Сергей Александрович Менжерицкий
Кто в тереме живёт, или Хроники мелкого рантье
Глава 27. Изюм, селёдка, подворотня
Ёжик летит в угли и вспыхивает, превращаясь в лохматый огненный ком. Дальше, дальше, дальше. Нет времени колебаться. Крылов выгребает из мешка всё новые порции бумаг: тетрадей, блокнотов, каких-то пожелтевших листков с рваными краями… Так. Очень интересно.
"…Нач-ку ИЗ 48/2 Волкову А. К. от подследственного Богатова Е. И., камера 103. Прошу распорядиться выдать мне постельные принадлежности – матрас и одеяло. Я сплю на полу уже полтора месяца и очень болею. Спим вдвоём на одном пальто, сил больше нет. Пожалуйста, не откажите мне в моей просьбе. Заранее благодарен. 04.09.95…"
Так. А здесь, кажется, стихи…
"…Иван Уральский.
1.
Я – прыщ нездоровый на теле урода,
Он сам меня создал и сам посадил.
Во имя добра и во имя народа
Он душу живую во мне загубил.
Святого во мне ничего не осталось,
И я проклинаю Россию свою
За рабскую долю, за гнет и усталость,
За подлые муки и злобу мою!…
2.
Утраты все приходят мне на ум
И старой болью я болею снова -
Сестра, не ел я жизненный изюм,
Судьба сулит мне нары и оковы…
О, если б мог я шар земной
Схватить озлобленной рукой!
Схватить, измять и бросить в ад -
Я был бы счастлив, был бы рад!…"
Ну да, да. Сентябрь девяносто пятого. В декабре – парламентские выборы и у редколлегии возникла мощная идея проинтервьюировать заключённых. На предмет, так сказать, политических симпатий. Ну, вызвали Крылова, озадачили. Он быстренько связался с пресс-центром МВД и получил разрешение. И в Бутырку – шагом марш…
Люминесцентная лампа под потолком гудит и потрескивает. Из сумрачного коридора, отделённого от тамбура стальной решёткой, неотвратимо наплывает запах: тошнотворная взвесь табака, хлорки и чего-то давно и безнадёжно прокисшего. Крылов старается дышать реже, но комок к горлу подкатывает всё равно… До него вдруг доносится глуховатое позвякивание – словно одновременно встряхивают десятком безъязыких колокольчиков. Всё ближе, всё громче и беспощадней. Но это не колокольчики, это целая связка ключей – длинных, как штыри. Они болтаются на широком металлическом кольце, а кольцо сжимает в кулаке вон тот усатый человек, стремительно идущий по коридору. Звяк-звяк, тут-тук.
– Вы журналист?
– Я.
– Проходите.
Замок щёлкает, он делает шаг и оказывается по другую сторону решётки. Человек улыбается белозубо, его глаза поблескивают ртутным живчиком. И кокарда на пилотке поблескивает. И звёздочки на погонах.
– Старший лейтенант Кондратьев.
– Алексей Крылов.
– Дела такие, Алексей: начальник срочно выехал в главк. Сказал, что будет часа через три. Мне поручено: до его возвращения провести вас по корпусам и ознакомить с обстановкой…
Коридор обрывается дверью, за которой – асфальтовый двор-колодец. Посреди двора высится трёхметровая гора из капустных кочанов. Она почему-то грязно-чёрного цвета, с бледными проплешинами. Из-под горы растекаются мутные змейки и собираются в зловонные лужицы. Вокруг сгрудились люди в мешковатых спецовках: они выхватывают кочаны, обрывают им верхние листья и закидывают в контейнер, стоящий неподалёку.
– Плохо чистите. Надо лучше чистить.
Лейтенант останавливается и критически разглядывает содержимое контейнера. Один из работающих – пожилой человек с седоватым "ёжиком" и громадными клешнеобразными руками – разгибается медленно.
– Так ведь гнильё везут, гражданин начальник! Если чистить по-нормальному – одни кочерыги останутся. А нам потом на семь тысяч рыл обед варить…
Лейтенант хмыкает.
– Слушай, Соловьёв: ты тут давай, не жалуйся. Ты вон с Бердыева пример бери: работает мужик и не жалуется. Поэтому скоро по УДО пойдёт. А насчёт тебя я ещё подумаю. Понаблюдаю.
