полная версия
Сергей Владимирович Киреев
Люди идут по дороге
«Я – свободный российский фермер…»
Я – свободный российский фермер.
Я брожу по полям понуро.
У меня от шипов и терний
Со скелета слезает шкура.
Я валю бурелом руками,
Я корчую столбы и брёвна,
Люди смотрят, скрипят клыками,
Люди дышат ко мне неровно.
Девки в клубе, сплясав мазурку,
План приняв при свечах в подвале,
Из кустов мою лошадь Нюрку
Мухоморами забросали.
«Мы во тьме сгноим свору сытых!» —
Пол-деревни кипит, клокочет,
И не видно зрачков залитых,
И народ суровеет к ночи!
У конторы Илюха с Гришкой
Водку хлещут в укор, в пример мне.
Я видал их в гробу без крышки,
Я свободный российский фермер!
Плачет, стонет земля сырая,
А у них – фейерверк в программе:
Шустрик Вася в моём сарае
Раздувает ушанкой пламя.
Вот братья́ – Пантелей с Прокопом —
Край передний, группа заброски, —
На амбар налетели скопом,
Сапогами ломают доски,
Самогоном скотину травят,
Из берданок по окнам лупят,
Нос кувалдой хотят мне править
И толочь мня палкой в ступе!
Участковый в окошке кисло
Усмехнулся, махнул рукой мне.
Выходить ему нету смысла:
Амуницию моль погрызла,
Прах и тлен в кобуре, в обойме.
Я совковой своей лопатой
Сам стучу по горбам соседей,
Я кричу: «Земляки, ребята,
Не будите во мне медведя!»
Пыль столбом на моём посеве, —
Это братский совхоз по пьяни,
Перепутав восток и север,
Притащился на поле брани.
И, впотьмах с меня сняв ботинки,
Люди вместе хотят держаться,
Чтобы справить мои поминки
И на них сообща нажраться!
Я повержен. Народ ликует.
Дрянь дела. Но сквозь рощу строем
Мой домашний скот марширует:
«Сей хлеба! Мы тебя прикроем!»
Куры, овцы бегут, бараны,
И петух впереди – потеха!
Даже трактор, мой конь буланый,
Сам завёлся и сам приехал!
Бородатый козёл Василий
Обучался работать рогом
И толпу без больших усилий
Разогнал по большим дорогам!
Враг бежит! Авангард нарушен!
«Мы – из бывших! Из высших сфер мы!
Всё, что мы подожгли – потушим!
Не губи нас, российский фермер!»
Из канав, из окопов слышу
От Миколы, Илюхи, Глеба:
«Всё починим – и пол, и крышу,
Мы голодные! Дай нам хлеба!»
Дал. Сожрали. Визжат и воют,
Восстают из трухи и пыли:
«Брат, спасибо тебе большое!
Жаль, что мы тебя не убили!»
Вот заря занялась над степью,
Солнце – в саже, как чёрный череп.
И грохочет железной цепью
Пёс Барбос, на деревню щерясь.
Баба Маня, как мышь, скребётся:
«Ой, зима впереди лихая!»
И коварен квадрат колодца.
И народ по углам бухает…
1992
«Стук колёс. Гармонь. Три поллитры…»
Стук колёс. Гармонь. Три поллитры.
Стёкла в копоти. Пыль в носу.
Мы на поезде едем в Дмитров,
Режем ножиком колбасу.
Колька старую рвёт тельняшку,
Петька впалую чешет грудь.
На строительство, на шабашку
Всей бригадою держим путь.
Фонари в окне, словно свечи.
Сёла мирные спят вдали.
Мы наклюкались, а под вечер
Парни крепкие подгребли.
И пошла игра: денег горстка,
Портсигар, кольцо на кону.
Шарик маленький, три напёрстка
Скачут, прыгают. Ну и ну!
Это после мы протрезвели,
А пока-то, вон, всей гурьбой
Над столом ревём, словно звери. —
Ноздри красные, хвост трубой!
