Петр Вяземский
Остафьевский архив. Том 5. Часть 1
13.
Князь П. А. Вяземский своей жене.
Москва. № 9, 26-го [июня 1821 г.].
M-lle Goré в Москве и нас оставила. Дети пока у Четвертинских, т.-е. трое, а Петруша в Остафьеве; слава Богу, – здоровы. Скюдери решил M-lle Goré ехать тотчас во Францию; и в самом деле в том положении, в котором она теперь, то вредила бы себе, а детям не было бы никакой пользы, оставаясь у нас. Она сегодня переезжает к M-me Joly.
Я взял Гейнемана, который будет ездить к нам в понедельник, а возвращаться в Москву в субботу, за 125 рублей в месяц. По крайней мере дети будут заниматься хоть немного. Вот тебе раз! Ожидали ли мы этих хлопот? То ли дело было, если бы ты всех детей взяла с собою; я через месяц приехал бы к тебе, и мы благополучно могли бы провести зиму в Одессе. Теперь не знаю, что еще придумать вперед? на что решимся? Мое дело все еще тянется, то-есть писание бумаг и глупые наши формы, и прежде будущей недели конца не предвижу. Там еще пойдет платеж, расчеты etc. etc. etc. Ожидаю с нетерпением вестей от тебя, чтобы знать, помогают ли воды нашим милым больным, довольна ли ты доктором, домом, житьем-бытьем и проч.?? Нынешний раз я, кажется, даром прожду твоих писем, потому что, как Булгаков мне сказывал, перемешали почтовые чемоданы: петербургский пришел сюда, а московский в Петербург. После завтра поеду за детьми к Четвертинским. Петров день провожу в Остафьеве. Если пришлось бы мне по делам приехать в Москву на неделю или более, то детей возьму с собою. Бедным Четвертинским будет горе! Бы, верно, уже знаете, что дочь Марии Антоновны умерла. Вчера обедал я в Всесвятском у Лодомирских. Она все еще с брюхом. Древновский опять умирает в Москве.
Прости, моя милая. Я немного опоздал и не могу долее писать. Обнимаю и благословляю вас, мою троицу, от души. Дай Бог увидеться нам в радости и не иметь новых хлопот. Я получил твое письмо с крестами, кольцами и все роздал, как следует. Ты говоришь, что Орлова тебе дала un créditif. Выть не может, и ты на нее лжешь. Разве дала тебе она une eréditive; вот это – другое! Ты видишь, как мне ни грустно и ни жутко, а все не забываю исправить тебя. Цалую нежно. Пушкину кланяюсь.
На обороте 1-го листа и на 2-м листе рукою А. С. Пушкина написано карандашом[5].
Французы ничуть не ниже Англичан в Истории – Если первенство чего нибудь да стоит то вспомните, что Вольтер первый пошел по новой дороге – и внес светильник философии в темные Архивы Истории. Робертсон сказал что если бы Вольтер потрудился указать на Источники своих сказаний то бы он, Робертсон, никогда не написал своей Истории
2-е Лемонте есть Гений 19-го столетия – прочти его Обозрение Царствования Людовика XIV и ты поставишь его выше Юма и Робертсона. Рабо де С-т Этьен – дрянь.
5 июля 1824.
Одесса.
Век романтизма не настал еще для Франции – Лавинь бьется в старых сетях Аристотеля – Он ученик Трагика Вольтера, а не природы
tous les recueils de poésies nouvelles dites Romantiques sont la honte de la littérature franèaise
Ламартин хорош в Наполеоне, в Умирающем поэте – вообще хорош какой то новой Гармонией
Никто более меня не любит прелестного André Chenie – Но он из Классиков Классик – от него так и песет древней Греческой поэзией.
Вспомни мое слово: первый Гений в Отечестве Расина и Буало – ударится в такую бешеную свободу, в такой литературный Карбонаризм – что что твои немцы – А покамест поэзии во Франции менее чем у нас
На обороте второго листа.
её Сиятельству Княгине Вере Федоровне Вяземской, в Одессе. – В доме Г-жи Давыдовой.