– Слушаюсь, гражданин начальник.
– И баландёрам скажи, чтоб пошевеливались. А то пока до пятого корпуса довозят, всё уже стылое.
– Так точно, гражданин начальник…
На следующем КПП у Крылова забирают паспорт и взамен выдают алюминиевый жетон с номером. Крылов толкает дверь и вновь оказывается во дворе, только намного более просторном, чем первый. Слева – старинная крепостная башня с зубцами и стена с узкими зарешеченными окнами. Справа – такая же стена, только без окошек и с колючей проволокой, пущенной поверху. Провожатый оборачивается, поигрывая ключами.
– Куда идём? В общую?
– В общую…
Лестницы, лестницы. Чугунные, железные, каменные. Со ступеньками, стёртыми до желобков. Переходы и повороты, густо забранные сеткой. Бессчётные решётки с гремящими замками. Полутёмные коридоры и растресканные полы с ошмётками то ли щей, то ли каши, по которым подошвы скользят, как по льду. И двери камер – массивные, с ржавыми пластинами вперехлёст и громадными воротными засовами.
Перед дверью с номером "103" лейтенант останавливается, затем бьёт себя ладонью по лбу, словно вспомнив что-то.
– Ох, мама родная! К нам же сейчас батюшка едет, от патриархии. Насчёт тюремного храма. С ним ещё депутат какой-то… Давайте так, Алексей: я вас тут оставлю пока, вы пообщайтесь без спешки, а минут через сорок я за вами зайду… Согласны?
– Ага.
Дверь отваливает в сторону. В дверном проеме – сизое марево, сквозь которое проступают десятки человеческих лиц. Они теснятся, сдвигаясь всё ближе. Лейтенант выдерживает внушительную паузу.
– Так, ребята. К вам журналист из "Вечернего курьера", зовут Алексеем. Примите, как положено. Побеседуйте. Все ясно?
– Ясно…
Дверь захлопывается. Лязгают замки. Лица приближаются вплотную. Он делает вдох и не может удержаться от кашля: вместо воздуха легкие заполняются едкой смесью табачного дыма и смрада, от которой першит в горле, а на глаза наворачиваются слезы. Рядом слышится смешок.
– Ничего, парень. Это в первые полгода хреновато. А потом – как по маслицу…
Глаза свыкаются с полумраком, выхватывая детали. Наверху, под тёмными заплесневелыми сводами – люминесцентная лампа и бесчисленные верёвки с сохнущим бельём, натянутые крест-накрест. Справа, на расстоянии шага – чугунный умывальник с отколотым краем и журчащий унитаз, по-вокзальному утопленный в пол. Вдоль стен – ряды железных двухъярусных нар, между которыми вплотную друг к дружке стоят люди. Почти все – полуголые, в одних трусах и пляжных шлёпанцах.
– Ты проходи, присаживайся.
Люди расступаются. Впереди – длинный дощатый стол и такие же скамейки. Крылов идёт к столу, перешагивая через какие-то сумки, свертки и пакеты. Садится, вынимает блокнот с ручкой и диктофон. Напротив усаживаются двое: один – коренастый, широкоскулый, в чёрной майке с надписью "GUCCI" и немигающим взглядом. Другой – сутуловатый, вкрадчивый, размеренно поигрывающий чётками в такт песне, плывущей из телевизора: "…Я ночами плохо сплю-ююю, потому что я тебя люблю-ююю! Потому что я давно тебя люблю-ююю… Зайка моя!"
– Ну что, журналист – хочешь попробовать тюремной пайки?
– Хочу.
Перед ним моментально ставится алюминиевая миска, до краёв наполненная какой-то коричневатой жидкостью. Рядом кладутся ложка и ломоть серого хлеба. Крылов берёт ложку, сальную от жира, зачерпывает… Ч-чёрт!!!
Коренастый усмехается.
– Это нам вчера давали. Типа – рыбный день. Тухлая селёдка с тухлой капустой. Для наших язвенников – самое то. Чтоб потом всю ночь не продыхнуть… Ладно, журналист. Не страдай. Сейчас чай согреем.
Миска исчезает. Вместо неё возникают дымящаяся алюминиевая кружка и початая пачка печенья "Квартет". Крылов делает пару глотков и отставляет кружку в сторону.
– Спасибо.
– Не за что.
Он прокашливается.
