Сергей Юльевич Витте
По поводу непреложности законов государственной жизни
Приведенные взгляды ученых и данные из политической истории конституционных государств, как мне кажется, дают полные основания для тех сомнений, какие были высказаны в моей записке относительно соответствия самоуправления, как системы местного управления, самодержавному строю государства. Не входя в более подробный анализ означенных взглядов и данных, я в заключение по вопросу о том, в какой мере история конституций и местного самоуправления свидетельствует о взаимной их связи и в какой мере эта история может иметь значение для наших земских учреждений, – считаю не лишним остановиться на следующем, конечно, чисто внешнем, но, на мой взгляд, не лишенном значения соображении.
Как известно, затронутый в нашем споре вопрос возникал и обсуждался в 80-х годах, пред реформою земских учреждений, осуществившеюся в 1890 г. Проводя те взгляды, которые нашли затем выражение в проектах графа Д. А. Толстого, М. Н. Катков и другие сторонники тех же воззрений доказывали несоответствие земских учреждений самодержавному строю государства. С другой стороны, в защиту земств наша либеральная пресса, с Вестником Европы во главе, в виде полемического приема, приводила исторические примеры в пользу противоположной мысли, указывая, как и записка Министра, на исторические факты местного самоуправления в самодержавных государствах, в частности же на существование его в государстве Московском. Разбирая эту полемику, один из наиболее несговорчивых наших конституционалистов, много писавший в заграничной печати, которому нельзя отказать в научно-исторических сведениях, бывший профессор Киевского Университета Драгоманов, в статье «Либерализм и земство в России» откровенно высказался в том смысле, что, по его мнению, «свои исторические примеры Вестник Европы ставит вне настоящей исторической перспективы, а в одной плоскости; если же поставить эти примеры по надлежащим плоскостям, то окажется, что прав Русский Вестник, и даже не в одной абстракции»[46].
Разбирая затем приведенные Вестником Европы примеры из истории Московского Государства и Пруссии, Драгоманов приходит к заключению: «1) что местное самоуправление имеет теперь бесспорно политическое значение и 2) что его учреждения в новейших государствах растут и крепнут именно во время общегосударственного либерального движения и упрочиваются только с либеральной реформою центральных государственных учреждений, для которой в то же время местное самоуправление составляет лучшую опору»[47]. Выше приведен был взгляд проф. Градовского, который также весьма определенно высказывается за политическое значение местного самоуправления, за неизбежность последовательного применения начал его от низших к высшим единицам; были также указаны и мнения западноевропейских ученых, входивших в оценку политического значения наших земских учреждений (Demombynes, Ferrand, Leroy-Beaulieu). Если такой крайний представитель нашей консервативной партии, как М. Н. Катков; умеренный либерал, не чуждый во взглядах на самоуправление даже национального оттенка[48] проф. Градовский; не отмененный рамками цензуры, выразитель надежд и взглядов конституционалистов, проф. Драгоманов и, наконец, стоящие вне всяких наших партий совершенно объективно смотрящие на дело иностранцы приходят к одному и тому же выводу и, со своих совершенно различных точек зрения, дают одинаковую оценку политическому значению местного самоуправления, между прочим и для будущности России, то не служит ли это лучшим доказательством, что безусловно не правы те, кто искренно отстаивает противоположную мысль, кто пытается согласить самодержавие с местным самоуправлением. Не говорит ли все это за то, что сторонники такой мысли либо, увлекаясь достоинствами самоуправления, как системы управления, желают примирить непримиримое, либо, говоря словами Ог. Тьери, «ищут в истории оправдания своих политических убеждений»? Глубокою правдой звучат слова Лоренца Штейна, когда он говорит, что нельзя, не насилуя истории и логики, доказывать возможность действительного самоуправления в самодержавном государстве[49].
