, звезды дрожали от страсти: вот сорвалась одна и, мчась и сгорая, падала из простора в простор.

Людие! Славьте природу, любите землю, любите жизнь!!

Прохор Петрович, крепко запомни ты эту ночь, запомни, как любил ты Анфису!..

Хороша, сказочна избушка. Она выросла средь тайги, что гриб. Сам лесной хозяин, медведь, стережет ее, чу – рявкает, чу – грохнул где-то дубиной по сосне. Плещется озеро, крякают утки в камышах, и звезды глядятся в воду. Темно и призрачно. Но ночь жива. Зеленые хвойные ветки густо набросаны по земляному полу.

– Милый, милый! – говорит Анфиса.

Ложе из досок покрыто цветистым мхом, мягким и пышным. Анфиса затопила огнистый камелек. Дрова – смолье – горят, как порох. Тепло, и красноватый, дурманный полусумрак.

– Анфиса, – говорит Прохор. – Я опьянел. – Он лежит на теплом мху. В изголовье – сено пахучее, от разомлевших хвой курится тонкий аромат, и Анфиса в пламени как сказка.

– Мне душно, – говорит Анфиса. – Маленько приоткрою дверь. В лесу никого нет, никто нас не услышит, разве медведь какой.

Она открывает дверь. Ночная тьма топчется у двери, налегает брюхом, хочет вплыть в избушку, но огонь ярок и свет его упруг.

– Мне жарко, – млеет, потягивается Анфиса и снимает с себя платье. Рубашка ее бела, стан гибок, а нежная грудь тихо колышется под тонким полотном.

– Какая ты красивая!.. Но не могу двинуться с места. Я пьян. Поди сюда, Анфиса!

Та тихо засмеялась в ответ, привстала на цыпочки и, взмахнув волною волос, как дымом, крутнулась пред огнем и страстно простонала: «А-ах!»

– Эта ночь моя, мил-дружок Прошенька, – сказала она и подошла к нему. Но лишь рванулся к ней Прохор – отпрыгнула дрянь, всплеснула белой, под рубашкой, грудью, и погрозила пальцем смеясь:

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29 
Рейтинг@Mail.ru