– В общем… Скоро выборы. По закону подследственные тоже имеют право голоса. И в редакции возникла идея: придти в один из следственных изоляторов и задать вам, как будущим избирателям, два вопроса. Первый вопрос: устраивает ли вас существующий в России порядок вещей? Второй вопрос: есть ли среди партий и лидеров, идущих на выборы, те, кому вы отдадите свои голоса?… Пожалуйста.
Крылов щёлкает диктофонной кнопкой. Все молчат и смотрят на коренастого. Тот задумывается, медленно разминая ладони.
– Сначала – насчёт "устраивает-не устраивает"… Вот смотри: эта камера рассчитана на тридцать мест. А набили нас сюда – сто тридцать. Люди спят в четыре смены: один спит, трое стоят. Вентиляции никакой. Все мокрые, все гниют. Даже те шесть часов в сутки, когда подходит твоя очередь, ты не спишь нормально. Из-за клопов, вшей и блох. Из-за чесотки. Из-за болячек, которые не заживают, а превращаются в гнойники. Из-за расстройства желудка, так как кормят здесь сам видишь чем. И бывает – ты уж извини – что всю камеру понос прохватывает и к унитазу – очередь. Сто тридцать страждущих на одно "очко". Кто-то терпит, у кого кишечник более-менее, а кто-то взял да обосрался. А помывка нам, между прочим, положена лишь раз в неделю. И вот корячится такой бедолага перед умывальником, подмывается-стирается… Но это – цветочки. Ягодки были прошлым летом. Тогда в Москве жара стояла под сорок, а в Бутырке на два месяца воду отключили. Ни голову смочить, ни в туалет сходить нормально. Утром сунут в "кормушку" пожарный брандспойт и только успевай кружки подставлять. У меня, молодого, и то сердце прихватывало. А с пожилыми вообще завал: только успевали откачивать. Многих так и вынесли вперед ногами. А родственникам бумажку в зубы: "Причина смерти – острая сердечная недостаточность…" Лето здесь вообще время мертвое. Судьи и адвокаты отдыхают на югах. Судебные процессы не ведутся. Народу в камеру набивается столько, что хоть вой. Некоторые входят, садятся на свой мешок и сидят месяцами, а остальные через них перешагивают. Люди от отчаяния мечутся по камере, лезут в петлю, вены себе вскрывают. У нас главная забота сейчас – продержаться до октября, когда суды начнут работать… А знаешь, кстати, что такое – съездить в суд? В четыре утра тебя подняли, в пять спустили на "сборку", сунули в глухой бокс метр на метр и ты торчишь там до полудня. Потом тебя грузят в автозак, набивают туда стоймя человек по пятьдесят и развозят по всей Москве в районные суды. А там тебе могут объявить, что заседание суда переносится, и всё повторяется заново: автозак, "сборка", камера. Приходишь и падаешь. Лично я на суд уже второй год езжу, а меня ещё ни разу в зал заседаний не поднимали. То судья заболеет, то адвокат, то свидетель не явился…
– Второй год?!
Коренастый смеётся. За ним, заходясь в надсадном кашле, смеются остальные.
– Сева! Слышь? Покажись прессе!
– Толкни его!
– Па-адъём!
Сквозь полуголые тела протискивается щуплый человек с угреватым лицом и по-детски торчащими ушами. Он моргает и улыбается растерянно.
– А?!
– Спал, что ль?
– Угу.
– Ты здесь с какого года?
– Я?!
– Ты, ты.
– С девяносто первого.
Коренастый тычет ему пальцем в живот.
– Покажи!
Человек расстёгивает рубашку. Под рубашкой, среди чудовищно выпирающих рёбер – покрытая струпьями язва величиной с блюдце. И ещё одна – пониже и поменьше. И ещё…
– Застёгивай.
Коренастый вновь поворачивается к Крылову.
– Видал? Закрыли мужика ещё при Горбачёве. Он слесарем в автопарке работал, у них там пол-бригады было с Украины. Ну, эти ребята перед увольнением казённый движок свинтили и продали. Пока спохватились, пока их в розыск объявляли – Союз тю-тю. И никто их, понятно, уже не искал. Но дело-то возбудили! По хищению в особо крупных, как положено. Вызвали Севу к следователю, смотрят – парень бывший детдомовец, за себя постоять не может. Ну, и пристегнули как соучастника… И вот тянется эта бодяга уже пять лет. Кучу запросов в Киев отправили, кучу отписок получили. А Сева ждёт. И судьи ждут.