К 4-му пункту
Уроки истории Запада поучительны для России и для ее государственных деятелей
Записка Министра Внутренних Дел подтверждает, что если даже допустить в политической истории Западной Европы наличность связи самоуправления с конституционным режимом, то и в таком случае пример Запада не может служить нам указом, ибо разница западноевропейской исторической среды и нашей «делает крайне шаткими все попытки провести параллель между тамошними и нашими государственными учреждениями и идеями». Полагая, затем, вместе с Аксаковым, что Западной Европе всегда было чуждо такое широкое самоуправление, как наше, что иностранец «ахнет», узнав об отсутствии надзора полиции над нашими сельскими сходами, записка, вместе с тем же Аксаковым, высказывает твердую уверенность, что в России «кто произнес слово Царь, тот произнесет и земля, кто сказал самодержавие, тот вместе с тем сказал и земство». В подтверждение она старается доказать, что на самоуправлении искони стояла Россия, и, изложив весьма обстоятельный перечень всех тех учреждений, которые со времени Московского Государства осуществляли, по мнению Министра, идею самоуправления, записка приходит к выводу, что, за исключением небольшого промежутка переходного времени в половине XVIII в., никогда управление бюрократическое не являлось основой нашего государственного строя. Земские учреждения, по мнению записки, имеют тесную связь с предшествовавшими им формами участия земского народного элемента в местном управлении; ссылаясь на авторитет московских старообрядцев, она полагает, что в новизне реформ 60-х годов старина наша сказывается (стр. записки 36).
Я вполне разделяю мнение, что политическое развитие России имело свои особенности, шло путем, отличным от того, которым шло развитие государств Западной Европы.
Окруженной со всех сторон врагами Москве выпала трудная историческая задача собирания земли Русской. Для выполнения этой задачи ей необходима была сильная самодержавная власть, ибо только при наличности такой власти возможно было соединить, скрепить и связать все разнородные, разноплеменные и разноязычные элементы, из которых слагается обширное Русское Царство. Над созданием этой власти народ русский дружно работал в течение нескольких веков и, создав эту власть в тесном единении со своим Государем, нес службу государству. Поэтому борьбы сословий между собою и со своим Монархом, той борьбы, которая характеризует историю Запада, Московское Государство почти не знало.
Те же взгляды по этому предмету изложены и в записке Министра (стр. 22), а в части составляют простое повторение соображений, приведенных на стр. 11–12 записки моей, и, следовательно, против них я не имею и не могу иметь возражений. Наоборот – я всецело присоединяюсь к тому совершенно правильному, высказанному Министром положению, что, «олицетворяя в образе Православного Самодержавного Царя всю свою народную мощь, русский народ, кроме вещественной силы, всегда видел в лице своих Государей источник и выражение высших нравственных начал милосердия, справедливости и правосудия». Я тоже твердо верю, что только при сильной самодержавной власти возможно нераздельное существование обширной и могучей Империи, что эта власть составляет коренной устой всего нашего государственного строя, но потому-то именно и считаю, что в видах охранения ее целости и неприкосновенности необходимо относиться с величайшей осторожностью ко всем таким учреждениям, которые служат выражением иной государственной идеи и, как известно на опыте, в своем действительном применении, неизбежно приводят, все равно, в качестве предвестника или спутника, к ограничениям самодержавия. Повреждения политического режима, раз они случились, почти непоправимы.
