Сергей Александрович Менжерицкий
Кто в тереме живёт, или Хроники мелкого рантье
Глава 3. Бойцы, Куинджи, перламутр
Продолжая улыбаться и помахивать рукой, он сворачивает за угол и длинно звонит в шестнадцатую квартиру. Прислушавшись, Крылов различает голос Татьяны и тут же, наперебой – голоса Димки, Анечки и визг пятилетней Машки. Ему открывает Татьяна – взмокшая и с половинкой капустного кочана в руке.
– Привет соседям. Я не вовремя?
– Ой, да брось! Пошли на кухню.
Крылов устраивается на табуретке и наблюдает, как хрустит и сыплется в кипяток капустное крошево.
– Ну, и как ты со своими гавриками?
– Да всё так же, Леш! Главный гаврик заявился в обед. Уже хороший. Всё: начальство в отпуске, машину – в гараж, а сам – в штопор… Я ему вчера говорила: "Володька, у тебя трое детей. Ну дотерпи ты до Нового года! Проедем вместе по магазинам, столько ведь всего нужно! Ты ж отец семейства, на тебя дети смотрят…." Нет, фигушки! Пришёл, язык заплетается, глаза стеклянные. И с порога: тащи, Танька, холодец! А этот холодец, между прочим, Танька к празднику делала! Сказала – обиделся. Потом смотрю – через каждые пять минут на лестницу бегает, вроде покурить. Пошла проверять – а там под газетой бутылка спрятана! Я её хвать – и в пианино. Он походил, носом покрутил, потом ко мне: "Где?!!" Я говорю: пон-нятия не имею. Бомжи стащили… "Отдай, сучка, а то к матери уеду!" Ой, напугал! Смотрю – оделся, дверью ба-бах – и в лифт. Отпраздновали, в общем. Да ладно б ещё зарабатывал нормально! А то раз в месяц сунет десять тысяч – и крутись, Танька, как можешь. Импровизируй. Одевай всех, корми, лечи… Вон Анька ногу на физкультуре подвернула, а у Машки вообще аллергия!..
Лет семь назад, едва переехав на Патриаршие, Крылов столкнулся на лестничной клетке с высоким худощавым мужиком, покуривающим в усы. Мужик был явно чем-то раздосадован. Крылов протянул руку:
– Алексей. Из семнадцатой. Поживу тут у вас чуть-чуть…
– Володя. Из шестнадцатой. Встретишь мою Таньку, имей в виду – вообще без мозгов баба. Видишь, рукав порвала? И гадёныши в неё… Короче, завтра куплю "калаша" и всех захреначу. Выпить хочешь?
Мужик поднял рубашку и вытащил из-за старого армейского ремня початую бутылку "столичной". Крылов принёс стаканчики. Выпили. Сосед рассказал, что работает шофером на служебной "Волге" и возит депутата Мосгордумы. Но когда-то, между прочим, был офицером-зенитчиком и даже награждён боевым орденом Красной Звезды…("А знаешь, за что? За израильский "Мираж". Мы тогда египтян на Синае прикрывали. Ночью зенитку подвезли, маскировочную сетку набросили и сидим, караулим. Утром гляжу – летит. Спа-а-койно так, ни о чём не думает, дурачок. Ну и: "Залпом пли!"…)
Поначалу Крылов честно проникся соседской ситуацией. То есть выскакивал на любой грохот, доносившийся из шестнадцатой квартиры, и, подобно ОБСЕ, вклинивался между рычащим Володей, обещающим "покрошить гадов", и Татьяной, заполошно размахивающей табуреткой. Он думал, что, если срочно не вклиниться – детёныши осиротеют. Но скоро стал лениться и вклинивался через раз, да и то лишь в тех случаях, когда уровень грохота явно превышал обычные децибелы. Дальнейшие же наблюдения окончательно умиротворили Крылова. Поскольку в бурной соседской жизни он наконец-то прозрел – систему.
