Сергей Александрович Менжерицкий
Кто в тереме живёт, или Хроники мелкого рантье
– Всё – мусор! Вся эта бредятина про жертвенность и бескорыстие, которой нас с детства пичкали. Пыль, дым, туман, ядовитый газ, повреждающий разум… Мне почему американские города нравятся – знаешь? Там вранья нет. Там каждое здание, каждая улица – утилитарны, и всё вокруг человеку в бесплодные иллюзии унестись не даёт. Там на каждом шагу напоминание, что ты – не пуп земли и не герой-богоносец, призванный спасти погрязшее в грехах человечество, а всего лишь прямоходящая обезьяна из отряда приматов, склонная к каннибализму. И изволь поэтому элементарные законы и правила соблюдать, а не срать ближнему на голову под соусом высокой духовности…
– А мораль? А совесть?
– Ха! Какие именно, Лёш?! Ты уточни! В нашем царстве-государстве их много сменилось, этих моралей-совестей… Сначала языческая была в чистом виде, когда – око за око и зуб за зуб. Потом христианскую заимели, но с какой-то уж слишком гнусной подкладкой. Когда, с одной стороны: возлюби ближнего своего, как самого себя, а с другой, если ближний этот – мужичок крепостной, делай с ним, что хошь. Хошь на дыбу вздёрни, хошь борзыми затрави, хошь в картишки продуй вместе с женой и потомством… Тысячелетие крещения Руси недавно отметили, а рабство у нас – когда упразднили? Официально? А? Сто тридцать лет назад! По историческим меркам – вчера! А неофициально, кстати, оно до сих пор процветает… И всё это время, то есть почти тысячу лет кряду, одни российские христиане изгалялись над другими российскими христианами и особых угрызений совести при этом не испытывали… А испанская инквизиция, между прочим, которой школяров и студентов пугают, освободила индейцев и предоставила им все права уже к середине шестнадцатого века! То есть на триста лет раньше, чем наши верховные христолюбцы расщедрились… Причём наши, в отличие от испанцев, своих русских мужичков так лихо "освободили", что те без порток остались и ещё полвека собственную землю у дворян выкупали… Разве ж это не мерзость, а? Не позорище национальное?! И вот сжималась эта пружина многовековая, копила ненависть, а в семнадцатом – шарахнула! И победили в Расее другие жрецы и другая мораль. По которой: мсти! Бей, режь, грабь имущих везде, где увидишь, запали их подлый мир со всех сторон – и привалит тебе счастье, бедный пролетарий… Ну – спалили, пограбили, порезали. А счастье-то и не привалило! Наоборот: явился товарищ Сталин и приказал резать дальше, но уже своим – своих, чтоб хоть как-то нашу разбойничью прыть поумерить… А потом явились Хрущёв с Брежневым и сказали недорезанным: ладно, ребята. Расслабьтесь. Делайте, что хотите: воруйте, лгите, подличайте, изворачивайтесь, как привыкли – только власть не трожьте. И она вас, убогих, тоже не тронет… Так ты какую из этих моралей предпочитаешь?
– Ну…
– Банкроты, Лёш! Полные! Среди крови и гавна! Сидим, булькаем и ещё назад оглядываемся: а вдруг? Вдруг там, в нашем тысячелетнем рабстве, отыщется какая-нибудь моралька пригодная, с которой – р-раз! – и в дамки! К чистой, сытой и свободной жизни. И чтоб потом весь мир офигел и сказал с восхищением: глядите-ка, выскочили! Какие они ловкачи, эти русские… Да не отыщется, Лёш! Потому что так лишь в сказочках бывает, когда сам себя – за волосы да из гавна… А вот на Западе – отыщется! Поскольку там мораль основана на трезвом понимании реальности. На том, во-первых, что человек от природы – животное плотоядное и за собственную корысть готов другому глотку перервать. А, во-вторых, что даже хищникам лучше конкурировать по правилам, чем без правил… Поэтому мораль для Запада – это давным-давно не миф, не иллюзия и не заповеди абстрактные. Мораль там – это набор ясных и чётких правил, принятых по взаимному согласию свободно конкурирующих сторон. И всё, что связано с соблюдением этих правил – морально. А всё, что их нарушает…
– То есть бога – нет?
