Сергей Александрович Менжерицкий
Кто в тереме живёт, или Хроники мелкого рантье
Глава 28. Дерюга, чурки, пирамида
А что потом? А потом была… Ну да, да. Камера с бывшими милиционерами. "Красная хата" называлась. Крылов решил и их опросить для пущей объективности. И – попал в переплёт.
И вновь – сизое марево, сквозь которое едва проступают лица. И мгновенный приступ удушья, и верёвки с сохнущим бельём, и полуголые люди, стоящие вплотную друг к дружке. И бесчисленные сумки с пакетами, через которые нужно перешагивать. И длинный дощатый стол, за который усаживают и предлагают кружку с крепко заваренным чаем.
– …ты зачем сюда пришел, парень?! Узнать, за кого мы стоять будем? Ты лучше посмотри в глаза каждого. Тут ведь грамотные юристы сидят, вина которых еще далеко не доказана. Они о чем в первую очередь думают: о своем деле, от которого зависит жизнь, или о каких-то там выборах?! Это у вас на воле категории: кто кого обскачет. Здесь категории другие – статья, срок, семья, дети…
– …парюсь тут уже третий год. Ухудшается все. Ходят такие, как ты, смотрят – а люди по-прежнему гниют без всякой надежды. Ну, полюбуйтесь еще раз, в каких условиях содержатся бывшие милиционеры. Так даже убийцы, приговоренные к 15 годам, в зонах не живут… Кислороду нет, кормят отбросами. Сечка, кислые щи, на ужин – макароны с протухшей рыбой. Мы и сами уже как тухлая рыба: в жару лежим и воняем, пот ручьями. А зимой наоборот – дубеем от холода, как пингвины в Антарктиде. Потому что окошко это единственное закрыть нельзя – вентиляции нет, вся камера начинает угорать. Спим в три смены. Те, кто ждут своей очереди, либо сидят на полу, либо стоят, переминаясь с ноги на ногу. От многомесячного стояния на ногах образуются трофические язвы, которые не заживают. Конфликты, нервы. У каждого, как говорится, своя дерюга. Смотришь – здоровые мужики рыдают, как дети… Быта нет никакого. Продукты, которые нам на последние деньги покупают и передают близкие, лежат под ногами без холодильника. Все это гниет и портится. На сто человек – один кран с унитазом. Ни постираться толком, ни в туалет сходить. Ты когда-нибудь пробовал испражняться на глазах у сотни человек? Попробуй… У всех – вши, блохи, у большинства – пневмония и туберкулёз. Заявления пишутся – врачи не принимают. Я лично писал заявления терапевту в феврале. Три раза. Приняли в июле… Пишешь заявление прокурору по надзору – тишина. Когда упал и потерял сознание – откачали, сделали укол и пообещали флюорографию… Все, кто здесь сидит, будут голосовать за того, кто даст хоть какую-то надежду. Хоть за дядю Гришу с Нижнего Тагила, лишь бы он дал нормальную амнистию и новые УК и УПК принял! Загибаюсь я тут! Мне домой нужно! Я два года сына не видел!..
