Руслан Григорьев
Петля Сергея Нестерова
– Может быть, и то и другое. – Нестеров не мог говорить открытым текстом, народу в кабинете собралось больше, чем посадочных мест.
– Понимаю. – Все медики, а главврач тем более, обязаны быть психологами. – Приезжайте, я на месте с восьми до восьми.
– Завтра можно?
– В какое время?
– После двенадцати, в районе часа.
– Прекрасно, договорились. Жду.
Нестеров с облегчением повесил трубку, первый шаг сделан. В больницу надо ехать, конечно, с Любой. Не одному же идти?
Размышления прервал насупленный и обиженный Барсуков.
– Здравствуйте, Сергей Владимирович! Не работает ваша заправка!
– Какая еще заправка? – Не смог сразу переключиться Нестеров.
– Для машин оперативного обеспечения, мы же с вами вчера говорили…
– Ах, эта… – Он все вспомнил. – Ты когда туда приехал?
– В шесть утра. Там, вообще, все перекопано. Я по доске через канаву перешел, чуть не грохнулся, в дверь, в окно стучал. Тихо, никого там нет.
– Странно, я неделю назад на заправке был, все функционировало в обычном режиме. – Дальше играть он был не в состоянии, но выходить из положения надо достойно, без потери лица. – Подожди, подожди. Все, вспомнил! Они же в прошлый раз говорили, что их могут закрыть. Надо было, конечно, проверить. А-а-а… – с досадой протянул Нестеров, встал и протянул руку Барсукову. – Извини, Алексей! Не хотел. Веришь? – Расстроенный, невыспавшийся Барсуков все-таки кивнул головой и пожал протянутую руку. – Как только найду для тебя что-нибудь подходящее, сразу дам знать. Договорились?
Расстались почти друзьями, но завершение розыгрыша досталось Сергею нелегко, на пределе возможностей. Не успел прийти в себя, как позвонил Шибанов и попросил зайти. Петр Георгиевич стал выговаривать ему за небрежно подготовленные письма в резидентуру, упирая на явные несоответствия в рекомендациях, предназначенных для сотрудников точки, за отвратительный стиль изложения. Внезапно Шибанов прервал себя:
– Сергей! Ты меня слышишь?
– Конечно, Петр Георгиевич.
– Не уверен. Почту забери. К вечеру, что б все исправил. – Начальник сдвинул к нему на край стола папку с документами и еще раз внимательно посмотрел на Нестерова. – Что с тобой, Сережа? Последнее время ты мне совсем не нравишься, очень изменился и далеко не в лучшую сторону. Что-то дома или, может, со здоровьем нелады?
– Не знаю, Георгич. Скорее, все вместе. Завтра на консультацию к профессору договорился…
– У нас?
– Нет, на стороне. Отпустите к обеду?
– Езжай, конечно. Потом расскажешь, а почту забери. То, что ты накалякал, извини за выражение, никуда не годится.
Нестеров забрал документы и подумал, что за шесть с лишним лет Шибанов первый раз так с ним разговаривает – никогда никаких претензий к его эпистолярному творчеству не было, ни за рубежом, ни здесь, в Центре. Значит, есть явные ляпы. Наверняка, писал в том же бредовом состоянии, что и сегодня. Но это вопрос второй. А вот почему Фомкин, которому он сдавал почту, ничего не сказал? Может, подставить хотел? «Вот, пожалуйста, Петр Георгиевич! Посмотрите, как ваш любимчик работает!». А что? С этой сволочи станет! Злость придала сил, он собрался, и готовые документы к семнадцати ноль-ноль положил Шибанову на стол.
Пока ехал домой, Нестеров измучился, пытаясь представить, как скажет о своем состоянии и решении Любе, матери и молил всех святых, что б только они не разругались до его приезда. С опаской, в недобрых предчувствиях Сергей потихоньку открыл дверь. В квартире стояла странная тишина, лишь из-за плотно закрытой двери кухни слышались неясные голоса. На легкий щелчок замка из гостиной выглянул Олежка и бросился к отцу, и тут же подскочила Оленька.
– Привет, мои золотые! А где бабушка с мамой?