– Бог, бог… "Бог то есть, да не про нашу честь. А если нету чести, не жди от бога вести" – так моя мать говорит. Ты б ещё про "всё позволено" вспомнил!
– Естественно.
– Да неестественно, Лёш! Понимаешь? Не! Естественно! Поскольку – против естества человеческого. Фёдор Михалыч в прошлом веке дичь сморозил, а простачки да убогие её повторяют, как попугаи… "Всё позволено, всё позволено…" Да наоборот же! Если нет высшего арбитра в делах человеческих – а его, к сожалению, действительно нет! – тогда людям, хошь не хошь, надо уметь друг с другом договариваться, поскольку бардак никому не выгоден. А вот если внушать себе постоянно, что есть некий вселенский громила, который заведомо на твоей стороне, вот тогда как раз – бардак и ад кромешный. Поскольку от его имени можно любые гнусности и подлости творить… Бог, вера, дым кадильный – это всегда игра не по правилам, понимаешь? Такой подленький приёмчик в конкурентной борьбе. Дубинка увесистая, которой слабые и ущербные пытаются уравнять до собственного убожества сильных и успешных…
Капли градом катятся по валеркиному лбу. Носовой платок давно вымок и он хватается за бумажные салфетки, оставшиеся от ужина.
– Договор, правила, контракт – вот бог свободного человека! Его единственные мораль и совесть. А мы, русские, всерьёз договариваться не хотим и не умеем. Поскольку для этого нужно заранее думать и ответственность брать, а нам заранее думать и ответственность брать – в лом. Нам всё проще спихнуть на бога, царя и товарища Сталина, а уж там – как кривая вывезет… Знаешь, Лёш, я, если б мог, все эти пафосные разговоры про бога и духовность в России вообще запретил! Лет на тридцать как минимум. А вместо этого обучал бы людей элементарным житейским прописям. Не ври, не подличай, не плутуй. Пообещал – сделай. Взял на себя обязательство – устное, письменное, не важно! – выполни… С этого надо начинать в реальность возвращаться, понимаешь?! С азов. Человечьего. Общежития. А то врут, подличают, предают, объегоривают друг дружку на каждом шагу, а потом – шасть к боженьке! В грехах покаяться и мелочь в ящик бросить. Бросят, пупок перекрестят – и ладноть…
– Ох, Валер… Такое впечатление, будто тебя всю жизнь обкрадывали и предавали.
Буртин глядит на Крылова – в упор.
– А у меня впечатление, Лёш, что тебя ещё жареный петух не клевал. По-настоящему.
– Что?!
Глава 28. Скрип-скрип, пупырышки и Феликс
" …Ты в курсе, как по-испански – крокодил? Кокодрило…
…а именно – удручающее незнание диалектики!..
…и наши приозёрские мужики, когда сильно напиваются, в эту речку падают, а жёны их оттуда баграми…
…а в худшем – под суд, бля! За клевету, на х…й, и измену Родине!..
…Си, си! Эстас камерас! Камбио, чейндж, пор фавор…
…Кааааааааааааааааааааааааааааааа-арп!!!
…Вот сегодня человек живёт, радуется, а завтра – упс! – и нет его. И боги смеются…
…Танго – нет. А ламбаду – запросто!..
…Это мы здесь – дома, понимаешь? А они – в музее ископаемых древностей…
…Кетцалькоатль, си?…
…Щёлк-щёлк! Жжжжжжжж…
…и нужно лишь встать на колени, прижать ладони к камням и заряжаться, заряжаться, заряжаться…
…Акила! Акила де монтанья!..