– …ты, прости, Алексей – ты когда-нибудь ночь в милиции проводил? Нет? Жаль, очень жаль. Ты б тогда пустых вопросов не задавал. Вы, кто на воле, даже не представляете, под каким дамокловым мечом каждый день ходите. Вы поймите: наша правоохранительная система рухнула! У нас закон давно перекрывается различными директивами. Органы сейчас работают практически в директивном поле. Кого ни возьми: милицию, следствие, прокуратуру – отовсюду профессионалы давно поуходили, чтобы не чувствовать себя идиотами. Профессионалы теперь работают в коммерческих структурах или обучают бандитов. На их место приходит молодежь, чаще всего – голодная, злая и безграмотная. А работать надо. И раскрываемость давать тоже надо, чтобы расти и быть на хорошем счету у начальства. Добраться до настоящих бандитов – руки коротки, поэтому в глубину не лезут, ловят мелкую рыбешку или просто ни в чем не повинных граждан. Поверь: любой факт и любой материал можно обстряпать так, что будет повод для обвинения…
– …или долбят и сажают своих, а это еще проще. Потому что ни один милиционер сегодня не живет на зарплату. Он обязательно где-то официально или неофициально подрабатывает: магазины охраняет, ларьки, обменники, проституток… Лично я до ареста банк охранял. Начальник нашего отделения специально на это пошел, чтоб мы взяток не брали. Дома я бывал всего 2–3 дня в месяц, зато ещё пять зарплат имел помимо основной… Каждая силовая структура имеет свою территорию, с которой кормится и которую защищает. И старается вытеснить с нее конкурентов. Многие наши сотрудники становятся жертвами нашей же внутренней милицейской войны. Когда идет дележка "крыш" между РУОПом, УЭПом, муниципалами и обычной милицией – нормальному служаке лучше держаться подальше. Потому что они подставляют и топят друг друга беспощадно. Ну, к примеру: уэповцы берут преступника, работающего под "крышей" РУОПа, и заводят на него уголовное дело. Руоповцы тут же являются, подбрасывают виновному в аресте оперативнику деньги или наркотики – и человек заезжает сюда и годами доказывает, что он не верблюд. А оперативник, который придёт на его место, уже десять раз подумает, прежде чем без спросу кого-то арестовывать…
Строчки перед глазами плывут, плывут. В затылок снова ввинчивается боль. Она усиливается, расползаясь от затылка к вискам и всё громче постукивая в свои звенящие молоточки. Тук-тук, тук-тук-тук. Человеческая стена надвигается, перекрывая свет. Над Крыловым нависают чьи-то беспрерывно галдящие головы и сжатые кулаки. Как же душно-то, господи…
– …я никогда не относился к людям, как к деревянным чуркам. Даже к бомжам. Всегда разбираешься индивидуально и смотришь, стоит ли бросать человека в нашу систему, которая любую жизнь перемелет и выплюнет. Поскольку знаешь: суд – быдло, следствие проводится спустя рукава, оперативно-розыскная работа ниже всякой критики. Стараешься решать вопросы по-человечески… Но тем, кто сейчас у власти, это не нужно – разбираться по-человечески. Личностью человека теперь вообще не интересуются. Держат под стражей до суда и больных, и многодетных, и единственных кормильцев. Считается, что лучше пересолить, чем недосолить…
– …главный порок нашей правоохранительной машины в том, что раз оступившегося человека она старается вогнать в землю по самую шляпку, делает из него закоренелого преступника. В СИЗО и на зонах сейчас сидит очень много двадцатилетних ребят. У них еще нет стержня, нет жизненного корня. Они попадают в эти жесткие условия выживания и чаще всего ломаются. А раз сломался и опустил руки – дальше ты уже катишься вниз… Начнем со следствия. Оно в принципе не стремиться к тому, чтобы докопаться до истины. Оно не желает знать, в чем реальная мера твоей вины. Оно целиком заряжено на обвинение, на то, чтобы поскорее упрятать тебя за решётку. Потому что так проще тебя сломать, сделать более сговорчивым. А кто у нас сейчас работает следователем? Те, в основном, кто на юрфаке учился на троечки и кого в коммерческие структуры не взяли. Кто образование имеет не высшее, а "заушное", то есть за уши притянутое. Он сидит перед тобой, пытается тебя в чем-то уличить, а сам двух слов связать не может. Он знает, дай бог, если УК и чуть-чуть УПК – и всё. И еще заглядывает в комментарии к УК, где прописаны квалифицирующие признаки по той или иной статье. Он в беседе с обвиняемым не ищет истину, а подверстывает обвинение под эти признаки… Даже будь он человеком добросовестным – он задавлен рутиной, количеством дел и необходимостью соблюдать сроки. Поэтому он действует по обкатанной схеме, забывая о конкретном человеке. Спихнул дело – и ладно… Мой следователь, к примеру, помимо моего ведет еще тридцать дел. Как ты думаешь, он всех своих обвиняемых помнит в лицо?