Жизнь эта была циклична, как работа четырехтактного волговского движка. Впуск. Возвращение протрезвевшего и притихшего Володи из материнской квартиры в Бирюлёве. Мужик вновь пашет, как папа Карло. По утрам отвозит детей в школу, по вечерам прогуливается с женой на Патриарших. Сжатие. Быстрое накопление обоюдного электричества…"Ты мне всю жизнь засрала!… Ты мне тоже…" Взрыв гремучей смеси. Битьё посуды, полёт предметов одежды и мебели, обещание достать "калаш" и всех захреначить. И – выпуск. То есть: вновь к маме, в Бирюлёво…
Более того, в этом яростном сожительстве, помимо системы, Крылов вдруг прозрел и смысл. Он так и объяснял измученной Татьяне: мол, два бойца в одной квартире – это, конечно, перебор. Но! Зато у потомства вашего энергетика – мощная. Ты вот корячишься, как мать Тереза, зато ребятки твои – чемпионы… И Татьяна уходила, просветлённая. Главное же, что Крылов совершенно не кривил душой. Активность соседских отпрысков была действительно фантастической. Они только и успевали, что побеждать на всяких конкурсах и олимпиадах. Наперегонки.
– Слушай, Татьян, а что у нас с восемнадцатой-то? Решился вопрос? А то вон мебель вывозят. Славик какой-то…
– А ты не в курсе? Ну-у! Тут шурум-бурум был. Сначала возник какой-то тип чернявый. Помнишь, я тебе говорила? Так и так, мол, я – попечитель, гоните ключи. И липовую справку из собеса показывает. Я спрашиваю: какой же ты попечитель, если я тебя тут в глаза не видела? Софку видела, Валентину видела, а тебя – нет… Буркнул что-то про суд и слинял. А потом явился вот этот Славик. Оказывается, сын Никиты от первого брака, в Кёльне проживает. Когда Никиту хоронили, он на кладбище был, а на поминки не поехал, чтобы с Инессой не встречаться. Говорит – и мыслей не было, что она тоже скоро умрет. А у кого были? На вид всегда румяная… И получилось в итоге: единственный наследник. Узнал от знакомых, прилетел – и сразу к нотариусу. А у нотариуса уже заявление лежит, ты представляешь?! От того "попечителя". Готов, мол, к принятию наследства. Ну, Славик, естественно, в шоке. Хорошо хоть спохватились вовремя. А то квартирка-то могла – тю-тю…
Распрощавшись с соседкой и выйдя из подъезда, Крылов притормаживает.
"…Ч-чёрт! Надо же. Чаю-кофе нахлестался, а отлить – забыл. Вернуться, что ли? Или прямо во дворе, по рабоче-крестьянски? Ладно. В конце концов, я здесь прописан. Имею право…"
Проваливаясь в снег по щиколотку, он пересекает двор. Затем бочком встаёт между мусорными контейнерами и не спеша отливает, философски глядя перед собой. И даже как бы – со стороны.
То есть: вот фактурка. Мужик среди отбросов. Если истолковать буквально – фактурка так себе. Небогатая. В духе тех газетных заметок, на которых Крылов в свои былые журналистские годы собаку съел. Типа: "Не всем улыбнулась удача в уходящем году. Что поделаешь – так устроена жизнь. И, наверное, особенно горько и обидно тем, кто оказался на её обочине именно сейчас, в канун нового тысячелетия. Кто-то наверняка прокручивает в памяти прошлое, пытаясь осмыслить всё, что было в нём тяжёлого и ошибочного – и, возможно, надеется с боем курантов открыть в жизни иную, лучшую страничку. А кто-то – увы! – совсем отчаялся и опустил руки. Как вон тот таинственный незнакомец, повстречавшийся мне в одном из тихих московских дворов. И я спрашиваю себя: что же толкнуло его, такого молодого и полного сил, к этим контейнерам? Какая человеческая драма стоит за этой спиной? А может – трагедия?!!…"
Но если газет не читать, картинка мигом обернётся голограммой. И заиграет почище, чем у Куинджи. То есть: да, помойка. Да, мужик. Да, опустил руки… Но, леди энд джентльмены! Вглядитесь пристальней! Это не есть гуманитарная катастрофа. Ведь человек просто – ссыт. Поскольку только что выдул пару нехилых чашек "капучино", а ещё раньше – бокал мангового джюса и жасминовый чай. И, естественно – отлил. И, знаете, джентльмены, он испытал при этом маленькое счастье. Из-за того, к примеру, что вон то окно на пятом этаже – белое, а вот это, на третьем – красное. Что эти голые тополя, окружившие двор, похожи на ножки гигантского кордебалета. Что его карман привычно согревает пачка хрусткой "зелени". Что ему всего-навсего тридцать пять и – будем высокопарны! – он одолел-таки этот век. И что там, вдали, среди синих подмосковных снегов, его ждёт-не дождётся заслуженная награда, а именно: персональный терем-теремок, вознесенный в два лихих этажа. Рукотворное чудо 8х10 с резным крылечком и кофейной черепицей. Дом, где так вкусно пахнет вагонкой. Где до сих пор тихо плачет смола и поскрипывают новенькие ступеньки. Милый, милый дом, где так торжественно царит камин и глубоко дышат плюшевые кресла, рождающие покой. В реальность которого, леди энд джентльмены…
На ближний контейнер, заполненный доверху, вдруг плюхается ворона и, не обращая внимания на Крылова, начинает деловито когтить пузатый полиэтиленовый пакет с надписью "Поздравляю!" Пакет лопается, из него на землю густо сыплется тряпьё. С ребра контейнера свешивается что-то длинное и несуразное.
