Руслан Григорьев
Петля Сергея Нестерова
Лебединский и Нестеров сели на стулья, стоящие в коридоре вдоль стены. Сергею было нехорошо, голова гудела, как котел, но он знал, что терять темп беседы ни в коем случае нельзя.
– Константин Леонидович, прошу вас, помогите. Мне кадровики объяснили, что надо изменить, скорректировать диагноз, чтобы не могли сразу уволить. Пройдет год-два, полечат меня комитетские медики, и, я уверен, все встанет на свои места. А если удастся до двадцати лет выслуги дотянуть, тогда вообще здорово, хоть пенсия детям останется нормальная… – Говорить стало тяжело, голос предательски задрожал.
– Сергей Владимирович, успокойтесь, пожалуйста. В медицине, и неврология не исключение, пограничных диагнозов более чем достаточно. Так что, по большому счету, это – не проблема. Поборемся, конечно, не без этого, но, думаю, договоримся.
– Спасибо вам, Константин Леонидович!
– Пока не за что. Если есть желание, спрашивайте. Может, вопросы какие-то остались…
– Скажите: рассеянный склероз лечится?
– Вы имеете в виду случаи излечения, полного выздоровления? – Лебединский знал, что его ответ не обрадует Нестерова, но кривить душой тоже не мог. – Нет, такого пока не было. Никто не знает причин возникновения данного заболевания, а, следовательно, не знают, как можно вылечить заболевшего.
К удивлению Константина Леонидовича, собеседник на его слова отреагировал спокойно.
– Тогда еще вопрос: можно заразить человека этой болезнью?
– Целенаправленно? Вряд ли. Хотя чего в нашей жизни, а тем более в вашей, ни бывает. – Лебединский оценивающе посмотрел на Нестерова. – В этой связи, у меня к вам предложение. Разрешите в разговоре с вашим лечащим врачом пояснить ей, в разумных пределах, естественно, кто вы такой на самом деле. И еще, – упредил он ответ Сергея. – Анатолий Александрович мне говорил, что вы пять лет работали за рубежом в субтропиках, где, насколько я знаю, всякой ползающей и летающей нечисти больше, чем достаточно – мне бы все это весьма пригодилось. Что скажете, Сергей Владимирович?
– А куда мне деваться? Согласен, конечно. – Нестеров подумал, что Лебединскому действительно непросто придется в разговоре с холодной, замкнутой Натальей Сергеевной.
В ординаторской народу было немного, и Лебединский со своей старой знакомой устроились в уголочке на диване.
– Наталья Сергеевна, дорогая! Рад, очень рад тебя видеть! Сколько же мы не виделись, года два?
– Три, Константин Леонидович, целых три года. Честно говоря, не ожидала вас увидеть здесь. Я думала: Нестеров – обычный протеже, каких достаточно и у вас, и у меня…
– Обычный… – раздумчиво повторил Лебединский. – Сергей Владимирович производит на тебя впечатление обычного?
Она слегка задумалась.
– Пожалуй, нет. Знаете, он, действительно, выделяется из всех больных, и, в первую очередь, по тому, как ведет себя. Состояние его, естественно, подавленное, но, на удивление, держится очень неплохо, в депрессию не впадает. А это как раз было бы естественным в его состоянии и при той интенсивной терапии, что мы проводим…
– Все правильно, дорогая. – Константин Леонидович улыбнулся и добавил. – Я думаю, что ведет он себя так в силу образования и специальной подготовки, которые получил, ну и характера, конечно. Открою тебе один секрет, – Лебединский понизил голос. – Ты же тайны хранить умеешь?! Так вот, Сергей Владимирович – сотрудник Комитета госбезопасности, боевой офицер, между прочим. Скажу тебе больше, дорогая моя Наталья Сергеевна, он из той категории, про которых говорят разведчик или шпион, это как кому больше нравится. Ну а теперь давай ближе к делу. Ты же понимаешь: просто так я бы не приехал? – Лебединский внимательно посмотрел на нее. – Вы что ему диагностируете: прогрессирующий рассеянный?
– А вы откуда знаете?