– Они на кухне, пап. – Олег заговорщицки улыбнулся. – У них секреты какие-то.
«Час от часу нелегче», – подумал Сергей, открывая дверь на кухню. Они сидели за столом напротив друг друга, наверняка слышали, что он пришел, но почему-то не вышли навстречу.
– Здравствуй, сынок! – Мама была не похожа на себя: тихая, отрешенная, в глазах слезы. – Люба тебе сейчас разогреет, а ты пока иди, переоденься, а потом приходи. Мне с тобой поговорить надо.
Муж и жена Нестеровы, как послушные дети, занялись каждый своим делом и через пять минут все были вместе.
– Сереженька! Ты прости меня, если что не так. Я уже давно себя плохо чувствую, головные боли замучили, лекарства не помогают – анальгины, аспирины все эти. Вам-то не до меня, у вас свои дела, дети опять же… – Задрожала нижняя губа, но она справилась, не заплакала. – Нет, нет, что ты?! Я уже говорила Любе: я не в обиде, нет. Может, наоборот, я во всем виновата. Что ругались, ссорились. С сестрами, братьями советовалась, что делать, только у каждого своя голова на плечах, каждый по-своему жизнь понимает. Ну, это ладно, не о том я. Знаешь, иногда боль так припрет, что хоть на стенку лезь. Никаких сил нет, терпеть. Я пошла к нашему участковому врачу, Путенковой. Она женщина хорошая, понимающая, на анализы меня послала, два рентгена сделали, голову тоже светили. Вчера опять у нее была. Плохо у меня, Сереженька! Вроде как опухоль в голове, а какая, злокачественная или нет, никто не знает. Может, операцию будут делать. Завтра кладут в больницу нашу, тут в районе, недалеко. Я говорю: «Давайте после Нового года, всего две недели осталось!». «Нет, – говорят, – срочно!». Так что вот такие дела у нас, сыночек. Думаю: из больницы этой я уже не выйду. – И она, сдерживаясь, чтобы не пугать внуков, тихо заплакала.
Сергей, забыв про ужин на столе, молча сидел, бессильно опустив руки, а в голове, как молотом, стучало: «За что, за что, за что все это???».
– Мамочка, милая, прошу тебя, успокойся. – Голос задрожал, он еле сдержался, чтобы самому не зареветь. – Я уверен: все не так страшно! Полежишь в больнице, проверят, все обойдется. Завтра Люба тебя проводит…
– Нет, нет. Ей надо с детьми управиться. Паня приедет, мы доберемся, ты не волнуйся. – Галина Андреевна смахнула слезы и поднялась. – Пойдем-ка со мной.
Она привела его в свою комнату, открыла гардероб и из-под белья достала маленькую коробочку, в которой лежали золотые серьги с александритами и кольцо с таким же камнем.
– Вот, Сережа! Это все. Еще машинка швейная «Зингер», она хоть и старая, но хорошая. Сейчас таких не делают. Больше ничего у меня нет. Ты уж сам, как-нибудь распредели, что сестрам, что вам… – голос опять задрожал.
– Нет, ни за что! Положи все, где было, – и, заметив, что она плохо его понимает, еще раз повторил: – Положи, где было, самой пригодится.
Они рано легли спать, как только уложили детей, но долго еще не могли заснуть.
На следующий день Люба с Сергеем встретились перед входом в больницу без десяти час. Хозяин знакомого Нестерову кабинета искренне обрадовался появлению гостей.
– Сергей Владимирович! Прошу вас, проходите, пожалуйста. Супруга? Константин Леонидович! – представился он, по-старомодному галантно поцеловав ручку. – Очень приятно. Присаживайтесь, пожалуйста. Слушаю вас.
Нестеров рассказал все, что считал нужным и возможным о своем состоянии – Лебединский, весь во внимании, не перебивал.
– Все? – спросил он, когда Нестеров завершил свой рассказ. – Давайте посмотрим вас. Я, знаете ли, много лет проработал невропатологом. Здесь, в больнице, неврологией заведовал. Думаю: на первом этапе обойдемся без посторонней помощи. Пройдите сюда, пожалуйста.