14.
Князь П. А. Вяземский сваей жене.
Остафьево. 29-го июня [1824 г.]. № 10.
Здравствуй, моя милая! Поздравляю тебя с тремя именинниками! Мы все здоровы! Вчера привез я детей от Четвертинского. Ты уже знаешь, что M-lle Goré нас оставила. Гейнемана ожидаю завтра. Я уже давно без твоего письма; но успокоиваюс тем, что слышал от Булгакова о перемешании чемоданов так, что петербургские письма присланы в Москву, а московские посланы в Петербург. Мне так хочется узнать, что решили вы для лечения детей, как выносите вы купания, есть ли уже приметная польза? Я надеюсь, что на этой неделе получу деньги, и всячески постараюсь выслать тебе в четверг, т.-е. 2-го июля, денег, а если к четвергу деньги мне еще выданы не будут, то по следующей почте в понедельник. Я привез вчера Четвертинским печальное известие о смерти Софии Нарышкиной; оно их очень огорчило, а в особенности же княгиню; она советует мужу съездить в Петербург к сестре; не знаю еще, на что решатся. Я в Москве обедал у канцлера; он велел тебе кланяться; глух по старому; едет в Нижний на ярмонку. Je désirerai, qu'il me prit pour un vaisseau et qu'il m'équipe – нужно ли тут t на конце? Я видел Бобринскую и Гагарину, которые очень о тебе расспрашивали. Мы были в Петровском у Алек[сея] Мих[айловича] Пушкина, который расшибся и дал прекрасный goыtй для помолвленных Горчаковой и Бобринского. Письмо будет доставлено тебе par M-r Catalani, которого[6] я нарочно просил заехать в Остафьево, чтобы дать тебе личные вести об нас; но, проклятый, приехал в шесть часов утра; меня разбудил, это – ничего! но беда в том, что дети спят, и не знаю, проснутся ли к отъезду его, потому что он очень спешит. Сегодняшний день проведем очень смиренно, хотя круглые качели и навешены на той стороне; но, право, мне что-то не до веселий. Хотели быть ко мне Четвертинские, – но, может быть, за горем своим не приедут, – а из Москвы Тимирязев и, может быть, Дмитрий Давыдов. Ты, пожалуй, гордиться будешь тем, что друзья мои только при тебе мне друзья. Я думаю, у нас в соседстве, в Суханове, будет пир горой; по мне и туда совсем не заманчиво. Никита Волконский хотел от них приехать сегодня вечером или завтра так же, как и le général d'Eugène d'Olenin, который на несколько дней в объятиях супруги; но у них нет никакой мадамы, ни мамзели при дочери, и потому я соседством пользоваться не намерен. Между тем, запасись однакоже великодушием, потому что на днях получишь от меня письмо из рук актрисы M-me d'Angeville-Vanderberg: она едет в Одессу играть комедию, т.-е. оперу и водевиль. В Москве она очень понравилась, в ней много игры. Мы никак не могли выхлопотать ей позволение дать еще несколько представлений.
Прости, моя милая! Обнимаю и благословляю вас всех от души. Дай Бог увидеться нам в радости, а когда и где, – Он и знает! А я еще ничего не знаю! Кланяйся Пушкину! Что же не пишет он ко мне? Составь же таблицу того, что должно проживать ежегодно в Одессе.
Цалую тебя нежно и перенежно.
Приписка княжны Марии Петровны Вяземской.
Ma chère et bonne maman.
Mademoiselle Goré est partie pour la France. Cela nous a fait beaucoup de peine. Je vous félicite avec le jour de nom de papa et de mes deux frères. Adieu, ma chère maman, je vous baise les mains. J'embrasse Nicolas et Nadinka.
Marie.
Приписка княжны Прасковьи Петровны Вяземской.
Ma chère maman.
Je vous embrasse et remercie Nicolas pour les bagues. Je vous baise les mains. Adieu, ma chère maman.
Pauline.
Продолжение письма князя П. А. Вяземского.
