Руслан Григорьев
Петля Сергея Нестерова
Допустим, по каким-то причинам не получается, срывается штурм наших зданий, вот тогда вступит в силу второй вариант развития событий: уничтожение, снос памятника. Для нас Дзержинский – святыня, символ служения профессии, Отечеству, государству. Начнется этот вандализм, не выдержат нервы у личного состава и выйдут опера, по команде или без нее, выйдут на площадь и всей гоп-компании тут же конец придет. Жертвы, конечно, могут быть. А не будут, организуют и спишут на нас, как уже было в Тбилиси. Вот тогда уж от души поглумятся друзья-демократы, и всех чекистов разом в преступники запишут. Да-а-а, – говорит, – такое вполне может быть. Надо доложить Председателю». – Подумал немного и добавил: «Еще раз строго-настрого: оперсоставу кабинеты не покидать, до туалета и обратно». Вот, кажется, и все. – Владимир Андреевич встал, Нестеров вслед за ним. – Тебе по «Саблину» понятно? Постарайся от телефона далеко не уходить. Сотрудников предупреди по соблюдению суточного режима. Вопросы есть?
– Просьба. Пока информация попадет в нужный адрес, пока последует ответная реакция, пройдет время. Можно пока схожу к соседям, из окна посмотрю, что на площади происходит?
– К кому конкретно?
– К Саше Снегову из Управления по борьбе с оргпреступностью. У них кабинет на седьмом этаже и окна на площадь.
– Хорошо, только особо не задерживайся. Ты здесь нужен.
Нестеров вернулся к себе, переговорил с Кириллом, обошел кабинеты сотрудников отделения и довел до них указания руководства. Потом спустился вниз и, пройдя по подземному переходу, оказался в основном здании. Прапорщиков на внутренних постах не было, пустые коридоры, но за закрытыми дверями билась жизнь – он знал, чувствовал это.
В кабинете Снегова царил полумрак – настольная лампа, обращенная к стене, горела на полу под дальним от окна столе. Александр познакомил Сергея со своим напарником и командированным в Москву начальником отделения из Краснодара.
– А чего в темноте сидите?
– Такое указание, чтоб не раздражать собравшихся господ-товарищей.
– Понятно. Ну, что тут у вас происходит? – спросил Сергей, подходя к окну.
Внизу на площади широким кольцом стояли люди – их было много, но гораздо меньше, чем днем. Рядом с памятником работала техника. Один из кранов поднял в люльке трех человек: двух рабочих и третьего, старшего с мегафоном. Споро, буднично начались такелажные работы. Один трос прошел под мышкой Дзержинского, который держал руку в кармане шинели, а другой – в виде широкой петли набросили ему на шею. Рабочий выбрал свободный ход и затянул петлю, как делает палач перед повешением. Люлька отошла на безопасное расстояние, и старший в мегафон дал команду: «Вира!». Взревев моторами, краны начали работу, медленно натягивая тросы. Феликс дрогнул: один, другой раз и с трудом начал подниматься в воздух, за ним пошло кольцо постамента, которое тут же рухнуло на место. Вниз на асфальт полетели крошки облицовки и кусок картона с надписью «ХУНТЕ ХАНА!», закрепленный за бронзовым мечом и продержавшийся весь день. Толпа взорвалась ликующим криком и свистом, увидев вздернутый за шею памятник. А поднятый в воздух Дзержинский, как бы осматривая пространство перед собой, невозмутимо повернулся сначала влево, а потом вправо, запоминая происходящее. Наверняка, он видел то, что не могли видеть ликующие и стоящие внизу «победители». Прорвав жидкое оцепление, под памятником со свистом и криками, с риском для жизни какие-то исступленные начали свой нечеловеческий танец, пока их не вернула на место милиция. Дзержинского уложили лицом вниз на платформу, и тут же на ней оказались трое молодых людей спортивного вида, которые стали пинать ногами голову памятника. Наконец их успокоили, и тягач под свист и победные крики медленно тронулся, увлекая за собой прицеп с многотонной фигурой «Железного Феликса». А собравшиеся на площади продолжали праздновать – несколько человек по цоколю взобрались на место, где только что возвышалась фигура первого Председателя ВЧК. Один из них призывно размахивал красно-сине-белым флагом, другой уселся на постамент. Но для Сергея это было уже неинтересно, и никого из присутствовавших в кабинете не трогало.