– Это не я, это он знает, видимо, в силу своей профессии, потому и вызвал меня. – Лебединский закинул ногу на ногу и, обхватив колено, сцепил руки в замок. – Не буду вдаваться в детали и объяснять причины, но диагноз надо изменить. Да, да, – повторил он, увидев, что она хочет возразить. – Изменить! Почему бы, например, не энцефаломиелит? – Наталья Сергеевна, казалось, взорвется от такого бесцеремонного вторжения в ее профессиональную компетенцию, но Лебединский напор не ослабил. – Я сейчас скажу одну вещь, которая наверняка заставит тебя задуматься и принять правильное решение. – Константин Леонидович, как хороший актер, взял короткую паузу. – Твой пациент пять лет проработал за рубежом в местах, где ядовитая нечисть всех мастей и видов прекрасно себя чувствует и в воде, и на земле, а возбудители самых тяжелых инфекционных заболеваний на высоте трех метров в живом виде летают! Понимаешь?! Более того, с учетом характера работы Сергея Владимировича, возможность его отравления я бы тоже со счетов не сбрасывал. Вот теперь и подумай, пожалуйста, над тем, что я сказал. Если хочешь, могу переговорить с твоим заведующим отделением…
Лебединский заметил, что к их разговору прислушиваются, и снизил тон.
– Наталья Сергеевна, дорогая! Я очень обязан и признателен Сергею Владимировичу за неоценимую помощь, которую он в свое время оказал нашей семье. А за добро, как известно, добром надо платить. Прошу тебя, сделай это для меня…
Константин Леонидович взял ее за руку и заглянул в глаза. Легкий румянец выступил на щеках Натальи Сергеевны. Как тогда, три года назад, в зимнем Сочи, на Всесоюзной конференции невропатологов.
– Хорошо, – с небольшим усилием согласилась она и, освобождаясь, потянула руку на себя. – Как сам, жена, дети?
– Да все нормально. Как у всех: ругаемся, миримся, опять ругаемся. Живем, в общем. А ты как?
– Тоже нормально. Дочка во Втором меде, на третьем курсе. Все, как обычно…
– Да-а, – протянул Лебединский. – Все, как обычно… – Он взглянул на нее и понял, что говорить, собственно говоря, больше не о чем. – Извини, побегу, мне еще к Сергею Владимировичу зайти надо. Спасибо, тебе Наташенька за все!
Выписали Нестерова в понедельник под наблюдение невропатолога по месту жительства, в эпикризе написали: первичный рассеянный энцефаломиелит. В последний день Наталья Сергеевна в присутствии Любы категорически запретила ему курить и употреблять алкоголь в любых количествах, формах и проявлениях, даже квас и кефир исключить из рациона. А главное, самое главное – не волноваться, что бы ни случилось. С благими и во многом невыполнимыми напутствиями доктора Нестеровы вышли из института, не зная, надолго ли расстаются с его стенами.
– Любаш, – прервал молчание Сергей. – Если не возражаешь, поедем домой через «Библиотеку Ленина», мне в Военторг надо. – Последнюю неделю он только и думал об этой поездке. – Понимаешь, Наталья Сергеевна многое не договаривает. Может, специально, может, нет, не знаю. А мне мужики, кто не по первому разу загремел, рассказывали, что после лечения, когда лекарства пропьешь, на какое-то время действительно лучше становится, отпускает, а потом все опять в тройном размере возвращается. Только когда наступит это «потом» и станет совсем хреново, через день, неделю, месяц, год, никто не знает. – Он остановился передохнуть, восстановил дыхание и заговорил снова. – У Олега завтра день рождения, десять лет. В принципе, большой парень, к тому же, развит не по годам. – Нестеров с грустью улыбнулся. – Помнишь, ему тогда еще двух не было, в метро объявляют: «Следующая станция – «Дзержинская!» и он громко так спрашивает: «Это Феликс Эдмундович, что ли, друг Ленина?». У мужика, что напротив стоял, от удивления аж челюсть отвисла. – Нестеров осторожно, боясь поскользнуться, двинулся дальше. – Хочу открыться Олежке! Пусть знает: кто его отец на самом деле и запомнит меня здоровым, а не полуживым трупом с трясущимися руками и слюной изо рта. Ты согласна со мной? – спросил Сергей, хотя ответ знал заранее.