Константин Леонидович показал Сергею на середину кабинета и встал перед ним.
– Поставьте ноги вместе, вытяните перед собой руки, раздвиньте пальцы. Так, хорошо. Теперь закройте глаза.
Нестеров сделал, как его просили, но меньше чем через секунду почувствовал, что неумолимо тянет вправо, невольно качнулся, но врач поддержал.
– Откройте глаза. Поставьте ноги на ширине плеч. Так, лучше? – Виновато улыбаясь, Сергей кивнул. – Теперь опять: руки перед собой, пальцы раздвинуть. Медленно, не торопитесь. Указательным пальцем правой руки…
Потом в ход пошли молоточек и иголка, и после каждой манипуляции глаза Константина Леонидовича все больше и больше затягивало льдом, выстраивая диспозицию: доктор – пациент. Они вернулись на свои места, и главврач заговорил совсем другим, чем при встрече, тоном.
– Сергей Владимирович! Ваше состояние вызывает серьезное беспокойство, необходимо получить консультацию и вероятнее всего, чтобы исключить ошибку, пройти обследование в специализированном медицинском учреждении. В нашей больнице по целому ряду причин сделать этого не представляется возможным. Сейчас я вам выпишу направление, – Константин Леонидович стал заполнять бланк. – Это Институт нервных болезней на улице Россолимо, рядом с метро «Парк культуры». На сегодняшний день лучшее в Союзе профильное лечебное учреждение. Там работает моя хорошая знакомая – Наталья Сергеевна, прекрасный специалист, я ей позвоню, предупрежу, что вы обратитесь. Вот номер ее телефона. Звоните сегодня же, затягивать не рекомендую, сейчас каждый день на счету.
В десять утра Нестеровы, растерянно оглядываясь, стояли в холле здания дореволюционной постройки на улице Россолимо. Сергей по привычке держал жену за руку. Ждать пришлось недолго. Буквально через пару минут к ним подошла молодая женщина в белом халате. Наталья Сергеевна, как она себя назвала, выглядела на сорок с небольшим. Очень милая блондинка с серо-голубыми, холодными глазами. Осмотрев Нестерова, она подтвердила необходимость его срочной госпитализации и сказала, что все формальности, как обещала Константину Леонидовичу, возьмет на себя. Сергею Владимировичу необходимо без опозданий прибыть сюда с вещами после Нового года третьего января к девяти утра и рассчитывать на пребывание в стационаре не менее месяца – дальше видно будет.
Этот день стал точкой отсчета совершенно нового для Сергея Нестерова состояния. Он быстро терял физическую форму, уставал, и уже к середине дня безумно хотелось спать. Мыслительный аппарат работал с перебоями и на сознание неодолимой силой наступал туман: густой, вязкий, клубами. Все последующие дни так и прошли для Нестерова длинным, нескончаемым рядом: ездил на работу, что-то делал, писал, хотя почерк стал совсем плохим, встречался с людьми, разговаривал, но в памяти почти ничего не задерживалось. Дважды навещал маму, состояние которой становилось критическим, временами она не узнавала его. Играл с детьми, не понимая, чем он занимается, а за полчаса до наступления Нового тысяча девятьсот восемьдесят пятого года заснул в кресле рядом с елкой.
В палате, разделенные тумбочками, стояли пять кроватей, крайняя к двери – свободная, для него. Трое больных, как понял Сергей, лежачие, они даже имена свои толком сказать не могли. Четвертый – высокий, черный, худой, как жердь, назвался Селимом.
– Хорошо, что тебя к нам определили. Я уже замучился с ними, – кивком головы он указал на лежавших. – То няньку, то санитара, то врача позвать, и все я. Теперь полегче будет, поможешь немного. У тебя что?
– В каком смысле? – Сергей не понял вопроса.
– Чем болен, диагноз какой?
– Не знаю, я сегодня первый день.
– А-а-а, – протянул Селим. – Свеженький, и сразу сюда. Повезло тебе, по блату, наверное, определили. Я в нашей республиканской два раза лежал, отец большие деньги дал, что б сюда отправили. Здесь врачи хорошие и лекарства дают.