Нестеров возвращался в Управление тем же путем, по подземному переходу. Гулким эхом отдавались шаги в длинном пустом коридоре, и миллион мыслей и вопросов пчелиным роем гудели в голове.
«Что это было? Символическая казнь первого чекиста, наркома путей сообщения, человека, чьими усилиями была ликвидирована беспризорность в революционной России? Попытка спровоцировать нас на ответные действия? Или все-таки неконтролируемый выплеск эмоций до предела накаленной толпы? – И тут же сам себе ответил: – Нет, только не последнее. Какой там неконтролируемый выплеск, очень даже контролируемый! Выплеск: это когда раз – и все! А тут днем еще началось и завершилось к началу следующих суток. И почему Дзержинский, а не Ленин, Карл Маркс или Энгельс, наконец? Нет, все в этом случае продумано. Интересно, кто-нибудь еще видел весь этот ужас? Нынешний Председатель, почти тридцать лет проработавший в разведке? Офицеры-контрразведчики, воевавшие в Афгане? Оперработники, прошедшие горячие точки на территории Союза и гасившие межнациональные конфликты в республиках Средней Азии и Закавказья? Володя Моренов рассказывал, как при поддержке всего десятка бойцов спецподразделений они разгоняли многотысячные бунты озлобленных, обманутых декхан. Что для них те, кто собрался сегодня на площади? Семечки! В момент бы всех снесли, ни жертв, никакого безобразия. И, наверняка, все стояли и молча смотрели. А что ты можешь сделать, когда приказа нет?! Тогда спрашивается: кому нужна такая служба, когда у тебя на глазах уничтожают, бросают в грязь, топчут ногами, с дерьмом мешают то, что было и есть святым для тебя, и ты ничего не можешь сделать, потому что приказа нет?! А служить теперь кому: вот этому быдлу, что сегодня изгалялось на площади? Или пахану этой своры?!».
Он не заметил, как добрался до своего кабинета. Видеть никого не хотелось и тем более разговаривать, но делать было нечего, не ночевать же в коридоре. На его счастье, Кирилл у кого-то гостевал, и Нестерову осталось только доложить Моренову. Он снял трубку и коротко рассказал о том, что видел в течение последнего часа. Зайти к начальнику отказался, и Андреич его понял, не стал настаивать – самому тошно было.
Наступившее утро добрых перспектив не сулило. Некоторые революционеры всю ночь провели на площади, а «подкрепление» к ним стало поступать уже с восьми часов. Поодиночке и группами по три–пять человек с неизвестно откуда взявшимися в таком количестве красно-сине-белыми флагами и флажками они концентрировались поначалу вокруг постамента снятого памятника. Кто-то опять взобрался наверх, будто медом там было намазано. Сотрудники, ходившие на разведку, докладывали Нестерову, а он дальше наверх о начавшихся выступлениях про томящихся в подвалах Лубянки заключенных, пытках и зверствах чекистов. Ничего нового по сравнению с предыдущим днем они не придумали. Только градус раздражения и злости растущей толпы медленно, но неуклонно повышался.
Оперсостав, едва перекусив, засел за телефоны и начал обзванивать агентуру на предмет получения информации о положении в городе и на объектах обеспечения – улов, откровенно говоря, был слабенький. Других задач не ставилось и от безделья сотрудники стали скучать, собираясь на длительные перекуры и обсуждая события последних суток. В начале одиннадцатого позвонил «Саблин».
– Сергей Владимирович? Здравствуйте!