Различие в историческом развитии государственной жизни нашей и Запада существует, но оно не оградило китайской стеной Россию от Западной Европы и едва ли создало тот во всем особый, безусловно, отличный от всех прочих национальностей, славянорусский мир, в который так веруют славянофилы. Во всяком случае, необходимо считаться с тем несомненным фактом, что со времени Петра Великого наше культурное развитие шло под сильным влиянием Запада, что и ныне к Западу и его культуре тяготеет большинство нашей интеллигенции. Кроме того, несомненно, каждому народу, как и каждому отдельному человеку, при каких бы условиях он ни рос и ни развивался, всегда присущи известные общечеловеческие черты и чувства, а потому, как бы ни была исторически отлична наша среда от среды западной, между ними всегда найдется много поразительных аналогий. В воззрениях нашего общества и в нашей литературе славянофилы стоят отдельной весьма немногочисленной группой, ряды которой все более и более редеют. Их учение в истории нашего развития бесспорно имело свое значение, пробудило национальное чувство, служило протестом против раболепства пред Западом и его идеалами; но учение это не свободно от сильных крайностей. Увлечениям славянофилов действительная жизнь с каждым днем приносит все более и более разочарования. Даже те безнадзорные сельские сходы, при виде которых должен «ахнуть» иностранец, отходят уже ныне в область преданий, ибо само Министерство Внутренних Дел признало необходимым создать над ними надзор земских начальников[50], а политические процессы свидетельствуют, что к слову «земля» появилась еще прибавка: «и воля». Необходимо также помнить, что в нашей ученой литературе существует совершенно противоположная славянофилам, притом более многочисленная группа западников, которая проводит почти полную аналогию в политическом развитии нашем и Западной Европы.
Поэтому, как ни «шаток вообще метод исторических аналогий», который обращает преимущественное внимание на сходство, а не на различие сравниваемого» (стр. 18 записки), но когда дело идет о коренных устоях государственного строя, то не осторожнее ли и не правильнее ли обращать, может быть, даже излишнее внимание на «сходство сравниваемого», чем, рассчитывая на «различие», к тому же далеко не бесспорное, вступать на опасный путь?
Но если даже, оставляя в стороне все приведенные соображения, и допустить, что правы славянофилы и что земство составляет коренную основу всей русской жизни, то и в таком случае ссылка записки Министра Внутренних Дел на Аксакова все же представляется едва ли понятной. Разве то, стоящее в полном подчинении губернатору и Министерству Внутренних Дел, земство, которое имеет в виду записка Министра, – разве что тот «исторический коренной национальный земский строй, строй без «средостения», без чиновников, который имел в виду Аксаков, когда писал полные горячего, искреннего увлечения тирады, цитируемые запискою Министра, доказывающей в то же время (стр. 64–65) необходимость создания новых должностей чиновников для надзора за земством? Во взглядах обоих Аксаковых и моих на земство есть одна точка соприкосновения, – в корне отрицаемая запиской Министра, – это то, что выборное земское начало прямо противоположно началу правительственного назначения – началу бюрократическому, что совместить их в системе управления без вреда для этого последнего невозможно и что правильное развитие начала земского требует последовательного проведения его во всей системе управления, от низших до высших учреждений включительно. «Оставаться России», писал И. С. Аксаков, «в настоящем положении, между двумя тяготениями, из которых каждое тянет и дергает ее в свою сторону, долее невозможно»[51]. Настоящее земство, с его точки зрения, не земство. «Для того, чтобы стать истинно земством, необходимо земским учреждениям пустить глубокие корни в местную жизнь и в сознание народное, тесно связаться с местным населением, быть по истине, а не по форме, выразителем народной мысли и народным местным представительством в полной правде этого слова»[52]. В политическую программу Аксакова входило, чтобы одно земство, стоящее в непосредственном общении с Монархом, являлось господствующим элементом в стране, подчиняющим себе все ее управление. «Самоуправляющаяся местно земля с Самодержавным Царем во главе – вот русский политический идеал», писал Аксаков. «Самобытность – ведь это значит освобождение народного духа из-под бюрократическо-канцелярского владычества[53]. Верный своей точке зрения, он проектировал совершенно устранить чиновничество и сделать Россию всецело земскою, для чего прежде всего рекомендовал начать с организации низших единиц, с устройства уезда и затем перейти к реформе высших и к «венчанию здания».
Для Аксакова не было сомнения в том, что с правильным и последовательным проведением земского начала придется отменить все существующие ограничения относительно свободы общения земств между собою и что в конечном результате, как завершение реформы, потребуется созвание земского собора.