Нестеров с трудом понимал его, и не только из-за своего состояния. Мало того, что Селим говорил с большим акцентом, так еще и половину букв не выговаривал. Начавшийся разговор-знакомство прервала небольшого росточка и той же ширины медсестра в стоптанных войлочных сапожках с хмурым, недовольным выражением лица.
– Нестеров, ты что ли? – раздраженно спросила она с таким видом, будто сомневалась в ответе. – На анализы и к врачам.
Они пошли по коридору, слабо освещенному тусклыми лампами. Навстречу попадались больные, одетые, как правило, в тренировочные костюмы и домашние халаты, и у всех – потухший, обреченный, без всякой надежды взгляд. Нестеров гнал от себя мысли, что это его ближайшее будущее, хотя со стороны производил не намного лучшее впечатление. В отсутствии естественного освещения время теряло свое значение, и непонятно было, что сейчас: утро, день, вечер, ночь. Он оставил часы в палате и не представлял, сколько минут или часов потратил на хождение по кабинетам. Неожиданно прозвучал звонок, приглашая на обед, и Сергей потянулся вместе с другими ходячими в так называемый зал для приема пищи. Перед окном раздачи на столике стопкой стояли металлические миски, а рядом в широком с ржавчиной стакане торчали ложки – вилки, ножей не было. Нестеров оказался в середине небольшой очереди. С дурным предчувствием и брезгливостью он наблюдал, как больные трясущимися руками не могли донести до стола, не расплескав, даже половину миски супа. «Я не такой, нет», – убеждал он себя. Двумя руками сжал миску жидкости, в которой целиком плавала картошка и что-то наподобие овощей, и сделал первый шаг. «Ну, что я говорил!», – возликовала душа, и тут же Сергей почувствовал, что миска оживает и начинает свой бешеный танец в его руках. «Стоять! Стоять, сволочь!» – сжав рот, молча, заорал он на нее, и железная тварь почти послушалась. По крайней мере, к столу он подошел с минимальными потерями. Попробовав «блюдо», которое повариха на раздаче назвала рассольником, Нестеров понял, что даже под угрозой расстрела не будет есть это варево. Ограничился вторым – гороховым пюре, ненавистным с детства, котлеткой и тремя кусками черного хлеба, больше не дали. Ужинать он не пошел, аппетита не было. Ночь прошла тяжело. Не давали спать спертый воздух, перемешанный с запахом мочи и лекарств, и сосед по палате, тот, что ближе к окну. Он несколько раз жутко кричал, и Нестерову, лежавшему у двери, приходилось вставать и звать дежурную медсестру. Проснулся Сергей совершенно разбитым.
Утром его повели в процедурный кабинет – на пункцию спинного мозга. Он лег на бок на кушетку, и докторша попросила принять позу эмбриона, предупредив, что, чем больше он выгнет спину, тем легче, удобнее для него будет эта процедура. С этим проблем не было, сказались четыре года занятий акробатикой на стадионе Юных пионеров. Сергей согнулся колесом и почувствовал укол, а потом услышал, как с легким треском игла проходит сквозь хрящи, соединяющие позвонки. Потом в спине возникло чувство, будто вытягивают что-то из тебя, и, наконец, все закончилось. Пункция прошла удачно, как сказала доктор, хотя в голосе слышалось необъяснимое для пациента неудовольствие.
Обед принесли в палату, вставать не разрешили. Сергей, только взглянув, решил, что ЭТО он есть не будет, но объявить санитарке свое решение не успел. Как подарок и компенсация принятых мучений, в дверях палаты возникла красавица-жена с сумками в руках. В большом китайском термосе, расписанном яркими цветами и райскими птицами, оказался любимый картофельный супчик с мелкими мясными фрикадельками, а в кастрюльке, завернутой в десяток газет – еще теплая гречка с печенкой по-строгановски в подливке. Особого аппетита не было, но не съесть такую вкусноту – себя обидеть. Любочка наготовила столько, что и Селиму за глаза хватило, еще и на вечер осталось, а лежачие, несмотря на все ее уговоры, сами отказались. Выглядела она прекрасно, новую кофточку одела, даже реснички подкрасила, хотя косметикой пользовалась крайне редко. И, как всегда, щебетала без остановки: «Дома все в порядке, с детьми помогает мама, ты пока здесь, пусть она поживет у нас, ладно?». Оленька и Олежка страшно скучают, учатся хорошо, звонили Игнатьев и Миша с Томой, спрашивали: когда можно прийти и что принести? Все, в общем, нормально. Главное, чтобы сам выздоравливал поскорее.
