Семен Венгеров
Причины гусситско-таборитского движения

В провинции дела идут таким же образом. В постановлениях пражских синодов конца XIV и первых годов XV столетия мы прямо читаем: «Clerici etiam in sacris constituti et ecclesiarum parochialium regimini praesidentes, concubinas publice tenent in domibus et alias in tonsura et habitu taliter inhoneste se gerunt, quod fiant in scandalum plurimorum» (клирики, даже утвержденные в священстве и стоящие во главе приходских церквей, открыто держат у себя в домах наложниц, а также иными способами, при тонсуре и священническом платье, так неблагопристойно себя ведут, что производят этим скандал и соблазн). Можно себе представить, что происходило на самом деле, если таков язык католических синодов…

Подобное официальное признание избавляет нас от необходимости приводить дальнейшие черты нравственной, или скорее безнравственной, физиономии чешского духовенства. Кроме разврата – цинического, ничем не стесняющегося разврата – вы в ней ничего не найдете. Монастыри чешские – это лупанарии, чешские монахини – публичные женщины, чешские церкви – языческие капища, убежища бессмысленного фетишизма, не проникнутого ни единым лучом истинной веры, истинного понимания проповеди Великого Учителя.

Не следует однако же забывать при обозревании этой содомской картины, что в ней не было ничего специально-чешского. Развращенность чешского духовенства была только одним уголком того великого растления нравов, которое прямо известно в истории под этим именем. Такса грехов, симония, нравы, дома терпимости – все это заимствовано чешским духовенством извне. Следуя принятому в этих очерках сравнительному методу, мы приведем цитату из известного сочинения Emile de Bonnechose'а – «Les réformateurs avant la Réforme». Цитата эта, основанная на строго-документальных данных, покажет нам, что если у одних только чехов возмутилось нравственное чувство, то не потому, что оно имело больше поводов оскорбляться, я потому, что самого чувства этого у них было больше.

«Доказательства ужасающей развращенности духовенства находятся не в обличительных сочинениях его врагов, – нет, они содержатся в писаниях наиболее знаменитых членов клира – в сочинениях тех, которые как по своему положению, так и по своему характеру и интересам должны были желать, чтобы церковь была сильна и очищена от всякой грязи. И не только поэты, новеллисты и летописцы рисуют нам картины растления нравов духовенства, – мы видим кардиналов, прелатов, знаменитых докторов богословия, которые выискивают пороки, чтоб искоренить их, точно так как врач зондирует рану, чтоб излечить ее.

Известен громоносный трактат Блеманжи об упадке церкви. Яркими красками описывает он злоупотребления римской курии и указывает на роковые последствия папской симонии. Чтобы поддержать свой сан, который папы ставили выше сана королей и императоров, им ничего не осталось более, – говорит он, – как броситься сломя голову, после того, как они разграбили наследие Св. Петра, на другие овчарни и похитить у овец все их достояние, их шерсть и молоко. Они забрали себе право распоряжаться всеми церквами мира, назначать епископов и клириков по своему произволу, и все это для того, чтобы привлечь в бездну апостолического казначейства все золото христианского мира. одни и те же бенефиции продавались два раза». После этого Клеманжи рисует отвратительную картину невероятного невежества и разврата духовного сословия; он нам показывает, как священники играют, пьянствуют, безобразничают. От развращения светского духовенства он переходит к развращению, господствующему в монастырях: «В настоящее время отдать девушку в монастырь значит лишить ее невинности»^[80].

Фраза эта, как и некоторые другие, гораздо энергичнее в самом трактате Клеманжи, но Боншоз не решается приводить их во всей их резвости.

Клеманжи – не единственный клирик, у которого хватило нравственной силы посмотреть правде в глаза.

«Послушаем кардинала камбрэского, Петра д'Альи, учители и друга Жерсона^[81]. Он пишет в одном из своих трактатов: „Растление церкви так велико, что возникла пословица, которая говорит, что во главе церкви могут стоять только люди отверженные“. Послушаем наконец самого Жерсона: „Римская курия выдумала сотни должностей, чтобы добыть денег, но ни одна из них не служила целям нравственности. При римском дворе с утра до вечера говорят об армиях, завоеванных областях и городах, о деньгах, но очень редко – или вернее никогда – там не говорят о целомудрии, о помощи бедным, о справедливости, верности, добрых нравах. Все это привело к тому, что этот двор, некогда блиставший умственною возбужденностью, стал мирским, полным дьявольского и тираннического духа (mondaine, diabolique, tyrannique) и вообще хуже какого бы то ни было светского двора… Светские власти не должны допустить, чтобы жена Христова была недостойным образом превращена в публичную женщину“. Жерсон сильно ополчается против порядков папской канцелярии, по которым церкви, каноникаты и другие бенефиции раздаются ничтожнейшим людям, поварам, конюхам, погонщикам, убийцам, между тем как люди действительно достойные и способные устраняются»^[82].

Во всему этому невероятному безобразию присоединился столь знаменательный в летописях католического мира «великий раскол», когда разом появилось трое пап, из которых каждый в площадных выражениях проклинал другого. Эти факты настолько известны из элементарных учебников истории, что нам о них распространяться не стоит. Для истории гусситства «великий раскол» важен как последняя капля, переполнившая чашу. Дальше терпеть стало невозможным для нравственного чувства чешского народа и он выдвигает Гусса, который потому и имел такое всемирно-историческое значение, что проповедь его была воплем отчаяния, вырвавшимся из наболевшей души целого народа.

Итак, в великом растлении нравов мы имеем один из несомненных факторов гусситско-таборитского движения, но все-таки не самый корень его. И действительно, если бы в нем была суть дела, в таком случае история должна бы была представить нам целый ряд протестующих движений в Германии, Франции, а всего больше в Италии – этом очаге католического бесстыдства и разнузданности. Мы только-что привели ряд фактов, свидетельствующих о том, что распущенность чешского духовенства была лишь частным случаем, и притом далеко не самым ярким, распущенности всего католического духовенства. И почему же, однако, в Германии, Франции и Италии дело ограничивается несколькими обличительными книгами, а в Чехии проливается море крови для искоренения несчастья? Значит не в этом несчастий главный корень движении, – оно обусловило собою только быстроту взрыва. Настоящая же и единственная причина гусситско-таборитского движения – нравственная чуткость чешского народного духа, не потерпевшая отступления от идеалов добра и справедливости. Растление нравов, также как и национальную вражду можно назвать только второстепенными факторами, внешними раздражителями, вызвавшими нервное потрясение народного организма, – все равно, как при нервном потрясении отдельного организма. Главное, конечно, нервная сила, а не электроды, например, которыми вы произвели потрясение. Так и в гусситско-таборитском движении корень дела – страстная приверженность к идеалу, жестоко мстящая всем поносителям его.