– Чего ждут?!
– Ну, как. Когда у братьев-украинцев совесть проснётся, наверно. Чтоб они сюда явились и сказали – судите нас, мы движок спёрли. А Севу отпустите…
– Но есть же предельные сроки…
– По следствию – год. Но если дело в суд передали – всё, хана. За судом тебя могут мариновать в пределах максимальной санкции, которая положена по твоей статье. За простую "хулиганку", к примеру – до трёх лет. Но даже если ты год тут отсидишь – будешь инвалид. Туберкулёз тебе обеспечен – сто процентов. Гепатит – сто процентов. Язва желудка – сто процентов. Плюс все кожные дела, плюс зубы сыплются, плюс сердце барахлит и обострения хронические, плюс психика ни к чёрту… То есть заезжают сюда нормальные мужики со здоровыми руками и мозгами, а выходят калеки, с которыми нужно нянчиться, как с детьми. Лекарства дорогие покупать, продукты. А их семьи и так живут в обрез, чтобы с адвокатами расплатиться…
Крылову – плохо. То ли из-за невыносимого смрада и духоты, от которой взмокла спина, то ли от взгляда коренастого, чьи неподвижные зрачки словно наставлены прямо в мозг. Крылов опускает глаза и торопливо пишет в блокноте: "…Туберкулёз… Калеки… Адвокаты…"
– Поэтому большинство, кто сюда заезжает по лёгким статьям, подписывают всё, что им вменяют, и даже то, чего не делали вообще. Лишь бы поскорее осудиться и на зону уйти, где хоть воздух есть и отдельное спальное место. Так как здесь, в общей камере, счёт простой – через месяц ты уже подкашливаешь, через два желудок портится, через три печёнка садится, через пять – почки… Они как рассуждают: пусть я невинно год или три отсижу, но хоть здоровье сохраню. А если рогом упрусь и на принцип пойду, и даже если суд меня потом оправдает – на хрена мне это оправдание? Оно мне что – лёгкие заменит? Или печень с почками? Или жену с детишками? Да гори оно синим пламенем… А следаки этим пользуются. Мне мой следак так прямо и объявил два года назад: бери на себя вот это, это и это, а я дело в суд передам не позже осени, обещаю. А я рогом упёрся и на принцип пошёл. Сказал: вот это – да, возьму, потому что моих рук дело, а вот это – нет, потому что за других тянуть не намерен. Он мне в глаза смеялся: ладно, говорит, сиди, раз гордый… И я сижу! Год под следствием, полтора под судом. Тебя, когда сюда шёл, наверняка предупредили, что идёшь к преступникам, которые только и знают, что органы хаять… Так?
– Почти.
– А я тебе скажу, что среди нас есть разные люди. Есть те, кто действительно грешен, крепко грешен, и те, кто сидит зря. Друг про друга мы знаем и хорошее, и плохое. Но, с точки зрения закона, мы пока – обычные граждане, лишь попавшие под подозрение. Которое может подтвердиться, а может – и нет. То есть государство обязано с каждым из нас по отдельности разобраться и наказать, если есть за что. А если не за что – отпустить и извиниться. А до суда обеспечить нормальные условия, чтоб мы ели, спали и дышали по-человечески… Так?
– Так.