– …что такое власть в России? Это прежде всего способ получать блага, которых не хватает на всех. Так у нас сложилось. И от этого все беды… Ты был когда-нибудь членом избирательной комиссии? Нет? А я был. Вот этими руками опускал бюллетени в урну. Пачками. И сейчас будет то же самое. Потому что наверху всё уже давно решили – кто будет руководить и сколько. В 93-м открыли камеру и сказали: кто хочет – идите и голосуйте… Кто-то пошел. Мне было – наплевать. Из тех, кто ходил, большинство проголосовали за Жирика. Он тогда болтанул, что всех выпустит. Что будет потом – никого не интересовало. Главным было – выйти…
– …эти выборы – не мои и не ваши. Идет драка наверху, драка за власть и за деньги. И результатами её мы в любом случае не воспользуемся. В России еще долго не будет настоящих выборов. Потому что их смысл не в том, чтоб какие-нибудь Ваня и Маня пришли и бросили в ящик разноцветные фантики, а в том, для чего они это делают. На Западе люди относятся к власти спокойно, как к вещи, как к инструменту: выбрал, попользовался, не понравилось – поменял… А у нас народ привык лепить из власти божка, чтоб потом спихнуть на него всю ответственность и не думать ни о чём. Потому и большевиков поддержали в семнадцатом году, когда те пообещали вместо плохого царя для богатых посадить хорошего для бедных… Но если ты сам за себя отвечать не хочешь, значит, кто-то это право присвоит. А так как бег от ответственности – это наш национальный вид спорта, то и возникает пирамида по типу "МММ". Только Мавроди деньги присваивал, а здесь – в чистом виде власть. Прежняя пирамида, которую Сталин выстроил, не рассыпана до сих пор. Потому что ее никто по-настоящему рассыпать не собирался. Хотели только на верхних этажах евроремонт сделать да на нижних плинтуса поменять… И вариантов у России, по-настоящему, только два. Либо народ берется за ум и возвращает себе ответственность за страну, либо ему по-прежнему всё до фонаря. Он опять сажает в Кремле мордоворота, который закручивает гайки и разгребает всеобщий бардак. А потом строит новую пирамиду, еще выше и круче, под которой нам всем и лежать…
– …а я и сейчас за Жирика проголосую. Меня государство с восемнадцати лет учило только одному – как обращаться с оружием. И если Жирик меня освободит и скажет – стреляй, я пойду и буду стрелять… Эй, парень, ты чего?!!…
Крылов хочет ответить, что с ним всё в порядке, просто очень болит голова, но язык почему-то не слушается и край стола всё сильнее кренится и съезжает в сторону. Он хватается за него обеими руками, пытаясь удержаться, но кто-то вдруг гасит люминесцентную лампу и Крылов заваливается в кромешную тьму, сквозь которую иногда доносятся голоса: то злорадно-весёлые, то тревожно-сочувственные.
– Всё, спёкся журналист. Доигрался в демократию…
– Да-ааа, бля. Гласность в нос шибает…
– А потом скажут, что это мы его прессанули…
– Точно. Выкатят предъяву…
– Клади его сюда. И водой…
– Да на хрен это надо, мужики! А если – помрёт?!!
– А мы при чём?!
– Валидол есть у кого?
Свет снова возвращается – только медленно, медленно. Крылов чувствует, как ему в лицо брызгают водой и заталкивают в рот таблетку с резким ментоловым привкусом. Потом несут куда-то, поддерживая голову. Потом он слышит, как кто-то монотонно стучит в дверь камеры кулаком. И как с грохотом открывается кормушка.
– Чего надо?
– Врача зови. Журналисту плохо.
Глава 29. Дихлофос, верблюды, Копенгаген
Потом его подвели к коридорному окну и он дышал через форточку. До тех пор, пока зелёные круги в глазах не исчезли. А потом… Ну да, да. Потом перепуганный лейтенант потащил Крылова в медсанчасть, нашатырь нюхать. И там он снова достал блокнот с диктофоном. Что-то спрашивал, записывал с бодрым видом…
В центре комнаты – высокий винтовой табурет, на котором скрючился голый человек. Рядом – двое в белых халатах: бородатый мужчина в круглых очочках и элегантная женщина лет пятидесяти с копной пепельных волос.