…Они просто режут нас, как скотину, а сами купаются в роскоши и имеют все земные наслажденья, которые отняли у нас…
…Ке эста эскрита аки?…
…и сладкий дым из наших стаканчиков вьётся, плывёт, растекается…
…и ради чего, Лёш? А? Вот ради чего, спрашивается, моих дедушек убили, а бабушек в тайгу выбросили с малыми детьми?…
…Не-е-ет, ребята! Врёте! На одном страхе семьдесят лет не продержишься…
…а всего лишь прямоходящая обезьяна, склонная к каннибализму…
…"Бог то есть, да не про нашу честь. А если нету чести, не жди от бога вести!"
…Фёдор Михалыч в прошлом веке дичь сморозил, а простачки да убогие её повторяют, как попугаи…
…Везунчик, везунчик! И баловень…
…Ке ора эс?…"
Гул моторов – ровный и умиротворяющий. Но стоит лишь закрыть глаза, как в сознании вдруг распахивается невидимая створка и оттуда выскакивают наперегонки все сегодняшние слова и картинки. Летят, толкутся, закручиваясь пёстрой спиралью, и Крылов знает, что остановить их можно лишь одним способом. А именно: постараться вспомнить о чём-то простом и ясном. Надёжном, близком и родном – до печёнок. Ну, к примеру… Вот. О скверике у Донского монастыря. Самый испытанный вариант, кстати.
И пусть это будет – осень. Пусть аллеи уже укрыты листвой и пусть немного пахнет дымом, поскольку листву – жгут. И пусть это будет поздний вечер, когда в скверике уже нет никого: ни детей, ни собачников, ни поджарых физкультурников, убегающих от инфаркта, и лишь слышатся крики ворон, прищепками облепивших деревья… Или пусть это будет – зима. Потому что с зимним Донским у Крылова связаны целых два ослепительных счастья: самое свежее, январское, когда были здесь с Машкой и целовались под башнями, как ошалелые, и другое, самое-самое давнее, детское. В котором: мама сажала его в санки и катала по аллеям бегом. И так разворачивалась нарошно, чтобы санки падали на бок и он кубарем скатывался в снег, визжа от восторга. И главная сладость была – предвкушать. Когда летишь, сжимая варежками саночный обод, и ждёшь разворота, и сердце колотится. И знаешь, что ещё чуть-чуть, ещё секунда – и нужно будет падать, падать, па…
Снег, обметавший губы, быстро оттаивает и струйкой стекает по подбородку. Он переворачивается на спину: прямо над ним – вечернее небо в редких снежинках и немигающее око фонаря в радужном ободке. Уффф! Крылов вскакивает на ноги и смеётся от счастья. Мама тоже смеётся, выдыхая пар.
– Ну что, Алёшка-матрёшка? Накувыркался? Всё, концерт окончен. Сейчас отряхнёмся – и домой…
Мама вынимает из сумки короткий веник, который всегда берёт на прогулки, и начинает энергично обметать снег с крыловского пальто. Держит его рукой за воротник и разворачивает в разные стороны. То спиной повернёт, то животом. Веник шумит, трещит и швыряет в его лицо мелкие ледяные катышки. Крылов зажмуривается и пытается защититься руками.
– Стой смирно, порося!
Пытка веником закончена. Мама вновь сажает его в санки и везёт по аллее домой. Тихо, тихо. Слышно только, как её болонья шуршит и как полозья поскрипывают в такт шагам. Скрип-скрип, шур-шур. Даже в сон клонит. А что? Можно и подремать на ходу. Время есть. Ведь сначала должна закончится эта длиннющая монастырская стена с башнями. Потом надо будет свернуть к Шаболовке и пересечь трамвайные пути. И уж там, совсем рядом – дом, дом! Тёплая комната, где его заботливо разденут и тут же переоденут в сухое. Там – ужин, просмотр мультиков и напоследок, когда он уже влезет под прохладное одеяло – мама сядет рядом и будет читать ему сказки. Про Василису Прекрасную и про Серого Волка, про Никиту Кожемяку и про Марью Моревну, про сестрицу Алёнушку и про братца Иванушку. Или самую любимую и пугающую – про Терем-Теремок…
"…Стоит в поле теремок, он ни низок, ни высок. Прибежала мышка-норушка и спрашивает:
– Терем-теремок! Кто в тереме живет?