– Делай, как считаешь нужным, Сереженька, тебе виднее. Олежка – мальчик серьезный, тайны хранить умеет и никому, даже Ольге, ничего не расскажет. Только прошу тебя: не надо так мрачно. Ну зачем ты себя раньше времени хоронишь… – Люба не успела договорить, увидела, как он резко, с возмущением повернул голову, и мягко сказала. – Прости, милый, прости, это я так. Ты прав, сто раз прав: конечно, Олег должен знать, кто его отец, тем более, такой как ты. – Она немного помолчала и спросила о том, чего пока не понимала: – А в Военторг нам зачем?
– Хочу, чтобы он в форме меня увидел и запомнил на всю жизнь. А для этого нужны погоны и звезды старшего офицерского состава. Я же после выпускного вечера в Вышке форму так ни разу и не надел. Ты, кстати, не знаешь, где она? – Они уже входили в метро.
– На антресолях, в чемоданчике, в самом дальнем углу, ты ее сам туда запрятал…
– Ничего, достанем. – Настроение Сергея менялось в лучшую сторону. – Даже не представляю, что со всем этим богатством стало, столько лет все-таки прошло. Но, если китель живой, погоны и звезды надо менять с лейтенантских на подполковничьи. А вот этой важной мелочевки у меня, как раз, и нет. Вам женщинам все равно, какие там, у военных, штучки-дрючки, а Олега не проведешь. Мальчишки, они все знают и разбираются получше некоторых взрослых, – и тут он задумался. – Правда, не факт, что в армейском магазине, куда мы с тобой едем, есть комитетские погоны с васильковыми просветами, но попытка не пытка, как говорил Лаврентий Павлович Берия…
Однако, вопреки опасениям, в Центральном военном универмаге было все, и погоны старшего офицерского состава КГБ, в том числе. Когда детей уложили, Нестеров с большим трудом достал запрятанный в самый дальний угол антресолей заветный чемодан. Фуражка была целехонькая, а вот на парадный мундир и брюки без слез не взглянешь, хорошо хоть моль не съела. Любу трудности не испугали, и привести форму в порядок – отпарить, отгладить, отпороть старые и пришить новые погоны – все это она взяла на себя. Пока жена занималась обмундированием, Сергей полез в другой тайник, в библиотеку, где на самой верхней полке, которую можно достать только с большой лестницы-стремянки, за книгами хранилась коробочка с наградами. Четыре медали: две юбилейные, пятьдесят и шестьдесят лет Вооруженных сил СССР, и две за выслугу лет, или, как их официально называли, «За безупречную службу» третьей и второй степени. Еще был у него яркий, красивый нагрудный знак – «Отличник погранвойск» первой степени. Так что вместе с белым со звездой «поплавком» за окончание Высшей школы КГБ неплохой ряд получился – смотрелось. Хлопоты с мундиром заняли необычно много времени, и больше всего измучил процесс размещения наград: руки дрожали, пальцы не слушались, медали висели с перекосом то влево, то вправо, то не выстраивались в ряд, то не совпадали по высоте. Спать легли уже в начале второго.
Когда дети пришли из школы, Люба их накормила и с превеликим трудом отправила отчаянно сопротивлявшуюся Ольгу погулять во дворе, оставив Олега дома. Она усадила сына на диван в гостиной и сказала: «Сиди, жди! Папа хочет тебе на день рождения сюрприз сделать». В это время одетый в форму Нестеров, волнуясь, ждал за закрытой дверью в спальне.
Олег сидел на диване и пытался угадать, какой сюрприз можно ждать от отца: «Скорее всего, машинка! Красная, гоночная с пультом управления, я ему говорил, что такую хочу, или, может, пистолет в кобуре…». Тут он услышал странный негромкий звон, повернул голову и оцепенел. В дверях гостиной стоял офицер, очень похожий на отца, в фуражке с темно-синим околышем, парадном мундире с золотыми погонами и наградами на груди.
– Папка, это ты? – Не веря себе, тихо спросил Олег, широко распахнув от удивления и неожиданности и без того большие мамины глаза.