– Здорово! Искал тебя вчера, думал: встретимся, переговорим…
– Да вы что? Я и вчера, и сегодня на пульте, безвылазно. А потом чего к вам ходить? У вас ненормальных вон сколько! Люди в гости хотели зайти, а им по башке поленом или еще хуже того, вообще, убили бы. При таком раскладе понятно, что в доме порядка нет, раз по-хорошему договориться не могут. А этого нам не надо. Здесь люди нормальные, спокойные. Доложили самому. Вспыхнул, расстроился, пообещал головы открутить, сказал: «Остановить надо все это». Только легко сказать: «Остановить!». Попробовать попробуют, но, скорее всего, придется самому ехать, другого не послушают. Он согласился. Только сейчас не получится, дел много. Назначения надо согласовать. У вас, кстати, начальник новый будет, кто именно не знаю. Так что приедет наш не раньше, чем часа через три-четыре. Держитесь. Что вчера не получилось, сегодня хотят сделать. Желание очень большое. Я понятно говорю, Сергей Владимирович?
– Все нормально. Еще что-то есть?
– Про меня не забудьте, Сергей Владимирович.
– Не волнуйся. И я, и Владимир Андреевич помним о тебе. На будущее: сюда звони только в случае крайней необходимости. Лучше домой, скажешь время, а место, где в последний раз встречались. Понял?
– Понял. Если вас нет?
– Я жену предупрежу, она тебе скажет: как и что. Зовут ее Люба. Если никого дома нет, Владимиру Андреевичу звони на домашний. Назовешь только время, можешь жене его сказать, Наталье, а она передаст Владимиру Андреевичу, место встречи – кассы кинотеатра «Художественный». Так, погоди секундочку. Ничего мы с тобой не забыли? – Наступила короткая пауза. – Вроде, все. Ну, давай! О плохом не думай. Мы друг друга никогда не подводили.
– Спасибо за все, Сергей Владимирович! Удачи вам и Владимиру Андреевичу.
Через пять минут Нестеров почти дословно рассказал Моренову свой разговор с «Саблиным».
– Ага, петрушкин корень! – Обрадовался начальник отдела. – Сработало! То-то же. Мастерство, понимаешь, не пропьешь! Не надо нам пугалки устраивать, мы сами с усами, кого хочешь, напугаем. Слушай, как ты думаешь: кого нам назначат? Не знаешь? Я вот тоже теряюсь… – Он взбодрил свой ежик на голове и продолжил. – Это, конечно, важный вопрос, но, все-таки, общего порядка, а у нас с тобой есть остро насущная проблема. Такая острая, что обрежешься. – Моренов открыл сейф и достал два документа. – Это учетная карточка на агента «Саблина», которую по моей просьбе изъяли из центральной картотеки, а это вкладыш к твоему удостоверению на проход без досмотра. Порядок твоих действий следующий: дело «Саблина» – к себе в портфель и домой. У тебя дача есть? Вот и хорошо. Берешь Любашу и на дачу, и все материалы по листочку в костер. Так что никаких актов и других лишних бумаг. Был агент «Саблин» и нет его. И знать о том, что гражданин такой-то на негласной основе добровольно оказывал помощь органам государственной безопасности, будем знать только мы втроем: ты, я и сам Вячеслав. Вопросы есть? Вопросов нет. Тогда, как пел наш незабвенный Михалыч: «Возьмем винтовки новые, на штык флажки…».
Через три часа Нестеровы были на даче. Теща ничуть не удивилась их раннему приезду, ее вообще по жизни трудно было чем-то удивить. И переубедить тоже. Оказавшись перед лицом неоспоримых фактов и доводов, она скрещивала руки под грудями, отворачивала голову в сторону и, будто делала одолжение, бросала: «Ну, не знаю!». Поворачивалась и уходила. И столько обиды, оскорбленного человеческого достоинства звучало в голосе, что любому, вне зависимости от пола и звания, становилось не по себе: вдруг обидел чем-то добрую старушку?
Теща, судя по невнятной внешней реакции, была даже рада их появлению: «Как раз к обеду. Я вас сейчас оладушками накормлю». Сергей был голодным как волк. Ни ужинать, ни толком позавтракать за прошедшие сутки так и не пришлось. Так что салат из помидоров, редиски, огурцов, жиденький куриный супчик пролетели незамеченными. И вот они долгожданные оладушки с вкуснейшим клубничным вареньем тещиного приготовления! Первый горяченький кругляшок, с пылу с жару, прошел сам по себе, без добавок. Второй, отбросив политесы, Нестеров взял рукой, обмакнул в варенье и откусил больше половины. Обжигаясь, начал жевать, и чуть зубы не сломал. Изо рта за шляпку он вытащил металлический гвоздь, миллиметров тридцать пять. Зажав его в пальцах правой руки, так чтоб всем было видно, Сергей посмотрел на тещу.