Никто не отозвался. Тогда зашла мышка в теремок и стала в нём жить. Прискакала лягушка-квакушка:
– Терем-теремок! Кто в тереме живет?
– Я – мышка-норушка. А ты кто?
– А я – лягушка-квакушка!
– Ступай ко мне жить!
И стало их двое. Прискакал зайчик-побегайчик:
– Терем-теремок! Кто в тереме живет?
– Я – мышка-норушка… И я – лягушка-квакушка… А ты кто?
– А я – зайчик-побегайчик!
– Ступай к нам жить!
И стало их трое. Прибежала лисичка-сестричка:
– Терем-теремок! Кто в тереме живет?
– Я – мышка-норушка… Я – лягушка-квакушка… Я – зайчик-
побегайчик… А ты кто?
– А я – лисичка-сестричка!
– Ступай к нам жить!
И стало их четверо. Пришел к терему медведь-топтыш:
– Терем-теремок! Кто в тереме живет?
– Я – мышка-норушка… Я – лягушка-квакушка… Я – зайчик-
побегайчик… Я – лисичка-сестричка… А ты кто?
– А я – медведь-топтыш, всех вас давиш!
Забрался медведь на терем и всех раздавил…"
Скрип-скрип, шур-шур. Сколько они уже едут? Долго, долго! Так долго они ещё никогда не ездили! Крылов открывает глаза и страшно удивляется: он с головы до ног обёрнут в какую-то плотную серую бумагу, из которой выглядывает лишь его лицо. А ещё он видит незнакомую улицу: очень широкую, ровную и укрытую чистейшим нетронутым снегом. Улицу без прохожих и машин. Без привычных магазинов с морозным узором на окнах. Без сберкассы, без булочной, без киосков "Союзпечать" и "Мороженое". Только фонари сияют с обеих сторон и от мамы отходят две бледные тени, похожие на стрелки будильника. Скрип-скрип, шур-шур… Куда это они едут, спрашивается? И зачем мама укутала его в эту дурацкую серую бумагу?!
Он набирает в лёгкие побольше воздуха:
– Ма-ам!
Но мама будто не слышит, лишь продолжает идти, шурша своей болоньей. И стрелки будильника волочатся за ней, словно приклеенные.
– Ма-а-ам!
Но она всё молчит. Всё шагает и шагает.
– Ма-ааааа-ам…!
Фонари гаснут одновременно, как по команде. И становится так темно, словно на мир набросили гигантское ватное одеяло и ещё подоткнули с боков. Скрип-скрип, шур-шур. Глаза начинают привыкать к темноте и он вновь различает фигуру мамы в развевающемся пальто, а над нею – колкие россыпи звёзд. Скрип-скрип, шур-шур. Нижний край неба постепенно светлеет и наливается серебром. Следом всходит луна – круглая без изъяна. И тут вдруг Крылов обнаруживает, что улица – вовсе не пуста! Что она с обеих сторон заставлена множеством мавзолеев: точь-в-точь таких, как Мавзолей Ленина у Кремлёвской стены. И чем дольше он вглядывается в их очертания, облитые лунной глазурью, тем более знакомыми они ему кажутся.