Май идёт по земле, трень да брень в головах, —
Светлый праздник весны и труда!
И смеётся, глумясь, фраер в тёмных очках:
«Ложьте деньги. Вперёд, господа!»
Мы под музыку в полумраке
Просадили всё в полчаса
И скулим, сидим, как собаки,
Рвём последние волоса!
Колька драные скинул кеды
И часы к чертям снял с руки:
«Без борьбы, – кричит, нет победы,
Отыграемся, мужики!»
Петька палкою о́ б пол треснул,
Кольке пива дал: «Эх, беда!
Все туфта, братан, все нечестно,
Мы не выиграем никогда!»
Он сощурился, он глазастый,
Он обман нутром уловил
И очкастого мордой на́ стол
В банку с кильками завалил!
Где-то песнь весны льётся в ухо,
Небосвод звенит голубой,
А у нас базар, заваруха,
Молотиловка, мордобой!
Вот и станция. Шухер! Облава, свистки!
И, прикладом свободу поправ,
Нас верёвками вяжут мальцы, сосунки —
Рядовой и сержантский состав!
Парни сгинули. Их в дорогу
Шуганул старлей: «В добрый путь!»
Я очкастому кружкой в ногу
Втихаря успел звездануть.
До копеечки, подчистую
Нас разделали в пух и прах.
Нас на «газике» в ментовскую,
Как на казнь, везут в кандалах.
Вот полковник нам молвит слово:
«Смирно, сволочи, застрелю!» —
Рожа синяя, нос лиловый,
И глаза горят во хмелю.
Нас за шиворот – сонных, квёлых,
Взяли, выдали инструмент.
За оградою среди ёлок
То ли жизнь у нас, то ли смерть.
Злые, грязные, под конвоем,
Мы корячимся дотемна,
Возле озера виллу строим
Для пузатого полкана!
Вот мы варим на ужин в котле карася,
Вот нам песню щебечут скворцы.
Вот полкан прикатил, подбородком тряся:
«Так держать, – говорит, – молодцы!»
Воронья полно, глины, гнуса,
И при помощи кобеля
Нас курирует пьяный мусор,
И черна вокруг мать-земля.
Я пузырь нашёл из-под виски
И записку вглубь запихал:
«Всем привет – родным, дальним, близким,
Я в плену погряз, я пропал!»
Сургучом бутыль закупорить
Я хочу, а мне: «Кыш, балда!
Здесь же озеро, а не море,
Как ей плыть, скажи, и куда?»
…Лето кончилось. Мы обратно
По пустым полям прочь пошли.
Мы работали за бесплатно.
Мы дворец ему возвели.
Спины скрючены от печали.
Рожи белые, словно мел.
«Ни хрена себе, погуляли!» —
Петька челюстью прогремел.
Поезд. Едем домой. Нас тоска обожгла,
Словно к сердцу приставили ствол.
Снова шарик. Напёрстки. Портвейн из горла́.
«Ложьте деньги на стол!» – нам шипят из угла.
У Петрухи заначка. Была не была!
Есть рубли! Мы их ложим на стол…
1997
«В окнах знакомых погасли огни…»
Следующие несколько песен связаны с темой отъезда моих земляков на чужбину, за моря разные океаны, за лучшей долей. Миллионы россиян живут вне своей Родины – географически, по крайней мере, Бог им в помощь – нормальная, в принципе, история, но с советских ещё времён отъезд в эмиграцию близких мне людей был для меня настоящей драмой. «От прощальных рукопожатий похудела моя рука» – писал мой любимый поэт Александр Галич. У меня, пожалуй, в этом смысле рука почти отсохла за все прожитые годы – настолько много моих товарищей уехало. В общем, я по-настоящему обожжён этой темой, отсюда и песни, где она звучит.
В окнах знакомых погасли огни.
Братцы, вас нет и не будет, я знаю.