Если бы записка Министра Внутренних Дел действительно разделяла взгляды Аксакова на значение земства, как «коренного национального строя», если бы в ней предполагалось дать решительный перевес началу земскому над началом чиновным, если бы Министр намерен был проектировать правильное и последовательное развитие земства до собора включительно, то с такими выводами и взглядами можно было бы соглашаться или не соглашаться, точнее, – верить или не верить в возможность совместного существования самодержавия и собора[54] – но взглядам этим нельзя было бы отказать в известной логической последовательности. В действительности же записка едва ли разделяет воззрения Аксакова на земство, едва ли считает широкое и правильное развитие земского начала столь безопасным для самодержавия, ибо в конце концов она сама признает «лирическую несколько форму» славянофильских построений (с. 24) и приходит к заключению, что даже простые местные съезды земских деятелей не могут быть разрешаемы «ввиду различных с созванием их практических неудобств» (стр. 57).
К 5-му пункту
Россия, в ее настоящем и прошлом, есть страна по преимуществу административной централизации
Как указано выше, записка Министра Внутренних Дел, не ограничиваясь ссылкою на авторитет Аксакова и московских старообрядцев, приводит факты из истории русского права, которые, по ее мнению, с очевидностью доказывают, что на самоуправлении искони стояла Россия. Факты эти бесспорны, да они и слишком общеизвестны, но не так бесспорно то толкование, которое дается им в записке. Изучение истории представляет глубокий интерес, но при «этом не следует упускать из виду, что, насколько вредно приступать к ознакомлению с историческими данными с предвзятою мыслью, настолько же мало плодотворно собирание фактов без стремления уяснить идеи, которые в них выражались. Только смешивая разнородные понятия, можно усмотреть связь земских учреждений Иоанна IV с земскими учреждениями настоящего времени – связь, которая едва ли идет далее одного общего названия. О различии средневекового самоуправления от самоуправления в современном значении этого слова выше было уже достаточно говорено; поэтому едва ли, в сущности, следовало бы даже здесь еще раз доказывать, что то самоуправление, которое практиковалось у нас в Московский период нашей истории и которое свидетельствует лишь о несложившемся, неустроенном государстве, не имеет ничего общего ни по существу, ни по форме с тем, которое является уже известною системою государственного управления и которое возникло на континенте Европы лишь в начале XIX столетия (см. записку Министра Внутренних Дел, стр. 18), а со второй половины истекающего столетия применяется и у нас в форме земских учреждений. Да и как, откуда могла бы появиться связь нынешнего земства с предыдущими, если угодно, похожими, но давно забытыми союзами местных населений? Подобной связи или преемства составители Положения 1864 г. не вспоминали, не предполагали и не подозревали. Они вводили в России безусловно новые, до тех пор неизвестные представительные учреждения и для их успеха отвергали не только всякую старину, но и тогдашнюю современность – разрушали и сметали даже последнюю. Да и почему же опускаться в старину лишь до XVI века, а не глубже, напр., до X–XI веков, т. е. до эпохи вечевого «уклада»?
Но так как записка говорит о заветах и преданиях старины нашей, о присущих народу русскому особых началах самоуправления и утверждает даже, что самоуправление составляло наиболее характерную черту нашего местного управления в течение трех последних столетий (стр. 34 записки), то для более полного выяснения вопроса необходимо сказать несколько слов о том, в какой мере справедливы все эти соображения.