– Это что?
– Не знаю! – отрубила она.
– Гвоздь, ядрена матрена!
– Не знаю, как он туда зашел! – подбородок вздернут, губки поджаты.
– Может, вы и в варенье их напихали? – Нервы у Нестерова были на пределе. Он просто для проформы перевернул чайной ложкой темно-бордовые, почти коричневые ягоды клубники в глубокой розетке и вдруг что-то блеснуло. Сергей подхватил пальцами и вытащил сантиметра на два осколок баночного стекла. – Вы что, бабуля?! Вот этим своих любимых внуков кормите? Или только для меня такой подарочек приготовили, чтобы я окачурился побыстрее?
– Ничего не знаю! – Она схватила и прижала к груди розетку с вареньем, глядя на него испуганными глазами: «А вдруг убьет? С него станется. Изверг!».
– Сама жри, злыдня старая, свои аладушки с гвоздями! – Нестеров резко встал, чуть не опрокинув низенький столик под яблоней, за которым они любили поесть днем.
– Сережа! – вскрикнула предупреждающе Люба, боясь, что он что-нибудь еще скажет обидное для мамы.
– Что Сережа, что Сережа? – закричал он. – Да пошли вы…
До глубокого вечера он копался на участке, поправляя забор, за которым начинался лес. Только ненадолго отвлекся, когда прибежали Ольга с Олегом, что-то похватали и опять улетели к своим друзьям. Работая, Сергей прислушивался к себе. Сразу после того, что случилось на площади, что-то произошло с ним. Внутри, в душе, оборвалась очень важная, необходимая струна, и теперь все его существо говорило совсем по-другому. Он не мог пока разобраться сам с собой – такое чувство возникло, будто все внутри холодом сковало.
Стало темнеть. На пятачке за забором у леса Нестеров развел костер. Пока прогорали до углей поленья и сучья, подготовил к жарке «ножки Буша», купленные на продовольственном рынке у метро «Киевская». Теща старалась не попадаться на глаза, а жена, не спрашивая ни о чем, копалась в огороде и заодно готовила стол, который вечером по традиции накрывался на двоих подальше от соседских глаз. Разве что дети могли заглянуть.
Люба первой завела разговор.
– Напрасно ты так на маму, – Сергей чуть не взорвался от возмущения. – Она не хотела, честное слово. Мама гвозди в муку бросила, чтобы черви не завелись, – они после войны все так делают – а просеять забыла, лет-то сколько. А стекло в варенье? Банка, когда мама ее открывала, лопнула, она стала переливать, вот стекло и попало, видит плохо…
– Да Бог с ней, с мамой твоей. Я же не за себя, за детей испугался. Меня-то еще в детстве нянечка в больнице приучила: «Жувай, жувай, жувай, глотай!». Я с тех пор все по десять раз жую, малюсенькую косточку замечу и выплюну. А дети наши? Прибежали, бросили в рот, проглотили и дальше понеслись. Представляешь, если б они этих оладушек поели или вареньицем побаловались? – Злость стала уходить. – Ладно, проехали. Не очень дуется на меня?
– Молчит…
Послышались чьи-то шаги на садовой дорожке, и нетрезвый голос соседа с участка напротив возвестил:
– Але, Сереж, Люб! Вы чо, спрятались?
Они помогали друг другу по хозяйству, когда была необходимость, а еще Нестеров правильно сориентировал Толиного тестя, когда у него возникла нужда обратиться в компетентные органы. Так что, где работает Сергей, для них секретом не было. Распахнулась калитка в заборе и в проеме возник нежданный гость…
– А-а-а, вот вы где. Здорово, Нестеровы! – Судя по всему, Толик махнул прилично.
– Здорово, коль не шутишь! Присаживайся!
– А что, и нальете? – с вызовом, задираясь, спросил он.
– Нальем, мы не жадные. – Сергей плеснул страждущему в граненый стакан из-под воды.