– Я, сынок, я, – Сергей снял фуражку и сел вполоборота рядом.
– Настоящая… – Не веря своим глазам, Олег осторожно пальчиком потрогал сукно мундира. – Пап, ты кто?
– Сам видишь – офицер. Звания различаешь?
– Конечно, две большие звезды – подполковник. Я про другое. Ты же сам говорил, и мама тоже, что ты – инженер и работаешь в Министерстве внешней торговли. Думаешь, я забыл, как мы приезжали к тебе на работу в высотное здание, и ты спускался к нам?
– Неужели помнишь?
– Конечно, пап. Мы два раза к тебе приходили. А сейчас ты – офицер и форма у тебя какая-то необычная. Ни пехотная, ни морская, ни летная…
– Правильно, сына. Потому что твой отец – офицер Комитета государственной безопасности. Знаешь, такую организацию?
– Конечно, знаю, пап, – ответил Олег с обидой: он все-таки не маленький, чтобы не знать таких вещей. – Я же фильмы про шпионов и про наших разведчиков сто раз смотрел. Про резидента несколько раз показывали, и «Мертвый сезон» тоже…
Олег, не отрываясь, смотрел на медали, висевшие на мундире, и, наконец, не выдержал – аккуратно провел ладошкой по желтым кругляшкам, как Сергей когда-то в детстве по батиным наградам. С восхищением и надеждой, глядя на отца, мальчик спросил:
– Папка, ты – герой?
Что-то дрогнуло внутри, с нервами было все-таки слабовато, и, чтобы скрыть навернувшиеся непрошенные слезы, Нестеров обнял сына за худенькие плечики и прижал к себе. Как ему ответить, наследнику рода Нестеровых? Сказать: «Какой я герой, сынок?» – нельзя, папка должен быть героем, он по себе это знал. А как тогда?
– Давай-ка, Олежка, начнем с начала, мне тебе много чего надо рассказать…
С этого момента Люба, стоявшая в дверях гостиной, решила оставить мужчин одних, считая, что подстраховка больному Сереже больше не понадобится, он и сам прекрасно справляется. Она вернулась на кухню и занялась хозяйством, заодно поглядывая в окно и наблюдая за Ольгой, играющей с подружками во дворе. «Как же Сергей преобразился, просто чудо какое-то! – думала она. – Лицо порозовело, глаза горят, говорит так складно, будто и не было этой проклятой больницы». Люба быстро перекрестилась и, как в храме, куда заходила каждый день после встречи с бабушкой, шепотом произнесла: «Господи! Спаси и сохрани, во имя Отца и Сына и Святого духа! Ныне и присно и во веки веков! Аминь! Помоги ему, Господи!».
Отец и сын проговорили почти час и говорили бы еще столько же, а может, и больше.
– Вот что, мои любимые, – вмешалась Люба, появившись в гостиной. – Пора заканчивать, хватит на сегодня. Сейчас Ольга придет с гуляния и всей вашей секретности конец настанет.
– Мам, ну еще минуточку, – взмолился Олег. – Мне очень важное надо спросить.
– Ладно, что с тобой поделаешь. Спрашивай, только быстро.
– Пап, если ты работаешь в КГБ, значит ты – чекист?
– Собственно, да, – растерялся старший Нестеров. – А ты откуда про чекистов знаешь?
– Вы когда за границей были, я книжку в библиотеке нашел про Дзержинского. Там много чего написано… А мой дедушка, твой папа, тоже был чекистом?
– С чего ты взял?
– Фотографию в альбоме видел – дяденька в кителе с погонами на тебя похожий – и на обороте написано: «Сыну Сереже от отца на память».
– Да-а-а, – в недоумении протянул Сергей: «Как же это я проморгал? Ведь перед командировкой специально все архивы чистил. Ну, сынуля! Ну, чекистский внук и сын!».
– Все, хватит, – строго прервала их Люба. – Сережа, давай-ка в спальню, переодеваться!
– Пап, я с тобой! Я еще медали посмотрю…
Когда пришла Оленька, они были в полном порядке и сели за праздничный стол пить чай с тортом, который испекла мама по бабушкиному рецепту. Самый вкусный торт в мире – «Прага»!