Каждое государство в своем историческом развитии прошло через тот первобытный период его существования, когда широко применялись в нем начала самоуправления в смысле неуправления (государственного). В каждом государстве, пока оно еще окончательно не сложилось и его государственная власть не окрепла, существовали совершенно автономные отдельные города и местности, сословные и территориальные союзы, общины и т. п., которые пользовались почти полною самостоятельностью. Отношения этих самоуправляющихся единиц к государственной власти заключались, в сущности, в том, что они платили ей дань, а от нее получали защиту от внешних врагов. Занятая борьбою с этими последними государственная власть, в свою очередь, не имела ни средств, ни сил для надлежащей организация внутреннего управления и в отношении этого последнего ограничивалась поддержанием самого примитивного порядка: назначала для заведывания отдельными областями своих наместников с неограниченными почти полномочиями, подкрепляла их авторитет военного силою и требовала от населения лишь исправного платежа дани и отправления повинностей; все же заботы об организации суда, полицейского надзора и пр. стремилась возложить по возможности на самое население. Но как только государство начинало крепнуть и приступало к трудной задаче собирания земли и сплочения разнообразных частей, оно постепенно уничтожало самостоятельность отдельных автономных единиц и постепенно сосредотачивало все функции управления в своих руках – создавало административную централизацию.
Все западноевропейские государства давно уже вышли из периода первобытного самоуправления, некоторые закончили, другие еще заканчивают период полицейского государства и переходят к новой организации правительственной администрации на началах децентрализации и самоуправления. – В восточных же деспотических государствах формы первобытного самоуправления процветают еще и в настоящее время – государства эти, будучи самодержавными вверху, допускают самое широкое самоуправление внизу.
Указанный последовательный ход развития государственной жизни легко проследить и в истории Московского государства. «Безостановочное разлитие великорусского племени среди других племен, говорит проф. Градовский[55] шло с изумительной быстротою. Бродники, повольники, монастыри, казаки, раскольники неутолимо двигались на восток и север, расширяя пределы государственной территории или, лучше сказать, Русские земли. Правительство же не успевало следовать за этим народным движением. Едва оружие Московских Царей подчинило себе Казань, как повольники уже поклонились им Сибирью. Не всегда государственные формы следовали за колонизацией. Бродники опережали Правительство, и основанные ими города оставались вольными общинами, пока окрепшее внутри Государство Московское не подчинило их своей власти». При быстром росте территории государство не имело возможности взять все дело управления в свои руки. Должности наместников и волостелей были крайне недостаточным для него орудием, предстояло создавать целую систему местных учреждений, но быстро выполнить эту задачу не представлялось возможным, ибо процесс образования служилого сословия, начавшийся в XV веке, требовал времени. При таком недостатке государственных средств, говорит проф. Чичерин, естественно было предоставить искоренение разбоев самим жителям области, возложив на них и ответственность за успех: областные жители избавлялись этим от притеснений, а государство получало обеспечение в исполнение мер для общественной безопасности. Так возникли губные грамоты, которые сначала давались отдельным общинам, областям, селам, принадлежащим частным лицам и монастырям, городам, волостям и целым уездам[56].
Но не на этих судных, жалованных и иных грамотах, не на началах первобытного самоуправления московского и домосковского периодов развилась и выросла могучая и необъятная Россия. Ее создали иные начала – служба государева, государственное тягло, в которое впрягало Московское Государство все классы населения, и самая полная, самая строгая централизация. Эта истина общепризнанна в нашей и в западноевропейской литературе[57] даже славянофилы и те согласны в том, что со времен Петра Великого «земско-государственный строй» заменен был «бюрократическо-канцелярским правительственным порядком»[58].
Централизация, как основа нашего государственного строя, и неуклонное проведение ее в последовательном историческом развитии этого строя составляют такую резкую особенность нашей государственной жизни и нашей политической истории, что невольно обращают на себя внимание даже совершенно «чуждых нашим порядкам исследователей». Так, Леруа-Болье – этот гражданин классической страны бюрократии и централизации, сторонник конституционного строя и самоуправления, – изучая наш государственный быт в его истории, не мог не обратить внимания на совершенно исключительное развитие в нем централизации и не мог в то же время не отдать этой последней должного, как тому началу, на котором создалась и выросла Россия.