– Добавь чуток. О, теперь в самый раз! – Толик без тоста торопливо махнул в одиночку, а на закуску оторвал, приглядевшись, самую толстую куриную ножку. – Ну что, Серега? Прижали вам хвост?
– Ты о чем?
– Ну, как? Феликса вашего сдернули, теперь и вас, наверняка, чикать начнут! – В голосе радость расплескалась.
– А ты-то чего такой довольный, тебе-то какое веселье?
– Радуюсь, что конец вам наступил. Поцарствовали и хватит. – Он хихикнул. – Воли себе много взяли. Кого хочу: сажаю, кого хочу: за границу выгоняю. Все-е-е, отбегались. Ну-ка, налей мне еще!
– Тебе уже хватит, шел бы ты к себе. Люська, небось, с собаками по всему поселку ищет.
– Действительно, – жена поддержала мужа. – Шел бы ты, Толик!
– Что, жалко? – Сосед слабо себя контролировал. – Тогда я сам себе налью.
Он протянул руку к бутылке, Нестеров не выдержал хамства и легонько, так ему казалось, ударил ребром ладони по протянутой руке.
– А-а-а! Больно! – завопил Анатолий. – Сука гэбэшная! Руку покалечил! Думаешь тебе все можно?
Левой – он схватил лежащее рядом полено и рванул на Сергея, уже стоявшего напротив. Нестеров ушел корпусом вправо, подставил ногу и Толик загремел лицом в крапиву, прилично ударившись головой о стоящую на пути его полета березу.
– Ну, сволочь! – Послышалось из зарослей малины вперемешку с крапивой. – Теперь я тебя точно кончать буду!
Нестеров не стал ждать продолжения комедии, вытащил его за одежду, слегка дал в солнечное сплетение, чтоб заткнулся, и, хотя очень хотелось отвести душу и отделать придурка хорошенько, сдержался.
– Слушай и запоминай, Толик! – Голос Сергея дрожал, такое было желание врезать ему в сопатку по-настоящему. – Еще что-нибудь подобное услышу, с работы тебя выгонят, машина сломается, продукты кончатся, дом сгорит, здоровье порушится, и водку пить запретят. Молчи в тряпочку! Ферштейн?
– Ферштейн! – Язык ворочался плохо.
Нестеров вывел его за пределы участка, не удержался, врезал ногой под задницу и вернулся к жене.
– Извини, Любаш! Мешают тут всякие нашему семейному счастью. Давай выпьем за любовь!
– Давай, Сереженька! За любовь и за тебя, мой единственный. – Она пригубила горький напиток. – Ты ведь мне так ничего и не рассказал. Всю дорогу, пока ехали, молчал. Тяжело было в командировке?
– В командировке? – повторил он. – Нет, Любушка! Вот вчера по-настоящему было тяжело и страшно.
Сергей стал рассказывать, и лед, что сковал все внутри, начал постепенно таять.
– Ты знаешь? – задумчиво произнесла Люба. – По телевизору, когда я смотрела, все представлялось по-другому. – Она замолчала на секунду. – Но то, что ты рассказываешь: это – казнь и ничто другое. К сожалению, сейчас ничего не поделаешь. Ты успокойся, любимый, все пройдет, успокойся. Спать не пора? Может, домой пойдем? Детей ждать бесполезно, я их на костер отпустила.
– Нет, ты иди. Мне надо еще одно дело сделать.
– Ладно. Только не пей много.
Водки осталось больше полбутылки. Он подбросил в костер хвороста и еще пару полешек, огонь поднялся, стало светлей. Из целлофанового пакета с портретом Валерия Леонтьева достал два дела в жестких картонных переплетах – материалы «Саблина». Анкета с фотографией, рапорт сотрудника особого отдела на вербовку, расписка с обязательством добровольно оказывать органам государственной безопасности помощь в защите интересов Отечества, материалы проверочных мероприятий, расписки в получении денег на оперативные расходы… Листок за листком съедали языки огня, и вслед за ними исчезало важное, много определяющее в жизни Нестерова. Ему казалось, что горят мосты между прошлым, настоящим и будущим. Скрипнула калитка в заборе, и тихо появилась Люба, закутавшись в старенькую, теплую кофту.