В небе луна, словно рана сквозная.
Пыль да потёмки, куда ни взгляни.
Светка, прощай, нам чаи не гонять
В старой квартире на Сивцевом Вражке.
Бравый балбес в милицейской фуражке
Дрянь здесь какую-то хлещет из фляжки, —
Радость, раздолье ему, благодать.
Ветер трамвайные рвёт провода.
Душу сквозняк леденит и пронзает.
Родине плохо, с отчизной беда,
Если друзья насовсем уезжают.
В сердце, в упор, словно в борт корабля,
Лупит тоска, как шальная торпеда.
Светка мне пишет: «Не жди, не приеду,
Вот и дошла до кромешного бреда
Наша с тобою родная земля».
Братцы, мой город без вас не жилец,
Снова его холода окружают.
Родине крышка, отчизне конец,
Если друзья навсегда уезжают…
1999
««Покинь этот дом, с ним всё ясно, чего же ты медлишь…»
«Покинь этот дом, с ним всё ясно, чего же ты медлишь?
Измена и страх здесь ночуют за каждым углом!» —
До судорог стонут дверные скрипучие петли,
И печь, задыхаясь, им вторит: «Покинь этот дом!»
Пропащие годы мне шепчут: «Мы были, да сплыли,
Твой поезд ушёл, ты один на перроне пустом»,
И сад за окном, сквозняками прошитый навылет,
Последним листом шелестит мне: «Покинь этот дом!»
Бродячие призраки – тени убийц и убитых
Шершавыми лапами мнут и мусолят мой мозг.
С утра мне в лицо – ветер с моря, как вечности выдох,
И тот околел, и к ступеням осклизлым примёрз.
Он сдал все дела, мой товарищ далёкий и давний,
И звёздное небо шальные таращит глаза
На чёрные сучья, что, выбив и стёкла, и ставни,
Сквозь дом проросли, искромсав, изломав образа.
«Покинь этот дом, или сразу вскрывай свои вены,
У Бога до буквы расписан последний погром —
Скрипят, холодея, и хрипнут от хохота стены, —
Мы рухнем сегодня, беги и забудь этот дом!»
Сивухой несёт от земли, от горбатого пола,
И гнилью, и гарью от шкафа, где тысячи книг.
В дырявой бадье домовой поселился весёлый,
Последний наш с ним под гармонь репетирует крик.
Когда этот дом дух испустит и будет не в духе,
Я снова начну ладить доски, стучать топором —
Потом, а пока что я обух грызу с голодухи
И, челюсть ломая, ору себе: «Брось этот дом!»
И сердце в груди, как кувалда, стучит и колотит,
Кричу в небеса: «Эй, хоть вы там, откликнись, кто жив!»
Но вязнут слова мои, тонут во мгле, как в болоте,
И падает дом мой, роняя обломки в обрыв…
1989
««Богом проклята эта земля, здесь дышать уже нечем»…»
«Богом проклята эта земля, здесь дышать уже нечем» —
Так решил он – здесь только и будет, что смерть и беда.
Он по улицам бродит родным целый день, целый вечер.
Завтра утром ему улетать насовсем, навсегда.
Всё растает, уйдёт, уплывёт – этот снег, эти лица,
И вот это кафе – он сто раз здесь гулял, пил до дна.
…Если дома весь день не сидеть, чудо может случиться —
Вон, в углу – свечи, стол, и она в полутьме у окна.
Он зашёл, он присел. Ну и ну, десять лет пролетело.
«Как ты, где? Муж? Семья? Что вообще-то? Какие дела?
«Да тебя, дурака, всё ждала, а потом надоело.
А потом – суп с котом. Мужа нет. Был да сплыл, прогнала.
Ну, а ты, сам-то как?» «Жизни нету вокруг, уезжаю.
Так возьму вот и взмою на лайнере в синюю высь.
Там, Бог даст, вдалеке всё, что здесь упустил, наверстаю».