– А нас здесь казнят, понимаешь?!! Каз-нят! Ещё до всякого суда и приговора! Сунули всех скопом в эту душегубку вонючую и всем без разбора – вышак. Только если от пули смерть быстрая и лёгкая, то здесь мы гибнем медленно и мучительно… И я спрашиваю: это что – закон?! Это что – правосудие?! Да если б наши следователи и прокуроры сами здесь хоть день посидели – они бы двадцать раз подумали, прежде чем обрекать нас на такие муки! Только я вижу, Лёш, что люди, работающие в этой системе, становятся каменными. Мы для них – никто, грязь под ногами. Виновен ты или нет, жив или сдох – им до лампочки… Я ещё недавно верил в справедливость. Думал, что раз демократия в России победила – значит, к людям теперь будет другое отношение, более гуманное. А сейчас понял, какой я был дурак наивный. Особенно когда Чечня началась. Когда стали показывать, как там Ельцин с Грачёвым конституционный порядок наводят. Объявляют на всю страну: наша главная цель – это защита прав и свобод российских граждан! А потом: шар-рах по Грозному из всех орудий, да так, что целые кварталы – в щебёнку… У нас тут парень сидел, чеченец грозненский. Он смотрел-смотрел, а потом смеется и говорит: "В Грозном сейчас одни русские остались, чеченцы своих давно позабирали. Хорошо ваш Грачёв с вашим же населением воюет. Грамотно…" Здесь, в тюрьме, всем ясно: если государство сносит снарядами целые города, об отдельных людях – тем более подследственных! – оно заботится не станет. Главная наша обязанность перед властью – гнить и умирать молча. Если возроптал – ты гад, на тебя обижаются… И они, те, кто наверху, еще о каком-то боге говорят! Железобетонные храмы строят, миллиарды в землю закапывают – а в двух шагах от их храмов люди живьем разлагаются! Их главный поп, Алексий, хоть раз крикнул об этом?! Ну да, ходит к нам один батюшка. Говорит: покайтесь. А у самого из-под рясы ботинки омоновские торчат. Бог-то есть, да, видно, не про нашу честь…
Как же душно-то, господи! Крылов продолжает писать, но строчки перед глазами плывут и кренятся. В затылок ввинчивается боль – тупая и ноющая. Раздается суховатый щелчок и лампочка на диктофоне гаснет.
– Я кассету переверну.
– Давай… Так вот: тюрьма, Лёш – та же Россия. Здесь живут те же самые люди, что и на воле, только процессы идут гораздо быстрее и наглядней… Вот представь, что в террариум забросили сотню змей. Есть удавы, есть гадюки, есть ужи. У одного – много силы и недостаток ума, другой слаб, но пронырлив, у третьего – что-то еще… А на прокорм им дают всего десять мышек! Десять на сотню! В этом и состоит главный принцип системы, укоренённой в России: постоянная нехватка самого насущного, а, значит – вечная война с себе подобными. В этой системе никогда не будет так, чтоб в СИЗО было по одной шконке на человека. Никогда, понимаешь? Не говоря уж про такие вольные блага, как квартира или собственный дом. Даже если вдруг появится такой шанс, его свернут. Другой вопрос: согласны ли мы подчиниться и стать зверями? Ведь голой силой проблемы не решаются. Надо искать другие выходы вместо тех, которые тебе навязывают… Веришь, нет, но в этой камере всё – на доброй основе. Здесь нельзя человека просто так тронуть пальцем. Потому что это заденет интересы всех, кто здесь живет. А представь, что тут было бы, если начать решать вопросы через насилие. Любой попавший сюда очень скоро понимает, что надо сосуществовать даже в этих нечеловеческих условиях. Если я на воле с кем-то повздорил – завтра я могу с ним не встречаться. А тут мы сталкиваемся каждую минуту. И понимаем, что все наши вопросы нужно разрешать по-людски. Поэтому внутри камер беспредела нет. Беспредел приходит со стороны, от системы. Это обывательское представление, что все люди, прошедшие тюрьму, становятся волками. А те люди, которые развязали войну в Чечне – они разве действуют не по-волчьи? Разве на их совести нет крови? А ведь, кажется, судимостей не имеют и звёзды на погонах большие…
Головная боль усиливается, расползаясь от затылка к вискам. Тук-тук, тук-тук-тук. Крылов кивает машинально и продолжает двигать пальцами, сжимающими ручку: "Процессы идут… Десять мышек на прокорм… Никогда не будет квартиры(?!)… И звёзды большие…"
– Теперь насчёт политиков. Зюганов сам по себе – ноль, но люди, которые за ним стоят – большая сила. Жириновский – это наш Муссолини, наш дуче. Когда народ совсем обнищает и пойдёт магазины громить – он его возглавит… С Лебедем пока неясно: как военный он хорош, как политик – вряд ли. Явлинский – человек грамотный, но не для России. Гайдар с Чубайсом на приватизации спалились, им веры нет…
– А тюрьма за кого проголосует?
– За Жириновского.
– Почему?
– Он единственный, кто амнистию обещал…
Коренастый оглядывается:
– Кто ещё хочет высказаться? Подходи.
Живая стена сдвигается ещё теснее. Над Крыловым нависают чьи-то галдящие головы и потные плечи. Одно из них – с изображением стилета, обвитого змеёй – задевает его по щеке.