Крылов прищуривается. Ах, да. Разумеется. Чулок. Обыкновенный старушечий чулок с латкой на большом пальце. Древний, как запах в парадном. А рядом, на снегу, если подойти поближе, наверняка валяются какие-нибудь линялые блузки с перламутровыми пуговичками, застиранный байковый халатик, штопаные трикотажные панталоны и россыпи лекарственных пузырьков. И ещё сверху, как пить дать – круглые очочки с толстыми плюсовыми стеклами. Заурядный посмертный набор, снаряжаемый вдогонку. Поскольку ведь любая мелочь, даже запах…
Крылов бьёт по контейнеру ботинком. Птица нехотя подпрыгивает и, распластавшись, летит над снегом, медленно описывая круг. Он выбирается на утоптанную тропинку и шагает к арке. Уже в арке, оглянувшись, вдруг замечает, как там, в самом углу двора, что-то перламутрово блеснуло. То ли вороний глаз, то ли пуговица.
Глава 4. Хрум-хрум, банкрот и НЛО
– Стоять. Не двигаться. Руки за голову!
Крылов оборачивается. Лохматая шапка, низко надвинутая на лоб. Колкий взгляд. И всё та же "обливная" дублёнка с болтающимися застёжками. Стас. Надо же.
– Совсем охренел?
– Совсем. Думаю, что за чудик рассекает? Вроде он, а вроде – и нет. Ты ж тогда худым был, как жердь. Потом смотрю: точно – он. Мой бывший автор Алексей Крылов собственной персоной, только в два раза ширше… Ты чего тут забыл?
– Я тут… Как бы… Живу.
– Да брось! Где?!
– В этом доме.
– Снимаешь? Или женился?
– Да нет. Своя квартира.
Стас молчит, переваривая.
– Погоди… Мы с тобой когда последний раз виделись?
– В девяносто первом. Ты как раз мою книжку издал.
– Ну да, ну да… Рассказики. Помню. Смотрю, ходит парень смурной, потерянный. Тает на глазах. Дай-ка, думаю, поддержу, устрою гонорарчик… Ну точно, точно! Тебя ж тогда родичи с квартирой кинули и ты в каком-то ДЭЗе метлой махал, за служебную комнатуху. А потом – бац! – и пропал человек. Мне потом Оксанка говорила, что ты вроде бы журналюгой заделался. Ей даже твои опусы попадались… Точно? А?
– Наверняка.
– И что квартира?
– В смысле?
– Ну, ептыть… Сколько комнат. Этаж. Метраж. Хронометраж. Поподробней, в общем… Купил, там. Украл. Или грохнул кого. Мне вот лично интересно, как отдельным россиянам такие квартирки обламываются. На Патриарших. Я, ептыть, десять лет кручусь, как электровеник, а в итоге – хрен. Ничего в итоге не поимел, кроме своей панельки в Черкизове… Слушай, а может – ты крутой теперь? Олигарх какой-нибудь? С Березовским водку пьешь? Тогда – колись. Легче будет.
Крылов машет рукой.
– Долго колоться, Стас.
– Ага. Понял… Слушай, давай так. Мне тут надо на почту заскочить, пять минут буквально. А потом приземлимся где-нибудь, посидим по-человечески. Отметим встречу, а? Есть полчасика лишних?
Крылов мнётся.
– Полчасика – есть…
На ступеньках почты вдруг возникает хмурая тётка со шваброй.
– Всё, граждане. Почта закрыта.
– Как это – закрыта?! Ещё три минуты! У меня абонентский ящик!
– Всё, всё. Завтра. Уже пол мытый.