Жена побыла у него больше часа и, наконец, добилась, что, заразившись ее хорошим настроением и уверенностью в прекрасном будущем, он улыбнулся и поверил, что все не так уж плохо. Закрыв за собой дверь палаты, она изменилась в лице: исчезла улыбка, прорезались морщины и глаза наполнились слезами. Господи! Всего один день, а Сережка совсем другой: безразличный ко всему, вялый, потухший. Со страхом она осторожно заглянула в ординаторскую. Лечащий врач сидела за столом и заполняла чью-то историю болезни.
– Здравствуйте, Наталья Сергеевна! Я – Люба, жена Сергея Нестерова из семнадцатой. Можно к вам?
– Да, да. Заходите, пожалуйста. Слушаю вас.
Люба старалась держать себя в руках, не раскисать: расплачешься, ничего толком не узнаешь.
– Доктор, скажите, что с ним?
Прежде чем ответить, Наталья Сергеевна заглянула в бумаги, лежащие перед ней.
– Любовь, извините, не знаю, как вас по отчеству, ваш муж второй день у нас, результатов анализов нет, да и говорить, собственно, пока не о чем. – Голос был холодный и отчужденный. – Я приглашу вас к себе, когда будет ясна картина заболевания. Все расскажу и подскажу, что надо делать. А сейчас, извините…
Люба поняла, что разговор закончен, закрыла дверь и пошла по коридору к выходу, стирая платком черные, вперемешку с тушью, слезы.
Дни потянулись друг за другом – тягучие и однообразные для Нестерова и совершенно безумные для его жены. На нее свалилось все: кухня, магазины, дом, дети, Сережкина мама, сам Сергей. Она крутилась, как белка в колесе, пытаясь успеть везде, похудела – кожа да кости, но расслабиться себе не позволяла. Для детей, близких и дальних родственников, для всех на свете и, в первую очередь, для Сережи она была энергичной и неунывающей женщиной, у которой все более-менее хорошо. Каждый день приходила к мужу, как в театр – хорошо одетой, с прической, макияжем, улыбкой на лице и неизменно в прекрасном настроении. И так – с утра и до вечера. Но наступала ночь и силы оставляли ее. Оставшись одна, Люба Нестерова не могла с собой справиться. В предчувствии страшного и неизбежного, от бессилия и отчаяния она рыдала, зажав зубами подушку, чтобы не слышали дети и мама. Потом забывалась на пару-тройку часов, а утром превращалась в ту, прежнюю, привычную для всех.
Нестерову назначили лечение: капельницы, уколы, анализы, таблетки. Такого количества лекарств он не принимал за всю свою предыдущую жизнь – по сорок таблеток в день, плюс уколы. Наступила апатия, ничего не хотелось делать и в первую очередь двигаться, но быть без движения и лечь, как его соседи по палате, тоже нельзя. Он хорошо понимал, видел на примере других: стоит только смириться, как скрутит тебя сволочь-болезнь, и безглазая баба с косой привет передаст. А посему, приказывал Сергей сам себе: «Встал и пошел! Ножками, ножками!» – и ходил по коридорам, заглядывая на лестничные площадки, где мужики, покуривая в рукав, рассказывали о своих болячках. Он слушал товарищей по несчастью и, покопавшись, находил у себя все без исключения симптомы чужих болезней. «Так с ума можно сойти, честное слово!» – думал он не единожды, но выхода из западни найти не мог.