– …как меня нынешняя власть может устраивать, если я тут третий год гнию?!! Год назад ко мне пришел следователь и я расписался за 201-ю статью. Он сказал – приду через неделю. И – с концами… Прокурор здесь не ходит вообще! На жалобы не отвечают вообще! Раньше, при коммунистах, хоть отвечали, теперь глухо, как в могиле. Я генпрокурору так и написал: вас, бл…дей, я буду за это резать, вешать и стрелять!…
– …если человек судимый, то на нём клеймо – до конца дней. К нему могут вломиться среди ночи, вытащить из постели и обвинить черт-те в чем. При этом смотришь телевизор и думаешь: тебя всю жизнь карают за одно и то же прегрешение, а люди, разворовывающие миллиарды – не только не наказываются, а даже процветают… Помнишь, был недавно суд над генералом из Западной группы войск? Доказали, что украл десятки миллионов долларов. Так он в СИЗО ни дня не сидел! Сначала был под подпиской о невыезде, потом в санатории лечился, потом дали ему пять лет условно… Условно! А нам, обычным серым людишкам, к годовщине Победы такую амнистию сочинили, по которой на свободу вышли только старики да беременные. Поскольку мы, оказывается – "социально опасны". А Хасбулатов с Руцким, которые приказывали Кремль бомбить – не социально опасны?! У них руки по локоть в крови, они в центре Москвы вооружённый мятеж подняли – а их пожурили и простили. И они теперь снова в политику лезут….
– …а отношение к нам? Ты по закону еще не преступник, а относятся к тебе так, будто ты – Чикатило. Везде: в СИЗО, в суде, на этапах. Нас, и без того судьбой обделенных, подрезают везде и во всем. В воздухе, в пище, в сне, в лекарствах, в передачах, в свиданиях с родными. Ждешь приговора как милости, только бы из этого ада вырваться. Люди слепнут без света, у меня уже минус семь, а очков не допросишься. Если сердечник или желудочник – считай, кранты. Ни антибиотиков, ни обезболивающих передавать нельзя. Зубы крошатся – их не лечат. Туберкулез и чесотка у всех поголовно… Хочешь посмотреть фильм ужасов? Загляни в 121-ю камеру. Туда собирают людей уже наполовину сгнивших. Их изолируют, не лечат. Тут постоянно какие-то комиссии ходят, иностранцы приезжают с видеокамерами – но с каждым днем становится все поганей. И выборы ничего хорошего не дадут. Придешь через год, увидишь – народу сюда набьют еще больше…
– …Ельцин, гнида, вокруг себя столько силовиков развел, что скоро все охренеют… РУОП – вообще рожи беспредельные, которые вымогают деньги у всей Москвы. Любого посадят и зажмут, где угодно. Руоповцы почти все на изъятых иномарках ездят. Еще до суда забирают у тебя всё – бизнес, машину, деньги. Мне лично во время задержания предложили переписать квартиру на чужого дядю. Сказали: перепишешь – и гуляй. Я спрашиваю: а где я потом с семьей жить буду?! Отвечают: твои проблемы… Это как, а?! По закону? По конституции?! Вон человек лежит, так он двое суток не верил, что его правоохранительные органы брали. Думал, бандиты переодетые. Били, надев мешок на голову, пытали током. Потом, когда на Шаболовку привезли, понял – не бандиты…
– …меня, например, брали так: дали по башке, сунули в машину и привезли в РУОП. Я был покорен, как ангел. Знал: малейшее движение – пристрелят и спишут. Говорят: сознавайся в том-то и том-то. Иначе за ноги подвесим и на яйца наступим. Я сказал: подвешивайте, но я этого не делал. В результате тебя пристегивают наручниками к батарее и долбят японскими телескопическими дубинками, пока не теряешь сознание. Потом лежишь с отбитыми почками в Бутырке, ссышь кровью и пишешь жалобу прокурору. А прокурор, даже в глаза тебя не видя, присылает через полгода ответ, что "применение спецсредств признано правомерным, так как, по словам оперработников, вы оказали активное сопротивление…" По словам оперработников!!!