Стас молча оттесняет тётку плечом и исчезает за дверью. И тут же возникает вновь, но уже с ворохом разнокалиберных конвертов в руке.
– Ну вот, мать. А ты боялась.
– Стрелять надо таких! Б-бандюков!
– Ага. Ты, мать, в Чечню топай. Грозный брать. А мы с Алёшкой люди мирные. Мы идем брать пиво… Скажи, Лёш?
В одной из палаток на Пушкинской Стас покупает четыре банки пива и рассовывает их по карманам.
– Всё. Курс – на "Макдональдс". Жрать хочу…
Основательно загрузив поднос пестрыми свёртками, они отправляются за свободный столик. Стас скидывает шапку, откупоривает банку пива и деловито раскладывает перед собой письма, отвоёванные на почте.
– Так. Ловись рыбка. Большая и маленькая…
Крылов не может отвести взгляда от стасовой головы. Давным-давно, ещё в девяностом, она поражала его своим темно-каштановым буйством. Тогда Стас летал по институтским коридорам и всюду клеил объявления, призывавшие "будущих гениев стать настоящими!" И его шевелюра реяла, как флаг… Теперь Стас коротко стрижен, лопоух и, что самое неприятное, тотально сед. Он с сосредоточенным сопением вскрывает конверты и ловко вытряхивает их содержимое на стол. Иногда, помимо листков бумаги, из них выпадают мелкие купюры – доллары, немецкие марки и что-то ещё. И уж совсем редко – прямоугольники банковских чеков. Их Стас рассматривает особо.
– Так. Тридцать гульденов. Неплохо. Некий Ларс ван э-э-э… Ладно. Глянем, чего хочет. Ага. Хочет поиметь объявление. Это – пожалуйста. Без проблем. Раз хочет – поимеет…
Закончив с конвертами, Стас пересчитывает купюры и чеки и прячет их в кожаный бумажник, истёртый на сгибах. Затем придвигает поднос и впивается зубами в истекающий кетчупом бутербродный край. Глядя на жующего приятеля, Крылов вдруг вспоминает, когда впервые развернул и попробовал на вкус духовитое словечко "чизбургер". Ну да, да. В феврале девяностого. Они с Машкой как раз вернулись из зимней Ялты, сидели без денег и он получил от Стаса свой первый в жизни гонорар…
А на обратном пути позвонил Машке на работу и гордо пригласил ее пообедать в "Макдональдсе". Машка приехала. Они часа полтора протомились в очереди, пока не оказались перед кассой. Прыщавый паренёк в фирменной малиновой тенниске радостно захлопал ресницами: "Здравствуйте! Мы рады приветствовать вас в нашем новом…" Крылов тоже почему-то обрадовался и собрался было шикануть. Но Машка мгновенно оттерла его плечом:
– Чизбургер. Картошка-стандарт. Мороженое с клубникой. Чай-стандарт. Всё – два раза. Спасибо.
Крылов расплатился и бережно взял поднос, источавший дразнящие ароматы. Машка осмотрелась и чайкой спикировала на освобождающийся столик под макетом Эйфелевой башни, опередив при этом двух степенных дам, разодетых в нутрию.
– Девушка, имейте совесть! Это нечестно!
– Нечестно – что?!
– Обгонять! Тут не стадион. Тут приличное место.
– Фаст-фуд знаете как переводится? Забегаловка. Учите английский. Тренируйте реакцию… Ау, Алёшка, ты где копаешься?!
Крылов подоспел и сделал решительное лицо. Дамы отстали. Потом он медленно смаковал мягчайшую булочку, слушал "Scorpions" и с удовольствием смотрел то на Эйфелеву башню, то на Машку, ловко извлекающую из пакетика золотистые картофельные ломтики. Он блаженствовал. Он думал тогда, что провидит будущее. Потому что будущее представлялось ему таким же головокружительно аппетитным, как эти золотистые ломтики, тающие в пальцах.
Хрум-хрум. Вот они с Машкой наконец въезжают в новую квартиру… Господи, а ведь уже совсем скоро! И не верится даже, что теперь будет своя прихожая, свои комната с кухней… Хрум-хрум. Вот они зарабатывают кучу денег и путешествуют по разным удивительным странам. Хрум-хрум. А вот – лет через пять-то уж точно! – они строят на даче дом, о котором Машка мечтает взахлёб. Двухэтажный, брусовый. С мансардой и гладким полом, по которому можно будет ходить босиком. И – обязательно! – с настоящим камином, на котором в художественном беспорядке будут тесниться все машкины медведи – от деревянных до керамических…. Хрум-хрум. Хрум.