На следующий день Нестеровы поехали в больницу к маме Сергея, Галине Андреевне. Лечащий врач был сух и немногословен: «Вы сын? Извините, не видел вас раньше. Были? Не помню, один раз, наверное. Что сказать: состояние критическое, осталось несколько дней. Можете пройти в палату – сами увидите». Галина Андреевна лежала у окна, покрытого изморозью, на мокрых скомканных простынях, чуть прикрытая байковым одеялом. Невероятно похудевшая, ввалившиеся щеки, скомканные, перепутанные волосы, потрескавшиеся от жажды губы, закрытые глаза. Сергей несколько раз позвал маму, но понял, что она его не слышит. Хотел напоить, но руки задрожали, и он чуть не уронил стакан на кровать. Люба усадила его на стул рядом с матерью, пошла к старшей сестре, хотела сказать ей все, что она о них думает, но поняла: толку не будет. Дала денег, и тогда пришли две нянечки, поменяли постельное белье и переодели Галину Андреевну в чистую рубашку. Люба напоила свекровь и, внимательно посмотрев на Сергея, с большим трудом увела его из палаты. В коридоре они встретили лечащего врача, который, наклонившись к Любе, вполголоса сказал: «Вы больше не приводите его, он же больной совсем, а помочь ей все равно уже нельзя». Через три дня Галины Андреевны не стало. Хоронили на Востряковском кладбище в могиле, где уже не одно десятилетие покоились бабушка и дедушка Сергея по материнской линии. Народу было много, пришли и близкие, и дальние родственники. К Сергею подходили, говорили какие-то слова, но воспринималось все очень плохо, сказанное с опозданием достигали его сознания. Гроб опустили в могилу, он первым бросил горсть земли и, не дожидаясь конца траурной церемонии, не проронив ни слезинки, под недоуменными, осуждающими взглядами родственников, пошел к выходу. Ноги с трудом держали, Нестеров чувствовал страшную слабость и еле-еле дошел до скамеечки, стоящей в стороне от главной аллеи. Оставшись один, он с особой ясностью понял, что ушел, безвозвратно ушел самый родной человек на земле, безумно любивший его, отдавший ему все свои силы, преданность и нежность. Нестеров сидел на скамейке, покрытой ледяной коркой, упершись локтями в колени и обхватив голову руками. Не прерываясь ни на мгновение, по щекам катились слезы и падали на серый февральский снег…
Две недели спустя, когда количество принимаемых таблеток сократилось с тридцати двух до шести в день, невропатолог районной поликлиники закрыла бюллетень и выписала Нестерова на работу. Руки уже не дрожали, как прежде, головокружения почти прошли, почерк восстановился, внешне он был здоровый человек, правда, крайне измотанный и уставший.
Утром Сергей приехал в Ясенево пораньше и, оставив пальто в пустом кабинете, без звонка пошел к Шибанову – только он мог подсказать, как ему жить дальше.
– Разрешите, Петр Георгиевич!
– Сергей! Заходи, конечно, заходи! Рад тебя видеть. Присаживайся, рассказывай, – лицо Шибанова выражало самое искреннее расположение и участие, а глаза цепко сантиметр за сантиметром изучали вошедшего Нестерова. Впечатления были не из лучших: худой, изможденное, одутловатое лицо, загнанные и больные глаза.
Обманывать Георгича Нестеров не хотел и не мог, но и всей правды, в первую очередь про диагноз Серафимы Самраковны, тоже открыть нельзя. Расскажешь, как есть на самом деле и поставишь человека перед выбором: сообщать, как положено, дальше по инстанциям или скрыть ставшие тебе известными сведения, нарушив действующий служебный порядок. Поэтому Сергей, решив все заранее, пошел по третьему пути: показал копию выписного эпикриза, и рассказал, как лежал в Институте и какой заключительный диагноз ему поставили, обмолвившись, что бывают случаи, когда энцефаломиелит переходит в рассеянный склероз. Так что, получилась – почти вся правда.