– Посиди со мной. – Она покорно села. – Это дело моего лучшего агента, который много, очень много сделал полезного в нашей работе. Другой кадровый сотрудник столько не сделал за все годы службы, сколько он наработал. Рисковать его жизнью и положением мы не имеем права, поэтому, приняв с Володей самостоятельное решение, материалы на него я уничтожаю. Был агент, и нет его. – С этими словами в огонь полетела обложка первого дела, а в горло пошел очередной лафитник водки. – Знаешь, Люб! Убей меня, не могу понять: как такое сальто-мортале произошло? Когда я поступал в Высшую школу, мне было девятнадцать лет, и любой мальчишка мечтал быть на моем месте. Всю жизнь я чувствовал себя уважаемым человеком редкой профессии. Ни я, ни друзья мои никогда не говорили высоких слов о служении Родине, чести, любви к Отечеству. Просто делали свою работу и считали, что она помогает нашим родным, близким, всем, кто живет в нашей стране, чувствовать себя спокойно и уверенно. Через книги, художественные кинофильмы люди знали, кто такие чекисты и не сомневались в том, что они выполняют нужную для всех работу. Как все перевернулось за последние три-четыре года. Убийцы, палачи, мучители!!! Кто? Володя Моренов – мучитель, убийца? Или я – палач? Я, который жизнью чуть не расплатился за ваше спокойствие, дорогие граждане-товарищи, чтоб жили, как раньше, и не боялись, что война вот-вот начнется! Моих дорогих, любимых чуть не угробил: Олега, тебя. И ради кого, чего? – Он рвал по одному, по два листа и бросал их в костер. – Я не знаю, что произошло с этим миром и со мною. Так плохо мне еще никогда не было. Разве что в день маминой смерти. Ты понимаешь, Люб: нет больше дела всей моей жизни. Ведь те, ради кого я работал, считают меня преступником. Возьми того же Тольку: разве это не показатель отношения к нам? Он – тоже народ. Значит, люди, простые люди против нас? Скажи, как в таком случае жить дальше? – Сергей не замечал, что плачет, слезы текли сами по себе. – Кому теперь я могу верить? Отцы-командиры дали в руки оружие, кинули нас за тридевять земель и сказали: действуйте по обстановке, ребята! Мы о вас помним, мы вам скажем, кого и как надо воевать. И тишина. Двое суток тишина. А когда мы все сделали так, что комар носа не подточит: «Всем спасибо, концерт окончен!». Мы что, скоморохи, петрушки рваные? А вчера? На наших глазах Феликса повесили! И мы молчим! Зубы от скрипа стерли, кулаки намертво сжали, так что кровь из под ногтей. И молчим! Отцы-командиры – предатели вы! Служить под вами не могу, а под теми, кто Феликса скинул, не хочу. С души воротит!
Слезы текли не переставая. Сергей не чувствовал себя пьяным, ему казалось, что водка не берет, хотя уже пустая бутылка валялась на траве. Через некоторое время, поддавшись на уговоры жены, во втором часу ночи он пошел спать. Рано, чуть солнце встало, они отправились за клюквой на дальние болота. Голова гудела, как чугунный котел, во рту отвращение, но поход за ягодой был лучшим вариантом из всего, что следовало придумать в это утро. В поселок вернулись к обеду. У калитки ждал Толька с исцарапанным лицом и тремя бутылками пива – мириться пришел. В упадническом для Нестерова настроении протянулись выходные. А потом наступил понедельник – во всех отношениях тяжелый день для многих обитателей большого дома на площади без памятника.
Нестеров пришел на работу с жуткой головной болью. Полчаса ушло на бесцельное перекладывание материалов в сейфе, потом его вызвал Моренов.
– Здорово, Сергей Владимирович! Ну-ка, дай посмотрю на тебя. Чего смурной такой? Перепил, что ли? Или третья бутылка несвежая попалась?
– Тебе бы все шуточки шутить, Андреич. Голова дико болит. Таблетки не помогают…
– Вали в поликлинику, здесь сейчас особо делать нечего. Но прежде чем уйдешь, скажи: дело «Саблина» схарчил?