Стас расстёгивает дубленку.
– Я ведь себе уже в девяносто первом отдельную квартирку заимел. Тогда самые нервные на Запад сваливали и хаты свои отдавали – за гроши. Вместе со всеми стенками и гарнитурами… Помню, Лёвка Шихман, мой первый редактор, бегал по Москве с израильской визой и авиабилетом в кармане и толкал свою однокомнатную за пять штук "зеленых". Реально ушла за полторы… Он и мне предлагал, кстати. Но я тогда как раз кооперативную "трёху" взял на "Динамо" и считал вопрос закрытым. От матери с бабкой выписываться не стал, чтоб перспективу не терять, а квартиру на Оксанку оформил и жил с ней потом, как султан. Ну, там, бар с подсветкой, аудио-видео, халат махровый, "амаретто" в постель, кокаинчик для тонуса. В общем – все тогдашние понты. И ещё парочку любовниц имел по скользящему графику… Во-от. А осенью девяносто второго приходит ко мне этот Могилевич со своей идеей… Ты слушаешь? – Да.
– Ну, и доказывает, что, если подсуетимся – намолотим покруче, чем на Желязны. Так как вещь запрещенная, почти порнуха, двадцать лет гуляла в самиздате и только недавно вышла в Минске. На туалетной бумаге и смешным тиражом, который давно раскупили… Ну, беру калькулятор, считаю. И получаю, как минимум, двести штук "зелёных" чистого навара! И вот представь: с одной стороны – стрёмно. Поскольку нужно вложиться всем, что имеешь. А с другой думаешь – фигня! Прорвёмся… Тогда ж все так, помнишь? Или – или. Либо в дерьме, либо в шоколаде. И, главное – страха не было! Потому что к хорошей жизни ещё привыкнуть не успели. Думали: "Поле чудес", ептыть. Капитал-шоу под управлением обаяшки Влада Листьева. Типа: ну да, ептыть, ну, сгорю. Ну, снова буду жить, как раньше, на сто тридцать рубликов в месяц. Зато – ого-го! – рискнул. Будет потом, чего вспомнить… Согласен? А?
– Наверно.
– Не наверно, а точно! И я подписываюсь, Лёш! Как – до сих пор не пойму. Хоть убей. Затмение просто. Раньше у меня Тихон на финансах сидел. Ты ж его манеру помнишь: сто раз кивнет, а в итоге – откажет. Никому не верил мужик. У него в кабинете ещё цитата висела, помнишь? Про яйца, которые нельзя класть в одну корзину. Я его, кстати, и уволил из-за этого. Думал, он нам расширяться не даёт. Душит своими яйцами наши самые клёвые проекты… А тут – такие бабки, Лёш! Такие бабки! Тольку руку протяни. Я и протянул. Дай, думаю, докажу Тихону, кто есть ху… Доказал. Когда тираж еще печатали, влетает Оксанка с квадратными глазами. И достаёт книжечку, которую только что на улице купила. Гляжу – оно. То самое. Запрещённое. Твердая обложка, корешок с позолотой. Тираж – полмиллиона. И цена – вдвое ниже нашей…
– А дальше?
– А дальше… Дальше всё, как у Листьева: "Я вас поздравляю, Станислав. Вы – банкрот!.." Могилевич, оказывается, раньше нас узнал, что стряслось, и слинял с концами. Уехал прятаться в свою Хохляндию. Думал, я бандитов найму. А мне тогда, Лёш, не до бандитов было. Тираж весь на склад лёг и надо было думать, как хоть что-то вернуть. Потыркался год, вернул копейки. Минус аренда. Минус то, сё, пятое-десятое… От всей конторы в итоге только редакция осталась, где журнальчик делали. Две комнаты, три сотрудницы. Весело, ептыть… Помнишь, кстати, у нас при журнале ещё информагентство было? В конце коридора?
– "Русский комильфо"?