– Вот, все, Петр Георгиевич, – закончил Нестеров свой рассказ и грустно усмехнулся. – Теперь делайте со мной что хотите, отдаюсь на вашу волю.
– Кто-нибудь из наших знает, где ты лежал и что у тебя за болезнь?
– Игнатьев, он несколько раз меня навещал, – сразу ответил Нестеров, совершенно забыв про короткий Сашкин визит.
– Игнатьев – это ладно, – произнес Шибанов и через секунду, решив что-то для себя, деловым тоном добавил: – Значит, так. Не думаю, чтобы у тебя напрямую спрашивали о болезни – не принято это у нас, но, если будут доставать, отвечай уклончиво, должны отвязаться. Иди к себе, доложись Фомкину, и принимай свои дела у Кирсанова. Потом поговорим.
Нестеров вышел. Времени – без двадцати девять. Работать Станислав Андреевич начинает с восьми, любит начальник в тишине помозговать над всякими проблемами, которых в большом хозяйстве отдела всегда хватает, а ситуация с Нестеровым как раз и есть одна из таких проблем. Значит, звонить надо сейчас.
– Станислав Андреевич, Шибанов! Хотел обсудить с вами одну ситуацию. Разрешите?
Начальник знал, что его доблестный заместитель – орденоносец без серьезной причины никогда бы не побеспокоил, потому и включил сразу зеленый свет.
Петр Георгиевич, пока шел до кабинета руководителя, окончательно сформулировал свои предложения по Нестерову, прекрасно отдавая себе отчет, что может и не получиться, как задумал. Но пробовать все равно стоило. Точнее, Сережа Нестеров того стоил.
– День добрый, Станислав Андреевич!
– Заходи, Петр Георгиевич. – Генерал вышел из-за стола, поздоровался, и они сели друг против друга. – Рассказывай, что у тебя?
– Нестеров вышел. Месяц лежал на обследовании в Институте нервных болезней и еще три недели дома под наблюдением врача из районной поликлиники.
– Что с ним?
– Энцефаломиелит, инфекционное заболевание центральной нервной системы. Бюллетень показал и копию документа, который ему выдали при выписке из Института. Подлинник Сергей сдал в поликлинику по месту жительства.
– Диагноз серьезный…
– Более чем, Станислав Андреевич. Да и выглядит он плохо. Судя по всему, здорово ослаб за время болезни. Думаю, если он сейчас попадет к нашим эскулапам, в своих рядах мы его больше не увидим. Выезд за границу закроют – это точно, могут вообще от оперативной работы отстранить. А работник он классный, таких специалистов, чтобы с опытом практической работы и в разведке, и в контрразведке раз-два и обчелся. Жалко терять. Да и мужик настоящий, боец. В каких условиях работал в резидентуре…
– На жалость хочешь взять? – кисло улыбнулся генерал. – Бесполезно. Не хуже тебя все знаю. Лучше, говори конкретно: что предлагаешь?
– Станислав Андреевич, давайте определим Нестерова в одно из внешнеторговых объединений. Отсидится, отъестся, успокоится, в себя придет, а там видно будет.
Не отвечая сразу, генерал встал и прошел за стол, на свое обычное место. Садиться не стал, подровнял стопку документов, зачем-то тронул карандаши, стоящие в высоком стакане, и только потом сказал:
– Ладно, подумаем. Я переговорю с кадрами.
– Станислав Андреевич, лучше бы сегодня, пока…
– Петр Георгиевич, – перебил генерал, – не дави, сломаешь себе что-нибудь. Я тебе позвоню. Там в приемной дежурные с докладом, скажи: пусть заходят!
Перед обедом Шибанов вызвал Нестерова и сообщил, что руководством отдела принято решение: направить его на работу под прикрытием в одно из внешнеторговых объединений. В этой связи передачу дел прекратить и ждать вызова в кадры, где ему расскажут: куда конкретно он идет, когда, на какую должность, к кому обратиться и все остальное. Нестеров даже лицом просветлел – оставляют в отделе. Да об этом он даже мечтать не мог!