Да и как не узнать вон те каменные громады, уступами уходящие в небо? Та, впереди – пирамида Луны, а эта, справа – пирамида Солнца. И тогда эта улица называется… Ну да, да: Калле де лос Муэртос, Улица Мёртвых. Ведь именно по ней он сегодня шествовал в компании с Валеркой и двумя чудесными мексиканочками, и даже вальс танцевал! А прямоугольное возвышение напротив – тот самый жертвенник, где они вершили свой шутливый обряд. Где стояли в чёрных плащах, а верховный жрец Кетцалькоатля торжественно вырывал сердце из груди прекрасной Клаудии. И "полароид" сверкал…
Жрец, кстати, по-прежнему здесь: сидит, нахохлившись, спиной к Крылову и зябко кутается в плащ. Так утомился, бедный, в ожидании туристов, что притащил сюда самую обычную кухонную табуретку и теперь устроился на ней, поджав ноги. И даже – вот умора! – кухонный стол притащил. Тоже обычный, с пластиковой поверхностью и квадратными ножками. Точь-в-точь такой, какой имеется чуть ли не в каждой московской квартире. За которым обычно умещается вся семья, а если раскрыть столешницу – то и гости. И на котором и тесто катают, и мясо отбивают, и овощи режут. И даже бельё гладят, если гладильная доска поломалась… Странный он всё-таки тип, очень странный! И спина у него странная: намного шире, чем была днём. И на ногах у него вместо кроссовок – почему-то сапоги. Добротные, офицерские, с высокими голенищами. И знакомые – до мельчайших…
– Устал я, Галь. Жрать хочу.
Жрец оборачивается. Крылов вздрагивает: так это ж его отчим собственной персоной, Пал Палыч Волочай! Упёрся локтями в стол и кухонным ножом поигрывает. И то воткнёт его в разделочную доску, то вытащит.
– Так что у нас на ужин, мам-муль? Рыбка?
– Рыбка, Паш. Карп.
– Карп, карпец, кар-пам-пунчик…
Отчим довольно мурлычет себе под нос. Крылов страшно удивляется: откуда он тут взялся, интересно? И о каком карпе речь?!
Мама вдруг наклоняется и расправляет угол плотной бумаги, царапающей крыловскую щёку. Он невольно скашивает взгляд: там, на самом бумажном краешке, он видит цифры, размашисто вписанные простым карандашом. Так, как обычно пишут продавцы в мясных или рыбных отделах… Крылов вздыхает с облегчением. И понимает, что всё происходящее – шутка. Такая же весёлая и забавная, как дневное жертвоприношение Клаудии. И что мама специально завернула его в магазинную бумагу, чтоб слегка попугать. И сейчас она развернёт бумагу и скажет: ну что, Алёшка-матрёшка, испугался? Страшно быть карпом? То-то же!… И – рассмеётся. И Крылов тоже рассмеётся. И Пал Палыч рассмеётся, поигрывая ножиком. А потом мама приготовит какую-нибудь вкуснятину. Жареную картошку, яичницу с луком или макароны по-флотски. И они дружно усядутся за стол и…
– Тащи-ка его сюда, мам-муль!
Мама хватает Крылова за бока. Так сильно, что даже сквозь бумагу он чувствует её беспощадные пальцы. Хватает, выдёргивает из санок, потом взбегает вверх по ступенькам и бросает прямо на разделочную доску. Затем одним движением освобождает от бумаги и начинает раздевать: расстёгивает пуговицы на пальто, стаскивает свитер, рейтузы, валенки с калошами… Крылов цепенеет: что она делает, а?! Ведь сейчас зима, а он лежит на этой холодной доске с голым животом, покрытым пупырышками, и вот-вот простудится! И завтра у него будут ангина и температура сорок, и боль будет молоточками стучаться в его затылок, а лоб – гореть…
Крылов пытается крикнуть, но вместо крика выходит какое-то жалкое: шшшшшшш… Он отчаянно сучит ногами, он вцепляется в свою последнюю неснятую вещь: цигейковую шапку-ушанку, туго завязанную под подбородком.
– Держи, чтоб не брыкался…
Отчим хватает его за ноги и крепко прижимает к столу. Мама наконец справляется с шапкой и оборачивается к отчиму:
– Подай-ка мне скалку, Паш.