Прошло две недели. В воскресенье у Натальи Сергеевны был выходной, и обход делала дежурный врач, Серафима Самраковна – желчная, некрасивая, обозленная на весь белый свет баба. Осмотрев Нестерова, заглянула в историю болезни и хмыкнула: «Знаете свой диагноз?» – и с язвительной улыбочкой и садистским наслаждением сама ответила на свой вопрос: «Прогрессирующий рассеянный склероз. Наталья Сергеевна вам все-е-е расскажет. Так что готовьтесь!». Кивнула на лежачих, вот, мол, вам пример, закрыла дверь и пошла дальше, оставив Нестерова в растерянности и глубокой задумчивости.
Как бы то ни было, но ликбез по неврологии он здесь получил и хорошо представлял, что за штука такая – рассеянный склероз в такой тяжелой форме. С диагнозом, который озвучила Серафима Самраковна, скорее всего, его комиссуют и уволят к чертовой бабушке из органов. И что тогда делать, куда деваться? Из-за жуткого количества лекарств, которые он потреблял каждый день, голова почти не работала, но Сергей все-таки собрался и сообразил: кто ему может помочь. Ближе к ночи из единственного телефона-автомата на первом этаже, отстояв очередь, он позвонил Любе и попросил вызвать к нему главврача Лебединского и передать Игнатьеву, чтобы прислал друга Сашку Замятина, кадровика, знающего все и вся по части прохождения службы. Однако в понедельник ни того, ни другого не было. Зато пришла Любочка с макаронами по-флотски и компотом из сухофруктов и снова у Сергея и Селима был праздник на столе и в душе. Нестеров держался молодцом, ел с аппетитом, только бы жена ничего не заподозрила. Тем более что на утреннем обходе Наталья Сергеевна появилась вместе со своим шефом, вальяжным профессором Штульманом. Они крутили его и так, и эдак, но ничего конкретного не сказали. Нестеров же в присутствии чужого для него человека спрашивать про диагноз, который объявила ему Серафима Самраковна, тоже не стал. В обстановке неопределенности Сергей решил понапрасну не тревожить жену. Проговорив почти час, она упорхнула, запретив ее провожать, и по известным только ей причинам не сказала о предстоящем разговоре с Натальей Сергеевной.
В ординаторской был еще один врач, который с появлением Любы, сославшись на дела, вышел, пообещав скоро вернуться.
– Присаживайтесь, пожалуйста, – холодно и строго, как при первой встрече, пригласила Наталья Сергеевна, и, как только Люба оказалась на краешке стула, она отстраненно, будто разговаривает с неодушевленным предметом, стала говорить: – Период обследования вашего мужа завершен. Проведены осмотры специалистами нашего института и получены результаты лабораторных исследований. – Голос звучал ровно и спокойно, но у Любы почему-то мурашки побежали по коже. – У вашего мужа – тяжелое заболевание центральной нервной системы. Не буду утомлять вас медицинскими терминами, все будет отражено в выписном эпикризе. В течение следующих пятнадцати дней мы проведем курс лечения, который позволит стабилизировать состояние больного, потом выпишем под наблюдение невропатолога по месту жительства. И последнее. – Она сделала паузу. – Прогнозы неутешительные: осталось два, максимум три года, не больше.
– Два, максимум три года, – как на автомате, ничего не понимая, повторила Люба. – А дальше?
Не опуская глаз, Наталья Сергеевна смотрела ей прямо в лицо и молчала.
– Дальше что? – Не услышав ответа, Нестерова встала, подняла с пола хозяйственную сумку с пустой посудой и с застывшим, окаменевшим лицом, как сомнамбула, вышла из ординаторской. Спустилась вниз, надела пальто и оказалась на улице. Сделала несколько шагов и остановилась. До нее стал доходить страшный смысл сказанных доктором слов: «Два, три года». – «А потом что, ВСЕ? СМЕРТЬ? Не будет Сереженьки? Дорогого, милого, любимого, красивого, единственного на свете не будет?!». Ноги подкосились, она села боком, почти упала в черно-грязный сугроб, насыпанный дворниками у ограды института. Затрясло мелкой дрожью, и Люба зарыдала, закричала, забыв обо всем на свете, сто раз повторяя единственное, самое дорогое имя: «Сережа, Сереженька…». Мимо шли прохожие, участливо оглядываясь на плачущую женщину. Кто-то пытался помочь, поднять ее, успокоить, но, услышав, отчаянное и умоляющее: «Пожалуйста, не трогайте меня! Прошу вас оставьте…», отказывался от естественного человеческого желания. Подошла совершенно седая, преклонных лет женщина с добрым, открытым лицом и глазами чистого ясного неба. Одета по-городскому, только пуховый платок, повязанный особым манером, и варежки из козьего пуха говорили о деревенских корнях, связывающих ее с этой грешной землей.