– Спасибо, Петр Георгиевич! Вы даже не представляете…
– Представляю. Подожди со «спасибо!» – Шибанов терпеть не мог все эти телячьи нежности. – Потом будешь благодарить, когда на месте окажешься. А пока никому ни слова. Понял? Очень хорошо. Тогда иди! С ребятами пообщайся, кофейку попейте. Думаю, в ближайшее время все прояснится.
Однако ни в этот, ни на следующий день известий не пришло. Наконец, раздался долгожданный звонок, и Виктор Иванович пригласил Нестерова к себе. Кроме него в кабинете был Саня Замятин. Поздоровавшись, Виктор Иванович молча протянул Сергею заполненный бланк – направление на медкомиссию. Увидев недоумение и крайнюю растерянность на лице Нестерова, дежурно пояснил:
– Так положено. Медиков пройдешь, потом к нам.
Замятин, не поднимая головы, корпел над какими-то бумагами, но кроме него помочь Сергею было некому.
– Саш, можно тебя на минуту. Вы извините, Виктор Иванович.
– Да, ничего, ничего. Я понимаю, – не поднимая глаз, буркнул кадровик.
Замятин, наконец, дописал что-то в своих бумагах, поставил точку и они вышли в коридор.
– Саня, ты можешь объяснить: что происходит? – Нестеров опомниться не мог от случившегося. – Меня же не за границу отправляют. Какая еще к чертям собачьим медкомиссия?
– Ты не знаешь, есть такой приказ. Я тебе точно говорю.
– Слушай, ты-то хоть мне голову не морочь! Я что, первый день в разведке? Да стало бы руководство меня под крышу прятать, если б знало про медкомиссию? – Замятин молчал. – Ты-то понимаешь, что первый же врач, только посмотрев на внешность товарища Нестерова, закроет его если не навсегда, то надолго?
– Сергей! Я все понимаю, но, извини, помочь ничем не могу. – Смотреть в глаза Саша избегал. – Есть персональное распоряжение заместителя начальника Управления. Прости, пожалуйста, мне надо идти.
Ничего непонимающий, потерявший себя Нестеров прямиком пошел к Шибанову. На счастье, он оказался один. Сергей молча положил направление на стол.
– Зачем ты мне это принес, Сергей Владимирович? – с неприязнью прозвучал вопрос. Шибанов недовольно, с раздражением смотрел ему в глаза. – Что тебе непонятно?
– Петр Георгиевич! Ну как же так? Ведь сколько людей под крышу отправляют, и ничего, а меня на медкомиссию… – горло перехватило, и он с обреченностью сказал. – Мне к врачам нельзя, они сразу все поймут…
Шибанов смотрел на повесившего голову Нестерова, за столько лет работы он искренне привязался к нему и верил в его порядочность и прямодушие, чтобы ему ни говорили и в чем бы ни убеждали.
– У тебя друзья в кадрах есть?
Сергей поднял голову.
– Да, Саша Замятин.
– Вот его и благодари.
Для Нестерова это было равносильно разорвавшейся бомбе.
– Петр Георгиевич! Этого быть не может! Вас обманули. Мы же, как братья, Петр Георгиевич! Четыре года в Вышке, день и ночь вместе, ели за одним столом, мама покойная нас кормила, спали на одной койке. Да нет, невозможно, просто невозможно. Да зачем ему это делать? Мы же, как братья… – В голосе Сергея обозначился явный надрыв, он готов был закричать на всю Вселенную.
– Я не знаю: зачем? – перебил его Шибанов. – Но, чтобы ты не мучал себя бесполезными вопросами и не искал без вины виноватых, расскажу тебе то, что ты мне не говорил. – Он вел себя как хирург, понимающий, что для спасения жизни пациенту надо пройти через боль, и боль немалую. – Врачи ставили тебе рассеянный склероз. Так? Ты понимал, что с таким диагнозом тебя комиссуют и уволят из органов. Чтобы этого не произошло, используя личные связи, сделал все, чтобы изменить диагноз на энцефаломиелит, но нам об этом ты ничего не сказал и тем самым ввел в заблуждение меня, а я, в свою очередь, Станислава Андреевича. А он лично договаривался с начальником Управления кадров по поводу твоего трудоустройства. Вскрыл факт обмана заместитель начальника Управления кадров, непосредственный куратор Замятина, основываясь на инициативном заявлении своего подчиненного. Кроме того, им также известно, что твоя мать находилась или находится в психиатрической лечебнице с опухолью мозга. Поскольку заболевание может иметь наследственный характер, а также с учетом твоего пребывания в Институте нервных болезней, Управление кадров считает необходимым, чтобы помощник начальника отдела подполковник Нестеров прошел освидетельствование в условиях нашей, ведомственной поликлиники. – После короткой паузы Петр Георгиевич бросил в сердцах. – Скажи спасибо, что на Центральную военно-врачебную комиссию не отправили. Там бы тебя точно на пенсию сплавили. Теперь все понятно?