– Ага. Я ведь ещё года с восемьдесят седьмого, когда гласность попёрла, стал на Западе объявления печатать. Так, мол, и так, господа. Наше агентство поможет вам разместить в советской прессе любую информацию, вплоть до самой деликатной. Письмо – заказное. Оплата, в связи с трудностями перестройки, вперед. Деньги и чеки, будьте любезны, в конвертик… Я тогда прикинул: "совок" в моде, чего ж наживочку не закинуть? Мало ли чудиков на свете? Оказалось – навалом. Оксанка три года потом на почту моталась, как на работу. И всё время – битком, только успевай конверты вскрывать. Процентов семьдесят, естественно, были без денег. Типа: оплатим по факту. Ну, я такие сразу выбрасывал. А остальные – публиковал. Честно. Ну, не в "Известиях", конечно, и не в "Коммерсанте". Где подешевле… Во-от. Но скоро, брат, и этого не будет. Интернет шагает по планете…
Стас кривит губы.
– Но главная хохма не в этом, Лёш. Хохма в том, что меня Оксанка кинула. Капитально. Можешь представить?
– Нет.
– Факт! Единственная баба, которой верил. Думал – всё, броня, своя в доску. Думал: чёрт с ними, с баксами. Оклемаюсь, новые заработаю. В конце-то концов. Главное, Стасик, что есть у тебя приличная хата и любимая женщина, которая… Ага. Пока ситуацию разгребал, месяц торчал в конторе. Безвылазно. А эта "своя в доску" всё мгновенно просекла и сыграла в богатую невесту. Нашла себе какого-то телохранителя из банка и поселила в моей квартире. Потом звонит и сообщает, что они уже в ЗАГС заявление подали. И чтобы я свои вещи из квартиры поскорее забирал, а то моё барахло, видишь ли, её жениха сильно напрягает… И всё законно, между прочим. Не прописан – получай по жопе. Когда расклад понял – сердце прихватило. Думал, сдохну. Еле успел нитроглицерина нажраться, а то бы – хана… Ну, продышался, еду на "Динамо". Замки, естественно, уже другие. Звоню. В квартире – её жених с друзьями. Рожи у всех такие, будто чеченов ждут. Потом участковый нарисовался, насчёт проверки документов… Я вещи собрал и говорю через дверь: "Ты б, Оксан, хоть в коридор вышла. Попрощалась. Да спасибо сказала за такой шикарный подарочек…" А в ответ – ти-ши-на. Ноль эмоций. Нет, ну ты представляешь, а?! Как теперь московские квартирки достаются?!!… Хотя – ладно. Хрен с ней. Ты вон тоже молчишь, как партизан.
– Насчёт чего?!
– Насчёт квартиры.
– Ох ты, боже мой… Да нечего рассказывать, Стас. Абсолютно. Ну, кинули меня. И тоже – самые близкие люди и в самый неподходящий момент. Помнишь же? Март девяностого. Как раз Машку убили и жить вообще не хотелось. Еле ноги таскал… Ну, чуть-чуть оклемался, пошёл в газету работать. Комнату снимал. А в девяносто восьмом… Ну, в общем… Бабушка умерла и оставила мне квартиру. Вот и всё. Вся тайна олигархов. Я ведь, если честно, и сам здесь не живу. Сдаю её американцу, чтобы деньги стабильные иметь. Надоело, знаешь ли, зависеть от разных дядей…
– А где обитаешь?
– На съемной, естественно. Обычная московская схема. Сдал дороже, снял дешевле. Строится элементарно.
– То есть ты цинично…
– Да, Стас, да. Не делаю пока ни хрена. Ем, сплю, читаю, по театрам-выставкам хожу. Даже журнальчик специальный выписал – "Москва вечерняя". А раз в месяц езжу на Патриаршие и снимаю урожай. Даже легализовался и налоги плачу, как дурак. А как это всё называется – мне по барабану. Рантье, не рантье… Веришь, нет, но я до сих пор иногда от страха просыпаюсь, что вроде опять всем должен и кругом виноват. А кому и в чём конкретно – забыл. Даже пот прошибает. Никак не могу привыкнуть, что – финиш. Оставили в покое… Проснусь, подойду к книжному шкафу, открою поэму Маяковского "Хорошо!", а там, вместо закладок – портреты сэра Бенджамина Франклина с номерами и сериями. И лицо у него такое доброе-предоброе, как у нянечки в детском саду. Сплошь любовь да терпение. Видно, что не кинет и подлянку не сделает. Даже хочется иногда, чтоб по головке погладил. Подержишь в руках, успокоишься и снова – баюшки… Стас откупоривает очередную банку.
– Будешь?
– Нет.