«Что ж, удачи, – сказала она, – где любовь, там и жизнь…»
…Кто там прав был из них, тут уже не добраться до сути,
А сейчас – ночь, туман, и кафе, и они у окна —
Будто вместе куда-то плывут в корабельной каюте.
«Уж приплыли. Пока. Будь здоров» – усмехнулась она.
«А вот это уж нет, – он сказал, – не пойдёт, не годится»,
И, как раньше, на кофе, на чай к ней домой завернул
И на кухне какое-то там капучино с корицей
Пил и пил до утра, а потом с ней в обнимку уснул.
Сердце, сердце во сне било, било ему и стучало:
«Где любовь, там и дом, больше нет у тебя ничего»,
И вдали, за окном ветер, ветер свистел одичалый,
И в пять тридцать его самолёт улетел без него…
1998
«Я пить перестал, я закончил по улицам шляться…»
Я пить перестал, я закончил по улицам шляться.
Я в гору пошёл, мне маячит гастроль за бугром.
Мне завтра в Париж, я к ребятам зашёл попрощаться.
Я свой. Мне позволено дверь открывать сапогом.
Стаканы. Столы. Все путём. Я играю на флейте.
Сподвижники рядом, родные мои алкаши.
Вихляясь, волнуется хор: «Человеку налейте!»
Мы пляшем и пьём. Продолжается праздник души.
Народ с головою увяз в огурцах и капусте,
Народ погружён в полубред, но достаточно бодр:
«Товарищ, ты наш, мы тебя никуда не отпустим,
У нас тут ковчег для своих, и ты принят на борт!»
Качаются девки, худы, как колхозные клячи.
Мы выпивку делим. Дрожит под копытами пол.
И некто Степан мою шляпу за пазуху прячет,
И шарф, и ботинки, чтоб я никуда не ушёл.
«Флейтист, отвлекись! – мне моргает красавица Клава, —
Не ездий ты в свой Копенгаген, талант не транжирь!
Мы вот они, здесь, тебе дадено полное право
Душевное сбацать – про чубчик, про нож, про Сибирь!»
Гуляет залётный кулак по фарфоровым вазам,
Зигзаги на скатерти пишет случайный каблук,
А я на контроле, я галстуком к стулу привязан,
Чтоб не было шансов отбиться от дружеских рук!
Я к выходу рвусь, я попал под толпу, как под поезд,
И руки уже за спиной, и на морде мешок,
Меня уважают, мне флейту просунули в прорезь:
«Товарищ, работай и помни: тебе хорошо!»
Вблизи воробьями витают весёлые вопли:
«Дружище, мы рядом, а ты золотой наш запас!
Мы вместе с тобой обретали осанку и облик,
Мы любим тебя. Это факт. Ну, куда ты от нас?»
…Я вижу восход, я сквозь дырку в мешке наблюдаю,
Как башенный кран зарывается носом в зарю.
Он хочет взлететь, но колёса к земле примерзают.
Я в форточку лезу, я за ноги пойман и знаю:
Пора борзануть после крепкого чёрного чаю —
С ребятами вмазать за здравие по стопарю!
1993
«Парни под раскладушками…»
Парни под раскладушками
Сходят на ноль, на нет.
Ёлка в углу игрушками
Гремит, как костями скелет.
И какой-то подвыпивший скот
Бахрому абажура грызёт.
«Эй, – кричит мне, – Сергей-Воробей, —
Хочешь – пей, а не хочешь – не пей!»
Вот я флейту
из футляра достал,
Пса погладил,
туфель пнул под кровать:
«Я к вам в гости —
с самолёта на бал,
Я хочу вам сонату сыграть!»
Играю. Друзья-приятели
Укутаны в чёрный чад, —
Ножи от греха попрятали,
Гогочут, ревут, мычат.
И какой-то подвыпивший скот,
Весь в опилках, нечёсан, небрит,
По роялю половником бьёт
И об люстру стаканом стучит.