– Как договаривались, все по листочку. Здесь-то что происходит?
– Еще в пятницу на Коллегии принято решение о департизации, бывший партком ведет подготовительную работу. Завтра, может, и сегодня карточки партучета раздадут на руки. Назначили Председателя КГБ, он в восемьдесят восьмом в кресло министра внутренних дел сел. Знаешь, чем прославился сей бывший первый секретарь обкома КПСС? – Моренов со значением прищурил один глаз. – Чуть ли ни на следующий день после назначения затребовал все дела на наиболее ценных источников, включая агентов внутрикамерных разработок, офицеров-подкрышников, сидевших на зонах по многу лет как преступный элемент, и девяносто процентов ликвидировал под корень. Без пенсии, без компенсации – под корень, как класс! И остались наши коллеги глухими и слепыми, а оргпреступность разлилась «окияном» немереным. Вот я и думаю, что у нас он тоже с этого начнет. Только хрен ему на рыжую морду! Мы с тобой по «Саблину» решили, и другие тоже не дураки. Дадим мелочевку всякую, пусть разбирается. – На этом мажорная часть речи Владимира Андреевича закончилась. – Говорят, со дня на день комиссию специальную создадут по расследованию действий руководителей всех рангов в период ГКЧП. А где руководители, там и исполнители, сам понимаешь. Так что мы с тобой из одного расследования по делу «Капкан» плавно перетекаем в дело ГКЧП. Вот, такие, брат, пироги! А посему, пока суд да дело, иди-ка ты, дорогой мой, в поликлинику, возьми бюллетень и поболей немного, недельки так две, а лучше три. Добро?
– А ты как же?
– Как всегда! Согласно должности и званию. Иди, Серега! За меня не беспокойся, не съедят собаки. Во мне девяносто четыре килограмма живого веса, включая кости – подавятся!
Народу в поликлинике было прилично. Нестеров занял очередь к терапевту, Светлане Алексеевне. Он у нее диспансеризацию проходил и заметил, как она с интересом листала его карту, но лишних вопросов задавать не стала, спросила про самочувствие и все. На приеме выяснилось, что источник его головной боли – высокое давление. Светлана Алексеевна выписала лекарства, дала рекомендации и под конец спросила:
– Уволиться не хотите?
– Как это? – Он сначала даже смысл вопроса не понял.
– Я вас запомнила, когда вы в прошлый раз у меня были, еще удивилась, как вас до сих пор не комиссовали: пояснично-крестцовый посттравматический хронический остеохондроз, гипертоническая болезнь второй степени, энцефаломиелит. С таким набором можно инвалидность оформить…
– Ни за что! – испуганно перебил доктора Сергей.
– Тогда у вас есть все основания к увольнению по состоянию здоровья. Пять процентов к пенсии, пусть небольшие, но все-таки деньги. Сейчас время такое – каждая копейка на счету.
Нестеров был в замешательстве.
– Знаете, я как-то не думал об этом. Но на инвалидность точно не пойду – стыдно. Вы сами посмотрите: какой из меня инвалид? На мне еще пахать и пахать…
Светлана Алексеевна, которой было уже за шестьдесят, только грустно улыбнулась.
– Смотрите, Сергей Владимирович. Дело ваше. Надумаете, приходите.
Болеть, вообще, плохо, а для гипертонии, которая вылезала у Нестерова всегда на нервной почве, требовался покой. Только где ж его взять? Страна бурлит, демократов день ото дня все больше и больше. Газеты, радио, телевидение – все только говорят и показывают о победе демократии, клеймят ГКЧП и его участников. В КГБ свои новости: создана комиссия по расследованию роли и участия должностных лиц органов госбезопасности в событиях девятнадцатого – двадцать первого августа тысяча девятьсот девяносто первого года, на допросы людей потянули; больше десяти или пятнадцати генералов отстранили от занимаемых должностей и подразделения остались без руководства. Кадрам дано указание по пересмотру штатного расписания и подготовке предложений по сокращению личного состава; прошел слух о предстоящей в ближайшее время ликвидации Комитета в прежнем его виде и создании какой-то службы безопасности с неясными функциями и полномочиями. Но сильнее всего ударило, когда новый Председатель, в знак доброй воли, передал американцам план-схему расположения прослушивающих устройств в строящемся здании посольства США. Сволочь проклятая! Да что он, вообще, понимает в вопросах государственной безопасности? Нестеров сразу вспомнил умницу «Кулибина». Сколько таких, как он, ночей не спали, трудились над этим грандиозным проектом? Ну и как тут, скажите, можно выздороветь?