– …ты пойми: тут ведь не дурачки сидят, которые от обиды готовы каждому вертухаю на коридоре кричать: "Мент позорный!" Лично я готов уважать любого милиционера или прокурора, если увижу в нем человека, честно охраняющего закон. Даже если я преступник – я буду его по-человечески уважать. Если он меня законным образом поймал и уличил в преступлении – честь ему и хвала. Поскольку я понимаю: в каждой стране должны быть органы правопорядка и они должны делать свою работу… Но беда в том, что люди, которые нас сюда отправляют, часто даже большие преступники, чем мы. Поскольку не служат закону, а пользуются им для того, чтобы самим обогатиться и избежать ответственности. Ведь известно, что главные сферы преступного бизнеса: торговля оружием, наркотики, контрабанда и проституция – ими же насаждаются и покрываются…
– …восьмидесяти процентам из тех, кто здесь парится, на воле нормальной работы не было и нет. Вот я раньше махал на госпредприятии, жевал свой хлеб и иногда – с маслом. Потом вышло так, что я украл. Хорошо украл. Купил машину, аппаратуру, стал нормально питаться. И понял, что, работая на условиях, которые мне диктует государство, я никогда нормально жить не буду. Что пусть я и рисканул, но куш сорвал – реальный, за который стоило рискануть. И, когда освобожусь – я уже не смогу махать с утра до вечера за ломоть хлеба. Я буду искать возможность заработать много. Но, так как на хорошую работу судимых не берут, я, естественно, снова буду рисковать. А вообще… Общество у нас какое-то тупорылое. Оно думает, что после тюрьмы человек работать будет. Запомни, парень: человек после тюрьмы уже никогда на совесть не работает, за редчайшими исключениями. Потому что здесь из него последнее уважение к людям вышибают. А без уважения к людям работать не хочется. Хочется только сорвать куш и свалить подальше…
– …власть и политика – та же подворотня. Если у тебя есть нож – ты силен, и будешь диктовать условия тем, у кого ножа нет. Если нож появился и у меня – ты будешь вынужден со мной либо драться, либо договариваться… Наша власть, влезая в Чечню, была уверена, что нож есть только у нее. И напоролась. А договариваться не умеет, так как за семьдесят лет привыкла, что убить проще, чем договориться. Она не хочет понять, что ножи теперь появились у всех. А кое у кого – и автоматы… И в жизни так же: в то время, как я здесь парюсь по плёвому коммерческому делу, мои сверстники делают бизнес, заводят себе красивых жен. И вот представь: выхожу я отсюда – больной и нищий. Конечно, я этим ребятам уже не конкурент. А власть, которая меня тут гноила, скажет: иди-ка ты, Ваня, теперь на завод, где по пол-года зарплату не платят… Да на хрен мне это надо! Мне терять нечего: я лучше куплю автомат и позвоню в офис к тем чистеньким ребятам. И предложу им взаимовыгодную сделку: мне – деньги, им – безопасность. И они согласятся, поверь. Потому что своими умными головками догадаются: не сидел бы я по беспределу, сидели бы они. А за это нужно платить…
– …здесь все – живые люди. И все – разные. Кто-то освободится и будет снова рисковать. Лично у меня задача – выйти отсюда человеком. Хотя это очень трудно, поверь. От того, что каждый день видишь, крыша едет. Тебя ломают со всех сторон. С тобой могут безнаказанно сделать всё. Оскорбить, избить, даже убить. Любой омоновец, любой надзиратель. Максимум, что им грозит за это – увольнение… Я за ними наблюдаю и вижу, как у них тоже крыша едет. От одного ощущения, что они имеют над кем-то абсолютную власть. Пусть даже над больным и бесправным зэком. А теперь представь, что происходит с людьми, которые сидят наверху и распоряжаются всей страной…
Лязг замков – спасительный и долгожданный. Человеческая стена вдруг расступается и смолкает, как по команде.
– На выход, Лёш. С вещами.
Коренастый смеётся. Смех у него – с кашлем вперемежку. Словно стартёр на морозе включают. Крылов встаёт и торопливо прячет в сумку блокнот с диктофоном.
– Спасибо.
– Газету пришлёшь?
– Обязательно.
Он вновь пробирается по узкому проходу между нагроможденьями тел, сумок и пакетов. Кто-то тянет его за рукав. Крылов оборачивается. В его нагрудный карман всовывается свёрнутая бумажка. Потом ещё одна. И ещё.
– Передай, браток. Пожалуйста…