Он меня на виду у ребят
Сгрёб за шкирку – смельчак, удалец:
«Я теперь тут заместо тебя!
Это музыка наших сердец!»
По окуркам,
по осколкам очков,
Спотыкаясь,
Клавка кружится всласть.
Скатерть, сволочь,
рвёт краями клыков:
«Это танец любви! Это страсть!»
Бемоли прыгают белками.
Диезы дают дрозда.
Хлебальники над тарелками
Гуляют туда-сюда.
И всё тот же мохнатый урод
Мне плечо сквозь рубаху грызёт,
Бельма щурит средь общей возни:
«Жрать охота, братан, извини!
Ты в Европах
за большие средства́
Чувства в душах
у людей пробуждал.
Ты уехал
к ним на месяц, на два,
А сказал, что в ларёк побежал…»
«Мы скучали,
мы так ждали тебя, —
Мишка с Гришкой
мне с балкона кричат, —
Всё напрасно.
Наше дело – труба,
Дым и пепел, туман, чёрный чад».
Мишка с Гришкой нахмурили лбы:
«Мы – солисты. Талант – это труд!»
И в кусок водосточной трубы
С двух сторон, надрываясь, орут.
«Да, таков твой родимый причал, —
Колька с Пресни сопит под столом, —
Ты нам нот не оставил. Ты знал,
То, что мы без тебя пропадём.
А теперь такова твоя роль, —
Чтоб долбать тебя мордой об стол!
Ты в Париж умотал на гастроль,
А сказал, что за хлебом ушёл.
Как играм мы, так и живём,
Так же держим приклад на плече,
Так же службу по жизни несём —
В том же самом скрипичном ключе!»
Колька свистнул в свисток: «Это «ми»!»
Он мне молнии мечет в упор
И над ухом цепями гремит:
«Это «ля», извиняюсь, мажор!»
Он зубами пролязгал ноктюрн,
Он с берданкой в обнимку застыл,
Он шепнул: «Всех вас, гадов, к ногтю́!»
И скворца на суку завалил.
Я сквозь слёзы исполнил запев
Про любовь, про судьбу, про печаль,
А друзья, от гульбы одурев,
Клонят головы: «Хватит, кончай!»
В небе радуга, вон, как удав,
Тихо дремлет в лазурной дали,
И ребята, от пьянки устав,
На полу среди польт полегли.
Сбившись с курса, упал у дверей
И сигналит мне друг мой, Степан:
«Мы от флейты устали твоей,
Убери её к чёрту, братан!»
Бобик руку мне, стар и сутул,
На прощанье лизнул и слинял,
И на клавиши лёг и уснул
Тот, который заместо меня.
Мишка с Гришкой, горбушку грызя,
Втихаря принимают по сто.
И заснули, затихли друзья.
Я играю. Не слышит никто…
1992
«Осень нас развела, ты уехала за три моря…»
Осень нас развела, ты уехала за три моря
За удачей и счастьем, а я вот на этот пруд
Прихожу в сотый раз, где свистящему ветру вторит
Полуночник-трамвай, и последние листья жгут.
Сизым дымом асфальт накрыло.
Ты когда-то меня ждала
Здесь, давно. Всё, что было – сплыло,
Сожжено до конца, дотла.
Тихо в старом дворе. Ветви клёна висят, как плети.
Почему, почему на чужбину, на край земли
Едут прочь те, кого ты любил больше всех на свете?
Дай им Бог уцелеть от родного двора вдали!
Псу бездомному, тощему сердце от страха сводит,
Что разъедутся все, и не будет людей вокруг.
Одурев от отчаянья, ветер холодный бродит
Среди серых домов. Дьявол, чёрт ему – лучший друг.
Сквозняки в подворотнях воют,
Клён трясётся, как старый шут.
Осень нас развела с тобою.