Крылов вдруг видит себя со стороны: крохотным голым человечком, беспомощно разевающим рот. И он не может поверить, что это – он, он! Тот самый Алёшка Крылов, который ещё днём разгуливал здесь весёлым интуристом и легко взбегал на пирамиды Солнца и Луны. И заряжался жизненной энергией, и вновь убеждался, что он, безусловно – везунчик! И счастливчик, и баловень, достойный своего маленького счастья… И как объяснить этим странным ночным чудовищам, похожим на маму и отчима, что он – человек, а не рыба? И что в Москве его ждут беременная Машка и отдельная квартира с телефоном? И что бить его поэтому скалкой по голове, а затем резать, жарить и есть – нельзя, нельзя, нельзя!..
– Ма-а-а-ааааааааааааааааааааа!!!…
Кто-то сильно толкает его в плечо: раз, другой, третий. Звёздное небо Теотиуакана с ломаным контуром пирамиды Луны стремительно валится вбок. Сквозь него вдруг прорываются солнечные блики и проступает белоснежная накидка с синей надписью "АЭРОФЛОТ", углом свисающая с переднего кресла. Слева возникает всклокоченная валеркина борода.
– Проснулся?
– А…га.
– Ну и чудно. А то спал, спал, а потом вдруг возопил, как резаный. И стал руками махать во все стороны. Стюардессе чуть в глаз не заехал. Мне по носу… Кошмары снились?
– Угу.
В проходе появляется стюардесса. Идёт, касаясь пальцами кресел. Останавливается рядом с Крыловым, смотрит сочувственно:
– Всё в порядке?
– Да. Вы меня извините, пожалуйста…
– Ничего страшного… Минералки хотите?
Она приносит минералку. И заодно протягивает Крылову тонкую книжицу в пёстрой обложке.
– Почитайте. Улучшает настроение.
"…СБОРНИК ПОЛИТИЧЕСКИХ АНЕКДОТОВ № 11.
Попросили прибалты у Горбачёва независимости. Горбачёв посовещался с Политбюро и отказал. Тогда прибалты попросили независимости всего на две минуты. Горбачёв подумал: да что они успеют-то за две минуты? – и разрешил. А через две минуты ему звонит Шеварднадзе и докладывает, что на первой минуте прибалты объявили войну Финляндии, а на второй минуте сдались в плен…
Пресс-конференция Горбачёва. Западная журналистка
спрашивает:
– Скажите, господин Горбачёв – как это вам всего за пять лет удалось развалить державу, которая создавалась тысячу лет?
– А… это… ну… дык… Оп-паньки!
Штирлиц вошёл в здание абвера и на двери своего кабинета обнаружил табличку: "Резидент советской разведки". "Гласность", – догадался Штирлиц.
Сидят два чукчи на берегу Ледовитого океана. Один спрашивает:
– Хочешь, однако, я тебе политический анекдот расскажу?
– Не надо, однако. А то ещё сошлют куда-нибудь…
Ленин и Дзержинский стоят на балконе. Ленин спрашивает:
– Скажите, голубчик, вы смогли бы гади геволюции пгыгнуть с балкона?
– Конечно!
– Таки пгыгайте!
Дзержинский прыгает. Ленин не спеша спускается вниз. Подходит к трупу, смотрит презрительно:
– А говогили – "железный Феликс, железный Феликс…" Газ-маз-ня!!!"
Настроение у Крылова и впрямь улучшается. Да и с чего ему быть плохим, интересно? Ну, приснилась абракадабра. Мало ли. Зато сейчас голова ясная, настроение бодрое. Скоро дозаправка в Ирландии, потом ещё часа три лёта над Европой – и Москва, Москва! Прилететь – и сразу Машке отзвониться, прямо из аэропорта. Восьмое марта всё-таки, должна быть дома. Дождаться, когда откликнется, и сразу выпалить в трубку: "Здравствуй, Шишкин! Это – я!!!.."
Он всматривается в иллюминатор. Там, впереди, на месте долгожданного ирландского берега, сплошной стеной встала облачность: свинцово-серая и текучая, как молоко. И самолёт ныряет в эту облачность, и Крылову кажется, будто кто-то вдруг – щёлк! – и выключил солнце.
(…разрыв в три недели…)