Нестеров смотрел на Шибанова и не видел его. Информация по клеточкам ложилась в голове, наконец, все выстроилось. О состоянии мамы знал только Саня, Коля Игнатьев был не в курсе. Значит, точно – Замятин. Но, если так, кто скажет неразумному, тупому Сергею Нестерову, что ему делать с сердцем, душою, которые не хотят, не могут принять этой правды. Как же брат может предать брата? За что? Должна быть какая-то причина. Нет, надо выяснить, понять…
Будто подслушав Нестерова, Шибанов перебил его размышления:
– Я не должен был все это рассказывать, поскольку есть серьезные опасения, что ты дров наломать можешь. А у нас с кадрами и без того теперь отношения напряженные, и сколько это еще протянется неизвестно, – заметив, что Сергей думает о чем-то своем, окликнул. – Нестеров!
– Да, Петр Георгиевич!
– Дай мне слово, что не будешь выяснять свои отношения с Замятиным! Ни лично, ни через посредников. Если встретишь, даже случайно, обойди стороной, и ни в какие разговоры не вступай. Иначе еще больше подставишь и меня, и Станислава Андреевича, да и свое положение усугубишь. Понял меня?
Как сквозь туман-дурман, Нестеров кивнул головой.
– Разрешите идти?
– Иди, Сергей Владимирович. Пойдешь на освидетельствование, документы из Института нервных болезней возьми с собой. Поликлиника в курсе. Курировать тебя будет врач-терапевт Козлова, имя – отчество не помню, очень принципиальный товарищ. Управление кадров специально для тебя постаралось.
Прошло полгода. Нестеров находился в состоянии ни туда, ни сюда. Выезды за границу по состоянию здоровья ему закрыли, от ведения дел, связанных с работой загранаппаратов, отстранили, искали, но пока не находили места, где были бы востребованы его способности, знания и опыт – все упиралось в состояние здоровья. Никто не хотел брать к себе больного. Каждый месяц он приходил к врачу-терапевту Козловой, которая, увидев его, всплескивала руками и, как бабы в деревне, чуть не плача, вскрикивала: «Господи! Как вы плохо выглядите!». И от этого становилось еще хуже, хоть вешайся. Как обещал начальству, кадры обходил стороной, но однажды в коридоре случайно встретил Виктора Ивановича. Постояли, поговорили о чем-то незначительном, кадровик, пользуясь случаем, пообещал не снимать вопрос трудоустройства Нестерова с контроля. Пожали, прощаясь, руки и тут Сергей не выдержал.
– Привет от меня соседу передайте!
– И хотел бы, не передам. Нет его в моем кабинете, на повышение пошел товарищ Замятин, замом по кадрам отдельного объекта, полковничья должность, между прочим. – Подумал, делая вид, что припоминает. – Давно уже ушел. Сразу, как тебя на комиссию отправили. – Кадровик посмотрел на Нестерова, проверил: правильно ли понял его собеседник, и хлопнул по плечу. – Ну, давай! Будь здоров! Держись, Сергей!
Он держался, как мог. Но получалось плохо, вернее, совсем не получалось. На работе никому не нужен, делать ничего не давали, безделье иссушало сознание и выводило из себя. Ко всему прочему, он все чаще ловил себя на мысли, что болезнь возвращается. Стал терять в весе, а куда уж там терять. Время от времени стали появляться головокружения, спал по два-три часа в сутки. И вот настал момент, когда он понял, что уходит.