На обочинах листья жгут…
1991
«На дверях замки, и газон пострижен…»
На дверях замки, и газон пострижен, —
Наш Серёга-друг вышел в первый ряд:
Сто пудов деньжищ, вилла под Парижем,
И подлец в пенсне друг ему и брат.
И дела у них не идут, а скачут,
Без оглядки рвут конницей в галоп,
И летит мой друг, оседлав удачу,
Аж у всех у нас по спине озноб.
Помнишь – синий лёд, дальняя дорога,
Скалы, ночь, костёр, горная река —
Да забыл ты всё, что с тобой, Серёга?
Тишина вокруг, скука и тоска…
Мелкий дождь в ночи пробежал по крышам,
У ворот каштан на ветру дрожит,
И чугунный лев виллу под Парижем
И тебя от нас, сволочь, сторожит.
Будет жизнь, как дрейф без руля, без вёсел,
На мели, впотьмах, посреди реки,
Если ты своих позабыл и бросил
И в дому твоём на дверях замки…
2004
«Мне страх царапает мозги, нутро кроит…»
Одна из главных примет советского времени – пивные на окраинах Москвы, это были такие дощатые сараи с небольшим прилегающим участком, где, как и внутри сарая, стояли столики – на них посетители и располагали выпивку и закуску. Уникальную человеческую атмосферу этих заведений невозможно передать ни в музыке, ни в стихах, это были настоящие оазисы искреннего, естественного общения чужих, формально, друг другу людей; мы там обсуждали всё – искусство, политику, спорт, инопланетян (тогда ещё не вполне был решён вопрос, есть ли жизнь на Марсе), свежие научные открытия, вопросы общечеловеческой и советской морали, кого за что посадили на районе, какой участковый инспектор достоин, чтобы ему налили, а какой нет, и т. д., и т. д.
В поздние советские годы почти все эти пивные снесли – дощатые сараи сровняли с землёй, а так называемые «стекляшки», они же «аквариумы», были сданы в аренду кому ни попадя. Ушла та уникальная дружеская атмосфера, да и Советский Союз перестал существовать. Указ о борьбе с пьянством, по мнению обитателей этих пивных, решающим образом повлиял на развал СССР. С этим можно спорить, можно соглашаться, но мне той атмосферы, тех пивных, тех людей сегодня не хватает. Там была душа.
Следующие пять песен так или иначе посвящены событиям второй половины восьмидесятых годов двадцатого века, когда борьба с пьянством принимала самые причудливые формы.
Мне страх царапает мозги, нутро кроит,
Душа продрогла, сердце ходит ходуном.
Мы взять хотели две поллитры на троих,
Но спятил, скурвился любимый гастроном.
«Имбирной» нету, и «Пшеничной» тоже нет.
Такие лютые настали времена.
Торговля знает, что́ творит людя́м во вред.
Нам надо две, а получается одна!
Кричу: «Братва, за что боролись, как же так?
Четвертый час трамбуем грязь, и вот те на:
В связи того, что водки нет, один коньяк,
Хотели две, а получается одна!»
Последний ящик прочь уносят на рысях.
Закончен бал. Всему хорошему хана!
Торчим, как пни, рубли мусолим так и сяк,
Хотели две, а получается одна!
Андрюха шепчет мне: «Работай, режь углы!»
А я сквозь сон почти: «Спокойно, старина!»
Толпимся, топчемся, как овцы, как козлы,
Хотели две, а получается одна!
Алкаш со стажем, в серой шерсти ветеран,
Красавец писаный – три зуба, два бельма,
Кричит: «Подайте, Христа ради, на стакан!
Не то в натуре, на ходу лишусь ума!»
В него огрызком запустили из толпы,
Потом налили дихлофосу: «Пей до дна!
Прости, товарищ, сами дохнем, как клопы,
Хотели две, а получается одна!»
Барыга в кепке заложил лихой вираж,
Он сыт и пьян, и даже нос, вон, в табаке,
К прилавку лезет: «Ну-ка, Раечка, уважь!»