– Доченька! Посмотри на меня, доченька, – голос был теплый, ласковый, добрый, и Люба подняла голову. – Вставай, голубушка. Вставай, милая!
Она почувствовала прикосновение заботливых мягких бабушкиных рук, поднимавших ее, и встала с ноздреватого, подтаявшего снега.
– Пойдем со мной, пойдем, милая.
Мелкими шагами они шли по тротуару, их обгоняли погруженные в свои заботы люди. Нестерова не замечала ничего и никого, слушая завораживающий, успокаивающий голос. Она сначала не понимала, что говорит эта добрая женщина, но медленно, кусочек за кусочком, оттаивало сознание – с великим трудом, спотыкаясь, она приходила в себя и стала отвечать на вопросы своей спутницы.
– Там, в больнице-то, кто у тебя?
– Муж.
– Что, плохо совсем?
– Врач сказала: два года жить осталось.
– Два года, говоришь?! – С возмущением переспросила она. – Да как она могла сказать такое?! Кто же, кроме Господа Бога знает срок жизни людской? Кто может знать, милая, что произойдет за это время, как жизнь повернется, как человек себя поймет. А ты, доченька, зачем поверила, зачем мужа живого хоронишь? Рано еще, это время нам с тобой не рассмотреть. Тебя как звать-то девонька?
– Люба.
– Я тебе вот что скажу, Любушка. Ты, перво-наперво, с собой должна совладать, справиться, тебе сейчас никак нельзя руки опускать. На тебе, милая, все держится: и муж, и дети, и твои родители, и мужнины. Тебе раскисать ни в коем случае нельзя. Если дрогнешь, ты ему только хуже сделаешь, порог придвинешь…
– Какой порог?
– Жизни порог, за которым только царствие небесное. Мужики наши ведь только с виду сильные да здоровые, а внутри они разные, есть и слабые да нежные, но всем им поддержка, помощь нужна. Такова уж наша женская доля, на себе все тащить, еще мужьям нашим помогать. Но так, чтобы они ничего этого не заметили и достоинство свое сохранили. Потому тебе перед ним дрогнуть никак нельзя, ты сильная, сможешь, выдержишь. – Старушка заглянула ей в лицо. – Ты, доченька, обязательно в церковь сходи, да не один раз. Свечки поставь: Пресвятой Богородице, Николаю Чудотворцу и Пантелеймону Целителю. Чего не знаешь, у людей спроси, они подскажут. И молись, родная, какие слова есть на душе, те и говори. Ничего, что молитвы не знаешь, Господь услышит и примет мольбу твою. – Бабушка взяла Любу за руку, и тепло волной прошло по телу. – Храни тебя Господи, девонька милая! Муж поправится! Верь! А теперь иди, милая. Дома, небось, дети ждут не дождутся! Иди, любезная!
Нестерова пришла в себя только в вагоне метро, до этого все для нее проходило как во сне. Она даже не знала: была бабушка на самом деле или нет? Только в памяти остались неведомые ей ранее имена: Пресвятая Богородица, Николай Чудотворец и Пантелеймон Целитель.
На следующий день, перед обедом, опередив Любу, с апельсинами в пакете примчался взъерошенный Сашка Замятин, который и понятия не имел, что Нестерова упекли в Институт нервных болезней. Верный, закадычный друг сразу сообразил, что нужна его помощь, потому и прилетел, как только смог. Говорить решили в коридоре, так спокойней, поскольку в этом заведении с впечатляющим названием понятия не имели, кто такой Нестеров. Сергей, экономя Сашкино время, коротко обрисовал ему ситуацию и назвал диагноз, который озвучила Серафима Самраковна.