– Встаньте.
Человек неловко сползает с табурета и выпрямляется. Он настолько худ, что у него почти отсутствуют живот и ягодицы. Мужчина пристраивает ему над соском кругляш стетоскопа и протягивает салфетку.
– Дышите.
Человек вдыхает и тут же заходится судорожным кашлем, уткнувшись в салфетку. Его костлявое тело дёргается, как в припадке, и кажется, что оно вот-вот развалится и разлетится по полу. На салфетке проступают ярко-алые пятна.
– Достаточно.
Мужчина откладывает стетоскоп и берёт со стола алюминиевую лампу. Лампа вспыхивает белым кругом. Мужчина медленно водит ею по телу человека, всматриваясь и одновременно отдавая команды.
– Подмышки… Промежность… Достаточно.
Он стягивает с рук резиновые перчатки – щёлк! – щёлк! – и оборачивается к женщине.
– Полную санобработку.
– Параплюс закончился, Евгений Анатольевич.
– А что есть?
– Дихлофос.
– Я же просил заказать параплюс, Елена Викторовна!
– Заказывали.
– И что?
– Тишина.
– Безобразие.
– Конечно.
Мужчина вздыхает.
– Звоните им каждый день. Дёргайте. Напоминайте.
– Конечно.
Голого человека трясёт мелкой дрожью. Медсестра набрасывает на него кусок коричневой клеёнки и уводит куда-то. Мужчина оборачивается к Крылову, сидящему на кушетке в углу.
– Вы как?
– Нормально. Только нашатырь у вас злой.
– Обычный.
– Интервью дадите?
Мужчина пожимает плечами.
– А что вас интересует?
– Ваш взгляд на происходящее. Как врача-фтизиатра.
Слабая усмешка, взгляд поверх очков.
– Как врача-фтизиатра – пожалуйста… Вы Чехова читали?
– Было дело.
– У него есть история про земского врача, заброшенного в тифозную деревню с одним градусником и аспирином… Так вот: у нас – хуже. В камерах сами видите, что творится. Переполнение трех-пятикратное. Гигиены никакой. На окне – единственная решетка, сквозь которую воздух не проходит. Все курят, моются, стираются. Влажность такая, что на стенах оседает конденсат. Питание – ниже всякой критики: капустная баланда, каша на воде. Витаминов – ноль. Очень много истощенных. Инфекции в таких условиях распространяются мгновенно. Чесотка, вши, дизентерия. Естественно – туберкулез… А дальше все зависит от особенностей организма. Если иммунитет сильный и родственники передачи носят, человек подкашливает, но какое-то время держится. Если организм ослаблен и питания нет – дело плохо. Начинается воспаление, инфильтрация и распад легочных тканей… Я уже наблюдаю формы туберкулеза, известные по чеховским временам, а именно – скоротечную чахотку. Динамика заболеваемости растёт стремительно. Летальность крайне высока. Если вы заглянете в туботделение "Матросской тишины", то увидите, сколько людей там умирают. Половину из них поставляет Бутырка. Своевременно выявлять заболевших нет возможности, так как для этого нужно делать поголовную флюорографию хотя бы раз в полгода. На что не хватает ни рук, ни средств… Вы парня видели, которого я осматривал?
– Парня?
– Это он на вид старичок, а по паспорту ему всего двадцать пять. Русский, из Душанбе. Приехал в Москву, чтобы заработать денег и перевезти семью в Россию. Попался на краже килограмма колбасы. В Бутырке сидит с ноября девяносто третьего. А лёгких у парня уже практически нет! Он тут досиделся до цирротической стадии, когда уже сделать ничего нельзя. Если б мы его хотя бы год назад отследили – ещё б можно было побороться. На спецрежим перевести, подвитаминить, курс прокапать… А сейчас… Я, как врач, даю ему ещё месяц жизни. Максимум. И всё, что могу для него сделать – это избавить от вшей и отправить умирать в больницу "Матросской Тишины", на отдельную койку. Всё.
– А вы пытались стучаться наверх, в МВД? Есть же инстанции, которые должны реагировать?