– Зря. Нормальное пойло… А у меня, брат, целых две бабки. Одна с нами живет, в Черкизове, а другая – в деревне под Курском. Если хоть завтра все перемрут, то ничего, кроме рухляди, нам с матерью не обломится. Плюс на поминки надо будет проставляться, не дай бог. Так что пусть уж лучше скрипят пока. Хотя… Ещё неизвестно, кстати, кто кого перескрипит. Здоровья нету никакого. Как-то всё сразу посыпалось – печень, почки. Раньше пару часиков поспишь, кофейку засадишь – и красавчик. Мотаешься весь день, вопросы решаешь… А сейчас уже из дома редко вылезаю. Мать супчик сварит диетический и кричит: "Стасик, иди!" Ну, Стасик и идёт. Придет, похлебает – и обратно на диван. Вот и всё, что Стасику нужно. Ни баб теперь, ни денег. То есть, практически – приехали… Во-от. А ты говоришь – схема. Не из чего мне теперь схемы строить. Стройматериала не осталось…
Справа от Стаса возникает девушка в пуховике и что-то кладёт на стол. Крылов всматривается. Целлофановый пакетик. Внутри пакетика – розовый слон и листок бумаги с бледным машинописным текстом: "Здравствуйте! Я – глухонемая. Я лишена возможности слышать Вас, но я очень хочу быть услышана Вами. Для этого Вам нужно всего лишь купить эту игрушку. Огромное спасибо!" Крылов лезет было за деньгами, но Стас мгновенно перехватывает его руку и шипит злобно:
– Ты – что?! Кто глухонемая? Эта? Да она Жириновского переорёт! У них тут целая шайка. Соберутся в подворотне и лаются, прибыль делят. И эта бл…дь там рубит громче всех… Эй, ты! Слышь?! Я тебе, тебе говорю! Забери отсюда своего слона! Быстро! А то я ему хобот оторву!
Девушка оборачивается, торопливо собирает пакетики со столов и, запахнув пуховик, исчезает в дверях. Стас усмехается.
– Вот так, господин Крылов. Вот так. А вообще… Скажу честно – не ожидал. Думал, сожрали тебя давным-давно и косточки выплюнули. Было такое чёткое ощущение. Ну, ошибся. Извини. А посему предлагаю выпить. За встречу. За то, что пока живы. И, само собой, за отдельных высокосознательных московских бабулек. Умеющих вовремя помереть…
– Кончай, Стас.
– А что? Разве плохо?
Он отставляет недопитую банку, поднимается и дрожащими пальцами застёгивает дублёнку. Затем, подумав, снова садится, подгрёбает к себе конверты и методично рвёт их в мелкие клочки. Потом смахивает бумажную горку на поднос, усеянный пестрыми обертками от гамбургеров, и неуклюже выбирается из-за стола.
У дверей "Макдональдса" топчется человек-сэндвич с рекламой какого-то пивбара: "Всем! Всем! Всем! Халява космических размеров! Вы платите только за вход и пьёте… круглосуточно!!!"
Посреди площади завис, покачиваясь, надувной серебристый НЛО с горящими иллюминаторами. Рядом суетятся люди и слышится негромкое жужжание электронасоса. Крылов толкает Стаса в бок.
– Полетели, а?
– Куда?
– В февраль девяностого. Опять журнал делать. И умными будем – офигительно. Никому больше не поверим. Ни ближним, ни дальним. А?
Стас мотает головой.
– Не-а. Не долетит.
– Чего так?
– Лопнет, как китайский гондон… Помнишь, кстати, у нас как-то рассказик печатался? Про надувную планету? Прилетел, куда хочешь, надул – и живешь. Не понравилось – вынул пипку и вперед, в другую галактику.
– Там еще дома были надувные.
– Ну да. Дома. Деревья. Люди…
– Вася Чумиченко.
– Что?
– Автор рассказа. Я запомнил.
Крылов жмёт Стасу руку и сворачивает к метро. Потом зачем-то оглядывается.
– Стой, Стас. Погоди… Хочешь в проекте поучаствовать?
– Что за зверь?
– Новая газета. Полноцветка. И инвестор – крутой. Более чем.
– А ты там кто?
– Соучредитель. И будущий главред по совместительству.
– Спасибо, конечно. Но на дядю корячиться… Ты ж меня в соучредители не впихнёшь?
– Максимум – производственный отдел. Четыреста долларов.
– Неинтересно.
– Ну и ладушки. Ты куда сейчас?…