А сам пять франков, как птенца, зажал в руке!
Я свой любимый, золотой передний клык
Рванул клещами, красный шарф поднял, как флаг,
У Райки – зайчики в глазах, из горла крик:
«Сюда, товарищ, молодец, давно бы так!»
Мой друг Андрюха снял с руки часы «Полёт»,
На край прилавка положил, прикрыл рублём,
Взял три чекушки, рвёт рубаху, гимн поёт!
Бог правду видит. Распогодилось! Живём!
И вот уже гудят, как пчёлы, мужики,
Они бегут ловить прохожих на бульвар,
Хотят отпарывать от польт воротники,
Хотят для Райки на-гора давать товар!
Смеётся Райка, соболей суёт в мешок,
Песцов и нутрий прячет в подпол, в дымоход.
Дела идут. Она не пьёт. Ей хорошо.
Она кричит: «Иди сюда, честной народ!»
1986
««Пьянству – бой!» – есть указ. Есть ответ ему…»
«Пьянству – бой!» – есть указ. Есть ответ ему,
Как бы план наш такой встречных мер.
…Не совсем, но почти близко к этому
Алкоголь отменён в СССР.
С персонажами, чуть даже пьяными,
Нынче фильмов снимать не дают:
Моряки на экранах стаканами
Молоко после плаванья пьют!
Красный вермут хорош
Был. Теперь не найдёшь
Ты его днём с огнём – ну нигде нет!
С водкой – хрень. Не вопрос —
Ацетон, дихлофос
Нам и водку, и вермут заменят!
Раньше нервы полезными травами
Я лечил, усмирял боль и гнев,
А теперь клей варёный по нраву мне —
«Борис Фёдорыч», он же БФ!
Пусть порою нутро окровавлено,
Если густо его замесил,
Политура – «Полина Ивановна»
Снимет стресс и прибавит мне сил!
Это всё я к тому,
Чтобы жить по уму —
Лох и неуч копыта откинут!
Нынче новая власть
Ошалев, скалит пасть!
Ладно, скаль, хрен с тобой, вызов принят!
Я не помню, где дух, где материя,
Но насчёт всего прочего мудр —
Всю известную мне парфюмерию
Применил исключительно внутрь!
А вообще в нашей доле и участи
Ничего необычного нет,
Мы по степени нашей живучести
Переплюнули весь белый свет!
Ах, всегда с нами он —
На свекле́ самогон —
Словно ствол в кобуре, наготове!
И при этом при всём
Огуречный лосьон
Нам выводит токсины из крови!
За портвейном племяш мой с ребятами
Пять часов простоял – и облом!
Всё закрылось. Запасы припрятаны.
Их сейчас продадут за углом.
Он пожарник, он зол и решителен,
Он пошёл против всех, он восстал —
Выпил пену из огнетушителей,
Президенту письмо написал:
«Наломал же ты дров,
Михаил Горбачёв,
Всё отнял – и надежду, и веру!
Это значит – конец
Песне наших сердец,
И тебе, и всему СССРу!»
Кто в спиртах ни бум-бум – все мудилы вы!
У меня на душе свежий шрам —
Значит, сам я такой, мне метиловый
Шибанул по балде, по шарам!
И чего? Ничего! Через полчаса
Я уже оклемался вполне,
Лишь чертей сумасшедшие полчища
Трое суток скакали по мне!
Да, я вырулил к свету из сумерек
И любому теперь докажу:
Кожный зуд и развитие судорог
Я всегда под контролем держу!
Я в специфику вник,
Все нюансы постиг,
Шлю невесте приветы по почте:
«Дорогая, всех благ!
Если пьёшь нитролак,
Пропускай сквозь сосновые почки!»
Вот уже и ответ —
Спорный тезис, совет, —
Я б назвал это женским капризом:
«Хочешь жить, милый друг,
Режь, кромсай свежий лук —
Четверть дольки в стакан с антифризом!»
1987