– Всем, кому должно быть известно – известно. Постоянно пишутся отчеты и рапорты. Но все изменения – только к худшему. Здесь, внутри СИЗО, администрация пытается что-то делать. Но это усилия в диапазоне от "чудовищно" до "просто ужасно". Поймите, на одно спальное место должен приходиться один заключённый! Один! А не три или пять. Режим содержания в СИЗО должен соответствовать минимальным санитарным нормам. Нужно строить туберкулезные тюрьмы с соответствующим оборудованием и персоналом. Но на это требуются деньги, а их у нашего государства, как всегда – нет…
Возвращается медсестра, распространяя резкий химический запах. Моет руки, садится, откинувшись затылком к стене.
– Жаль парня.
– Что случилось?
– Я его ставлю, а он падает. Сажаю, а он вбок валится. Пришлось лежачего дихлофосить…
– Когда у нас ближайший этап в Матросскую?
– В понедельник.
– Нужно до этапа его у нас подержать. В камере он загнётся.
– Нужно. Только негде.
– Я вас очень прошу, Елена Викторовна.
– Я постараюсь, Евгений Анатольевич.
Крылов переворачивает кассету в диктофоне.
– Интервью дадите?
– Я?! На предмет?
– На предмет ситуации в стране и грядущих выборов.
– Только после Евгения Анатольевича.
– А он уже…
– Вот как? Хорошо.
В её глазах вдруг вспыхивают два острых злых огонька.
– Вы когда-нибудь видели верблюдов? Взгляните на нас. Мы и есть – верблюды. Но не простые, а двугорбые, то есть – двужильные. Мы когда-то пришли сюда, потому что на воле медикам копейки платили, а тут полагалась надбавка. За звание, за вредность. Сейчас мы с волей в зарплате сравнялись. Получаем долларов по семьдесят, а нагрузка выросла впятеро. И риск, что убьют, потому что часто работаем без сопровождения. Дышим тем же смрадом, что и заключенные, и часто не имеем даже куска мыла, чтобы вымыть руки. Не говоря уже о необходимейших медикаментах, перевязочном материале, инструментах. У нас тут даже цветы не растут, представляете? Принесешь из дома цветок в горшке, смотришь – через неделю завял. В таком воздухе они не приживаются…
Долгий взгляд: за окно, за решётку. На кирпичную кладку под струпьями крыш, на белесое небо. На хлипкие стайки сизарей, деловито обсевших карнизы.
– …в прошлом году тут была делегация из Дании. Приехали оказать нам гуманитарную помощь. Они думали, что, если подарить Бутырке немного медикаментов и продуктов, всё будет о-кей. Походили, заглянули в камеры, в больничку, а на следующий день смотрим – почти у всех глаза красные. Они, оказывается, всю ночь проплакали. Поняли, что латать наш тришкин кафтан бессмысленно. Что тут нужно сами стены менять… Потом нас пригласили в Копенгаген, в городскую тюрьму. МВД этот визит одобрило и двое наших слетали. За счёт датчан, разумеется… Это был шок. Каждый заключенный там живёт в отдельной десятиметровой камере, которую и камерой-то назвать нельзя. Там, помимо кровати, стола и стула – видеодвойка, музыкальный центр, книжные полки, семейные фотографии на стене, гитара в углу. Все, что человеку дорого, он может взять из дома. Питаются так: каждому заключённому выдаётся на руки определенная сумма денег и он отоваривается в тюремном универсаме по собственному выбору. Чтобы получить эти деньги, он должен не просто сидеть, а либо учиться, либо работать. Для тех, кто хочет учиться, есть библиотека, есть учебные курсы на любой вкус, есть преподаватели. Для тех, кто предпочитает работать, есть мастерские – столярные, швейные, любые. Бытовые условия – прекрасные. Чистота идеальная, цветы на каждом шагу… Но это, заметьте – закрытая тюрьма, строгий режим. А ведь есть еще и тюрьмы открытого типа, где осужденные живут со своими семьями в отдельных квартирах. Ездят каждый день на учёбу, ходят на работу. Медицина в таких заведениях – на высочайшем