По счастью мне удалось усыпить своего циклона, а дети между тем проснулись здоровы и веселы. Павлуша переведен в другой гусарский полк, Четвертинские дали ему другой мундир с эполетами. Умора смотреть на него. Сбираемся к обедне. Далую тебя еще несколько раз.
15.
Князь П. А Вяземский своей жене.
Остафьево. 1-го июля [1824 г.]. № 11-й.
Сейчас получил я, моя милая, два письма от тебя, от 13-го и от 20-го. Хорошо, что у вас изрядно идет, хотя и не совсем хорошо; также и у нас, то-есть в нравственном отношении, а в физическом, слава Богу, все в порядке. Мы все здоровы! Но отсутствие M-lle Goré и неимение, кем заменить ее, очень меня расстроивает. Впрочем, Геиинеман со вчерашнего дня у нас, и уроки, как мне кажется, пойдут довольно порядочно. С ним одно утро понедельника будет потеряно, ибо в субботу поедет он после второго завтрака, т. е. во втором часу, а возвратится в понедельник после обеда. Но я предвижу большой недостаток в присмотре за детьми; признаюсь с этой стороны я и M-lle Goré не был совершению доволен; дети, а особливо же Машенька, мало ее уважали; а теперь и Hélène и M-lle Caroline они и в грош не ставят. Этому помочь нельзя: уважать нельзя заставить, если сам не умеешь себя заставить уважать. M-lle Caroline слишком добра, то-есть тиха, с детьми. Дай Бог только им здоровие, а впрочем все остальное может исправиться. Мое дело с Спасом опять на несколько дней отсрочено и все за глупыми формами нашего судопроизводства. Меня это пуще тревожит оттого, что я тебя оставляю без денег. Л что до меня касается, то, право, все равно! Я еще рад, что дело тянется, – ты знаешь, как я не люблю приступать к решительным мерам. Все-таки лучше, как можно говорить: сегодня да завтра! Не понимаю, как ты не получаешь моих писем. Вот 11-е письмо, что пишу к тебе, а ты не с большим месяц, как поехала. Из числа 11-ти только два с отъезжающими: с Петр[ом] Львов[ичем] Давыдовым и с Каталано, а другие 9-ть через Рушковского или Булгакова, который отсылает их с экстра- почтою. Кажется, письма мои не довольно занимательны, чтобы ходить по рукам прежде, нежели дойти до твоих рук. Je me tiens à quatre pour être d'une bêtise à toute épreuve, et il me paraît, que j'y réussis. Сегодня ездил я к Четвертинским: они черезвычайно огорчены смертью Софии Нарышкиной, и все эти дни князь был болен, так что и не были у меня в Петров день. Был один Тимирязев, который тебе кланяется, а к вечеру подъехал Оленин, которого мы тотчас напоили, и стало нельзя сказать, чтобы праздник был не в праздник. София родила дочь благополучно; я еще не видал се после родин. Наконец Древновский решительно умер вчера. Прости, моя милая. Мне надобно еще много писать к Карамзиным, к князю Федору по делам его, теперь жe около полуночи, а нужно в Москву отправить к утру нужные бумаги к Спасу. Дети велели тебя и твоих расцаловать. Обнимаю и благословляю вас всех от души. Дай Бог увидеться нам в радости!
Кланяйся Пушкину и скажи, что получил письмо его, кажется, от 14-го. Буду отвечать ему после. Скажи ему, чтобы он не дурачился, то-есть не умничал, ибо в уме, или от ума у нас и бывают все глупости. Пускай перенимает он у меня! Я глупею à vue d'oeil.
16.
Князь П. А. Вяземский своей жене.