– Да, старик, дело серьезное, – помрачнел Замятин. – С таким диагнозом комиссуют точно, прецедент есть. В соседнем с вами отделе два месяца назад сотрудника уволили, причем без пенсии, сразу на инвалидность.
– Значит, все? Без вариантов?
– Ну почему? Мне его кадровик говорил, что характер у мужика хуже некуда, договариваться не умеет. Повел бы себя по-другому и результат был бы другим. Есть какие-то болезни, я просто названия не помню, очень схожие, но по ним лечение проводят, а не увольнение. Хорошо бы, конечно, проконсультироваться с кем-нибудь из специалистов. Хочешь, я переговорю с нашими медиками?
– Спасибо, Сань. Не надо, есть у меня человек, сам справлюсь. – «Только бы Константин Леонидович не подвел», – пронеслось в голове. – Тебе бежать, наверное, надо?
– В общем, да. – Замятин засмущался, словно в чем-то был виноват. – Я же в обед рванул. – Он посмотрел на часы. – Ничего, успею. Галина Андреевна как? Здорова?
– Нет, Саш. В больнице мама, опухоль мозга у нее. Врачи говорят: неоперабильна. Скрутило нас, Нестеровых. – И Сергей грустно улыбнулся.
– Да, старик, не позавидуешь. Держись, Серый! Что надо, звони!
Ближе к шестнадцати с вежливой, приятной улыбкой появился Константин Леонидович Лебединский. Только взглянув на сильно похудевшего и осунувшегося Нестерова, без обиняков заявил, что «напрасно Сергей Владимирович игнорирует больничную пищу. Конечно, качество приготовления может быть и не то, что хотелось бы, но в рационе, уверяю вас, есть все, что нужно для выздоровления…».
– Константин Леонидович, поговорить бы надо, – невежливо перебил нравоучения главврача Сергей.
– Так я, собственно, затем и приехал, Сергей Владимирович, – не обижаясь, с пониманием откликнулся Лебединский. – Давайте-ка немножко прогуляемся, тут у вас обстановка не очень способствует…
Они направились в конец длинного коридора, при этом Константин Леонидович, заботливо поддерживал Нестерова под руку. Разговор еще не успел начаться, как из соседней палаты вышла Наталья Сергеевна и буквально остолбенела, увидев их вместе.
– Константин Леонидович!?
– Наталья Сергеевна! – Предвидевший встречу Лебединский легко прикоснулся к руке и по-дружески поцеловал в щечку. – Видишь, приехал навестить твоего подопечного. – Он чуть отстранился, и снизу вверх окинул взглядом Наталью Сергеевну. – А ты все такая же красавица, годы тебе только на пользу. Я чуть позже загляну, ладно? Поговорим еще.
Они разошлись, и Лебединский все внимание обратил на своего спутника.
– Что-то случилось, Сергей Владимирович?
– Случилось, Константин Леонидович! Заведующий отделением профессор Штульман и Наталья Сергеевна ставят мне прогрессирующий рассеянный склероз.
– Именно так? – Лебединский сжал в нитку губы и слегка сдвинул брови. – Вы ничего не путаете?
– Ничего я не путаю! Сведения точные. – Нестеров нервничал, и потому был раздражен и категоричен. – С таким диагнозом меня в момент комиссуют и уволят из органов. И что я тогда буду делать? Куда пойду и кому буду нужен в таком состоянии? Я в органах восемнадцать лет и не представляю себе другой жизни. Скажите, а может быть ошибочным диагноз?
– Принципиально, нет, Сергей Владимирович! Могут быть уточнения, определенного рода корректировки, но не отмена диагноза. Такого не бывает! Тем более, в этом институте, лучшим в Союзе. Исключено, абсолютно исключено!
– Ничего не исключено, доктор. У нашего сына после рождения два титулованных специалиста-педиатра гидроцефалию головного мозга определяли, сказали: дурачком будет. Жену мою после перелома ноги профессора института травматологии к костылям на всю оставшуюся жизнь приговорили. Только ничего этого, как вы сами понимаете, нет. Все чушь собачья! – И тут же он повернул разговор в нужную ему сторону. – Константин Леонидович, вы только что сказали про уточнение диагноза…