уровне. Но, если заключенный хочет лечиться у своего врача – его отпускают и он лечится… Мы начальнику датской тюрьмы потом сказали: ведь это, наверно, страшно дорого – содержать преступников в таких условиях. А он удивился: да что вы! Наоборот. Мы, датчане, не настолько богаты, чтобы быть жестокими даже с преступниками… Оказывается, они давным-давно всё просчитали и поняли, что гораздо выгодней приобщить человека к нормальной жизни, чем просто покарать и озлобленным выбросить на улицу. И что больные и озлобленные люди в конечном итоге обходятся обществу намного дороже… Мы вернулись в Москву совершенно обалдевшие. Мы по-другому взглянули на свою Бутырку. И подумали: господи, неужели Россия настолько богата, что так по-скотски относится к своим собственным гражданам?!!…
Только сейчас Крылов замечает, что стена тюремного корпуса, возвышающегося напротив, опутана густой паутиной из ниток. Они свисают из каждой решётки и соединяются с решётками, расположенными по соседству. Иногда по этим паутинкам, дёргаясь и цепляясь за кирпичные выступы, движутся записки, свёрнутые в трубочки. Вот одна поползла, с третьего этажа на четвёртый. А вон и другая – со второго на третий…
– …мне всю жизнь талдычили: не в деньгах счастье! Красивые слова говорили, грамоты вручали, присваивали звание ударника коммунистического труда… Нет, товарищи дорогие! Счастье и в деньгах тоже! Человек должен достойно вознаграждаться за свой труд. Вот я недавно поехала к дочери в США, она у меня замужем за американцем. А в кармане было только двести долларов – все мои сбережения. Слушайте: пятьдесят лет прожито честно, всегда работала на полторы ставки, мне говорили – надо, я отвечала – есть! А в итоге за душой – вот эти двести долларов. Если не считать, конечно, семи тысяч дореформенных рубликов, которые благополучно накрылись в нашем уважаемом Сбербанке… Так вот: меня родня зятя встречала со страхом, ожидая увидеть бабку в лаптях и с котомкой за плечами. Потом, когда увидели, не могли поверить. Удивлялись: неужели такая эффектная женщина работает в тюрьме? Я им сказала: мы, русские, народ очень добрый и красивый. Мы всю жизнь за гроши вкалываем, о себе не думая и себя не уважая. Но самый главный наш порок – это бесконечное терпение и трусость. Наше старшее поколение до того напичкано страхом, что нас до сих пор как народа, как граждан – нету. Мы не умеем, мы боимся спрашивать с власти по-настоящему. Случись что – не бежим, не горланим, не возмущаемся. Сидим, терпим, помалкиваем. Поскольку знаем: скажешь что-нибудь – и тебе тут же глотку заткнут и с работы выкинут. Вот мы себя и разрушили этим. И теперь выясняется, что всем на всё – наплевать… А я считаю, что у нас сейчас не демократия, нет! У нас сейчас – депрессия. А депрессия и есть полное безразличие ко всему. Я уверена, что все наши прошлые несчастья – голод, холод, войны, репрессии, унижения, нищенская жизнь – накапливались грузом негативных эмоций, а сейчас, когда людей чуть-чуть освободили, эти эмоции вырвались наружу и разнесли нас в клочки. А после взрыва – полное истощение и равнодушие… Вот выборы эти: вроде и не голосовать нельзя, но и голосовать – за кого?! Если б хоть кто-то из наших политиков – хоть демократ, хоть монархист, хоть черт с рогами – показал реальный результат! Чтоб мы однажды пришли на работу, а у нас и бинты, и инструменты, и лекарства…
Звук шагов в коридоре, щелчок дверного замка.
– Оклемались?
Голос у лейтенанта встревоженный.
– Ага.
– Руки-ноги действуют?
– Ещё как.
– Тогда – вперёд шагом марш. Начальник приехал.
Выходя, Крылов невольно смотрит направо. Там, в соседней комнате, на полу, горбится и вздрагивает кусок коричневой клеёнки. И доносится прерывистое:
– Ааа…ааааа…ааааааааа…