Остафьево. 6 июля. [1824 г.]. № 12,
Здравствуй, моя милая и мои милые! Я получил твое письмо от 23-го июня и письмо от Волконского из Николаева с присылкою 8 аршин ситца, материи на панталоны, ножичка и табаку турецкого. Ты мне о ситце в своих письмах ничего не говоришь, но я наугад велел из них шить платья детям к 12-му. Так ли? Хорошо ли я сделал? Ты мне говоришь о булавке: её нет, и Волконский о ней ничего не говорит. О шляпе пишет он, что не мог он ее отправить: досадно; а у меня более всего к шляпе губы и льнули. Узнай, где она, да постарайся мне ее выслать. Ты еще писала о 2 тростях; и их нет. У нас, слава Богу, все идет довольно хорошо. Дети менее запинаются, чем прежде, но что же делать? Впрочем, я Гейнеманом пока очень доволен; он прилежно их учит утро до второго завтрака, т.-е., от 9 часов до часа, и ходит с ними гулять. Дети большие его любят, и Павлуша даже говорил вчера: Бог дал нам Гейнемана! И какой еще дождь дал Он нам третьего дня! Я того и смотрел, что придут мне заказывать ковчег, как другому Ною, да и не без причины, потому что si le premier а planté la vigne, moi je la cultive. Это сообщи и Пушкину! Чуть удержали мы плотину. Зато сегодня такая жара, что верно не уступить одесской. И хорошо, что воскресение. Дети после обедни тотчас отправились в лес. Я не очень понимаю твои планы: то пишешь ты мне, что есть у тебя загородные комнаты, то – нет. Волконский пишет во мне уже из Николаева от 16-ее, стало, уже с дороги на Кавказ. Зачем же ты не тотчас переехала к нему? Ты хорошо сделала, что взяла жилет, а панталоны имеешь у Грека. А в самом деле надобно тебе приняться за грамоту. Пора! Ты уж такие отпускаешь со мною выходки, что ужас! Ты пишешь мне que le chapeau s'étire!!!!!! sur la tête. Господи Иисусе Христе! Это что такое? Ты уж не слишком ли сблизилась с Евреиновым? Завтра еду в Москву и, кажется, завтра купчая совершится: дай Бог, чтобы я мог тебе прислать в четверг деньги! Если в Козловские Грязи нужды не будет ехать, то, кажется, к зиме лучше возвратиться тебе к нам; а там уже весною увидим, что делать. О службе пустое и думать: мне служить нельзя, и не пойду, как разве с тем, чтобы жить на казенный счет, то-есть иметь столько жалованья, чтобы не трогать своих доходов. Но мне жалованья такого не дадут, да и не за что; стало, и думать нечего. Но я и без службы (видишь ли, что я невольно почитаю службу и жалованье за одно и тоже?)[7] мог бы жить приятию в Одессе и предпочел бы ее всегда всем другим губернским и столичным острогам, потому что есть там солнце и море, два мои божества. Для этого однакоже нужно знать, каково внутреннее содержание этого острога и каков будет присмотр за мною, потому что, если будут караулить там каждый мой шаг, каждое мое дыханье, то мне ни море, ни солнце не помогут, как разве только в том, чтобы от скуки и досады броситься в первое, а чтобы на другое говорить: sacré soleil! Впрочем, если лечение детей пошло бы точно верными шагами к решительному успеху, то нельзя ли было бы оставить там детей на зиму, тебе сюда приехать, а мне тотчас по твоем приезде ехать к ним и дождаться вас всех на весну? Но, разумеется, этот план только тогда сбыточен, когда явно будет, что, вывезя детей из Одессы, подвергаешь их выздоровление новым препятствиям и рискуешь их здоровие. В этом деле более тебе надлежит решить, нежели мне: поездка твоя в Одессу имела целью поправление здоровия детей; следовательно, оно и должно быть главным предметом в наших теперешних планах.
София родила дочь Прасковью. Я крещу у неё с Наденькою за Прасковью Юрьевну. Четвертинсвие все очень огорчены.
Уж и от тебя доставались мне иногда хорошие перья, а уж какие теперь у меня! Силы нет писать ими! Обнимаю и благословляю вас всех от души. Дети все еще гуляют, а пора письмо посылать в город.
Кланяйся Пушкину. Что же Байрона? И Дашков пишет ко мне, что он надеется на него. Дашков тебе кланяется.
Ты написала бы князю Василию в Парнас poste restante: тебе, кажется, легче и дешевле с ним переписываться.