В середине третьей недели позвонил Юра Перхушков, хотя обещал проявиться гораздо раньше.
– Сергей, привет! Звонил на работу, сказали, что ты дома. Ты не уволился случайно?
– Случайно нет. Я – на больничном.
– Сереж, помощь твоя нужна. Срочно. Можешь к нам домой приехать? – Голос у Перхушкова выдавал его крайнюю взволнованность.
– Конечно, могу. – «Сто сорок на девяносто не причина, чтобы отказать другу в помощи», – подумал Сергей. – Что случилось, можешь сказать?
– Приходи, сам все увидишь. У тебя пистолет с собой?
– Даже так! Нет, конечно, на работе.
– Все равно приходи, ты нам очень нужен.
До Патриарших прудов, где в одном из переулков жили Перхушковы, Нестеров добрался быстро. У дома стояли «Скорая» и пожарная машины, на входе в подъезд – милиционер.
– Вы к кому, гражданин?
– К Перхушковым. – Нестеров махнул удостоверением.
– Первый этаж налево, квартира номер…
– Знаю! – Перебил его Сергей, отстраняя рукой.
Входная дверь обгорела изнутри, под ногами хлюпала вода, резкий, вонючий запах сгоревшей электропроводки и пластмассы, в коридорах полумрак, света нет, какие-то неясные фигуры бродят. Нестеров заглянул в ближайшую комнату – на полу без движения лежало чье-то тело, накрытое с головой ковром. Из глубины квартиры возник Юра Перхушков, перепачканный золой и сажей.
– Приехал, Сереж? Спасибо тебе, спасибо дорогой. Видишь, что у нас творится?
– Юра, что случилось, пожар что ли?
– Подожгли нас, Сереж. Пойдем на воздух, расскажу…
– А кто там лежит?
– Теща. Татьяну с Ленкой я вытащил, а ее не успел. Задохнулась насмерть.
На улице было лучше. Только вышли, рядом возник милицейский опер с папкой под мышкой, представился и спросил Сергея:
– А вы, простите, кто будете потерпевшему?
– Подполковник Нестеров, отдел по борьбе террором, – он показал удостоверение.
– Вы по службе?
– А ты лейтенант, как думаешь? Наверное, у меня в такое время других дел нет, как на пожары ездить, рот разевать!
– Да, конечно, понимаю, – смутился молодой оперуполномоченный. – Извините, пожалуйста.
Нестеров с Перхушковым отошли в сторону.
– Что случилось, Юра?
– Подожгли нас. Две или три бутылки с горючкой бросили в окна. Все в момент заполыхало. Женщины кричат, собака лает, кошка орет – все разом. Сначала сами пытались огонь погасить, но какое там. А у тещи астма, закашлялась и в угол сползла, мы и не заметили. Я еле-еле успел Таню с Леной вывести. Эти сволочи еще под дверь внутрь квартиры бензина налили, все тоже вспыхнуло, огонь до потолка взвился. Как я дверь в огне открыл, не представляю. Вон, видишь: руки обжег. Бабы мои кричат. Я одну за другой через огонь на площадку в подъезд, и сам за ними. Выскочили, Таня кричит: «Мама, мама!», а куда там: как полыхнуло, на метр не подойдешь. Хорошо пожарные быстро приехали, но тещу все равно спасти не успели…
– Жалко, конечно. Нормальная тетка была. У тебя есть какие-то соображения на этот счет? – Сергей кивнул на окна сгоревшей квартиры.
– Это те, которые меня в лес вывозили могилу копать. Они же тогда сказали, как вы меня под защиту взяли: «Ты еще вспомнишь нас! Сто раз вспомнишь!». И вчера позвонил мужчина и передал привет от Климента, старший у них тогда был. Так что связь прямая…