В томе II своей весьма известной книги «L'Empire des Tsars et les Russes» Леруа-Болье посвящает отдельную главу нашей централизации, создавшим ее причинам физическим и историческим, ее заслугам и ее недостаткам. Из этой главы видно, что автор книги хорошо изучил вопрос, ознакомился с воззрениями на него наших писателей, до славянофилов включительно, и потому его взгляды представляют несомненный интерес.
Во Франции, говорит Леруа-Болье, административная централизация возникла благодаря истории, политике и монархии; в России же она возникла, прежде всего, благодаря самой природе. Вопреки всем видимостям, неизмеримые равнины Восточной Европы созданы для административной централизации, так же как и для политического единства… История возникновения русского государства есть вместе с тем и история Царской централизации. Сплоченная благодаря политике великих князей Московских, со всех сторон открытая и вынесшая в продолжение многих веков нашествие всех народов, страна эта могла остаться независимой только собравши все свои силы в одних руках. Долгая борьба с Западом и Востоком, которые как бы оспаривали друг у друга расположенную между ними равнину, ускорила сосредоточение власти, и это явление одна из характернейших черт русской истории…
Помимо географических условий, централизации способствовало также еще и сознание народного единства. Финны, лифляндцы, поляки, румыны, татары, все эти разнородные племена, окружающие древнюю Московию, не нарушают ее однородности; под слоистой корою дуба находится сердцевина дерева с плотными волокнами. Могучее историческое ядро Империи Московитов, великороссийский народ не только в языке, но и в религии и нравах являет собой пример единства, сплоченности, которые едва ли могут быть встречены, за исключением разве Китая; он во всем, в своей частной жизни, как и в другом, показывает отсутствие индивидуализма и разнообразия, что приводит к отсутствию и провинциализма. Чувство национального единства, которое столь живо в нем, обладая особой силой, имеет и отдельную форму. В глазах простолюдина Россия не государство и не нация, а скорее семья. Этот патриархальный взгляд столь же древен, кажется, как и сама Россия; он восходит ко временам уделов и впоследствии лишь распространился и упрочился при татарском иге и московском единодержавии… Централизация была подготовлена сознанием русского единства, но она еще более укрепилась вследствие многочисленных присоединений, которые, казалось бы, должны были разорвать или по меньшей мере ослабить ее узы… Чем более разрасталась Империя, тем крепче надо было затягивать узел, посредством которого связывался древний исторический центр и все эти различные завоевания, все эти провинции, одержимые в большей или меньшей степени центробежной силой. Централизация, возникшая из единства господствующего народа, была, таким образом, еще более укреплена, благодаря разнородности покоренных провинций. Две взаимно противоположные силы привели к одному и тому же следствию. И у централизации, и у Самодержавной Власти в России одинаковые причины бытия. Обе они возникли из одинаковых условий, и трудно было решить, Самодержавная ли Власть произвела на свет централизацию и привела к ней или обратно. Обе они, будучи в одно и то же время и причиной и следствием, взаимно воздействовали друг на друга, подкрепляя одна другую и доводя до предела.
Многие русские писатели разных направлений, продолжает далее Леруа-Болье, демократы, как Герцен, славянофилы, как Аксаков, и в особенности украйнофилы, как Костомаров, утверждали, что централизация противна славянскому духу, который, по их мнению, склонен к самоуправлению… Быть может, такое мнение и верно по отношению к восточным или южным славянам, но оно неправильно но отношению к русским или, по крайней мере, к великороссам. Природа и история в одинаковой степени подготовили их в течение многих веков к централизации; если, с одной стороны, они обязаны ей потерей всякой политической свободы, то, с другой стороны, благодаря лишь ей, они одни из всех славянских народов остались обладателями национальной независимости… Когда говорят, что бюрократическая централизация находится в несоответствии с русским духом, с русской природой, с традиционным характером самодержавия и с идеалом славянского государства, то при этих их рассуждениях не мешало бы точнее установить понятия (…il faundrait s'entendre a cet egard…) и провести некоторое различие: не бюрократическая централизация сама по себе, а скорее формы ее противны русскому народу. Если административный формализм и нескончаемые писания канцелярий и присутственных мест и кажутся не отвечающими понятию об отеческой и патриархальной власти (каковое понятие всегда было и до сих пор остается присущим народу), то само по себе это понятое заключает в себе, в скрытом виде, принцип административной регламентации. Коль скоро народ видит в Царе опекуна и пастыря, своего прирожденного покровителя, то, очевидно, Царь должен относиться к своим подданным как к опекаемым и несовершеннолетним. Этот патриархальный взгляд, наполовину политический, наполовину религиозный, столь превозносимый славянофилами, – есть в действительности, что бы они там ни говорили, одна из духовных причин административной опеки.
Установив, таким образом, тесную связь бюрократической централизации с природою края, с историческим развитием народа, с народными понятиями о власти и с духом самодержавия, Леруа-Болье указывает, что централизации Россия обязана не только своим политическим, но и культурным развитием. «Много», говорит он, «есть стран, основанием величия и независимости которых послужила административная опека и абсолютная власть; но, быть может, нет ни одной, которая обязана была бы им своей цивилизацией. Современная же Россия именно своим величайшим из благ и обязана в значительной степени централизации наравне с Самодержавием. Не будь концентрации всей власти, не будь отсутствия всякой местной свободы, и дело Петра Великого и Его Преемников стало бы невозможным, оно разбилось бы о местные сопротивления, централизация послужила великим орудием реформы страны по европейскому образцу; благодаря ей, можно с уверенностью оказать, что Россия была цивилизована административным образом».
Приведенные соображения Леруа-Болье всего лучше служат ответом на уверения записки Министра Внутренних Дел (стр. 36), будто «установившаяся исторически система призвания местных жителей к самостоятельному заведованию своим хозяйством и управлением, помимо психологических оснований – общинного начала, издревле свойственного русскому народу, – имеет глубокие корни в своеобразных условиях нашего племенного и географического уклада».
Для надлежащей оценки изложенного мнения Леруа-Болье нельзя забыть, что оно принадлежит принципиальному противнику бюрократии и централизации; автор его, подобно записке Министра, считает начало бюрократическое началом, обезличивающим население, приветствует земство как вступление России на новый путь, но только он скрывает, что правильное и последовательное движение по этому пути должно привести к конституции.
Если от приведенных взглядов Леруа-Болье обратиться к исследованиям наших ученых, то и в этих исследованиях можно найти полное подтверждение мысли французского публициста или, вернее, можно удостовериться, что Леруа-Болье, составивший свое мнение на основании изучения их трудов, сделал из этих трудов вывод, гораздо более правильный, чем составители записки Министра. В приложенной справке № 3 помещен краткий очерк тех учреждений Московской Руси и Императорского периода нашей истории, который, по мнению Министра Внутренних Дел, осуществляли будто бы у нас идею самоуправления. Хотя справка эта составлена почти исключительно на основании трудов тех наших ученых, на авторитет которых в своих исторических исследованиях ссылается и записка Министра, тем не менее из ее содержания легко усмотреть, что не выборные учреждения, а приказное управление в Московской Руси и чиновничество до половины XIX столетия всегда были сосредоточением всех дел и орудием центральной власти; роль же выборных от населения была не только второстепенная, но чисто служебная по отношению к органам Правительства. Из той же справки не трудно подметить, насколько в действительности чужды были нашему государственному строю начала самоуправления, какая глубокая разница между тем самоуправлением, которое развилось и выросло на почве Западной Европы и принципы которого пересажены в наши земства, и теми формами призвания выборных от тяглого населения к участию в сословно-приказном управлении, в котором славянофилы и записка Министра желают видеть искони, будто бы, присущие народу русскому начала самоуправления.
