Петр Вяземский
Остафьевский архив. Том 5. Часть 1

1-го августа.

День ненастный, дождь и, кажется, на целый день, на природе физиономия осенняя; но мне однакоже не помешало купаться. В Катеринентале гулять нельзя; возвратимся в Вихтерналь. Как я там ел, это ужасно! Вместо супа подавали какие-то пироги из каши, род ватрушки, и обливают их сливками, простоквашею и творогом: объедение! Но деревням везде это блюдо в обыкновении два раза в неделю, в середу и, кажется, в субботу! Ночь провели также хорошо на чистых, мягких постелях, все обзаведение домашнее хорошо обдумано и устроено, На другой день встали рано, до 8 часов плотно два раза позавтракали и пустились на чухонской лодке морем в Haitis Port, верст за 12-ть или поболее. Время было тихое, и в этой прогулке ничего не было поэтического. Версты за четыре от пристани принял нас дождь и хлестал до самого берега. Крупные дождевые нули с небесной тверди скакали по равнине морской, но никакого следа в море не оставляли: вот что называется кидать горохом в стену! Балтийский Порт есть не доконченная мысль Петра или Екатерины, наверное, не знаю, а кажется, обоих. Мы видели тут развалины значительных укреплений и нескольких миллионов, брошенных в море, потому что ничего не кончено, и время м море подмыли труды человеческие. Порт имел бы ту выгоду, что мог бы почти весь год быть отперт, потому что море редко, и то на несколько только дней, здесь замерзает. Здесь море прекрасное, и вид на него безграничен: здесь оно барится, а не жмется к земле, как в Ревеле или в Гапсале. Зато уже твердая земля в городе и около весьма бедной наружности. В истории его примечательно, между прочим, и то, что при Екатерине несколько шведских лодок им овладели и наложили на город значительную контрибуцию, несмотря на то, что город имел коменданта с полком. Может быть, это забавное приключение отвратило Екатерину от дальнейших видов на порт, обесчещенный при самом рождении. Недавно устроили в нем деревянную гавань, куда заходят корабли в сильные непогоды. Мы тут нашли преемника того коменданта, который принял нас хуже шведов и в 11-ть часов утра приглашал нас остаться в городе весь день, добро бы с тем, чтобы у него отобедать, нет, а после обеда напиться чаю. Нам этот чай показался горчицею после ужина, и мы, покупавшись весьма неприятно, потому что дно моря у берега вымощено острыми каменьями, и пообедав налегке у трактирщика, поворотили оглобли в Ревель, к 48 верстах от порта состоящий. Всего примечательнее тут показалось (sic) нам осетр, величиною в сажень слишком, пойманный русскими рыбаками из Осташкова, с давнего времени промышляющими здесь рыбным промыслом тысяч на сорок в год. Чухна покупает мелкую рыбу, кильки и проч., солит ее и продает по деревням и городам. За этот осетр просили сто рублей. Мне представилась радость московских бригадиров, если подать бы им такого осетра за столом, и в легком тумане явились мне тени Дурасова и графини Толстой, летающими и сетующими над этим осетром, подобно алкионам. Приближаясь к Ревелю, увидели мы на небе приготовление сильной грози или сильных гроз, обхвативших небо кругом, Небо было перерезано грядами разноцветными. Крайняя гряда на горизонте была желто-медная; я никогда не видывал подобной. Точно медная стена со сводом! Приехавши, мы бросились в море, темное и повременно обожженное сверканием молнии. Весело было нырять в эти огненные волны, но с веселием мешался и какой-то тайный страх. Молния и в постеле найдет свою обреченную добычу, а все как будто безопаснее быть под защитою чего-то нам знакомого. Человек везде и всегда слабое и глупое животное, именно от того, что врожденный ум его, т.-е. природный инстинкт, выживается из дома каким-то умствованием, спесивым пришельцом, который озадачивает простое и грубое здравомыслие хозяина. Хозяин и видит, что гость его пустомеля, да, делать нечего, соглашается с ним, потому что так велено, так заведено.

Берег! берег!

Конец благополучну бегу!

Вот тебе подробное донесение! Кушай и слушай на здоровье! Я вчера получил ответ от нашей Кнорринговой из Петербурга. Она пишет мне, что зовет тебя к себе. Знаешь ли что? Если очень тебе хочется с нею увидеться, то можешь приехать в конце августа с двумя княжнами недели на две: к твоему приезду приехал бы и я, и вместе отправимся в одном дилижансе, а бричку мою продать в Петербурге или оставить до зимы. И из Москвы ты возьмешь дилижанс: двух старших, и девушку, и одного человека, а два задния места можно уступить кому-нибудь. А что же сделаешь с двумя меньшими, а что скажет Прасковья Юрьевна, что к ней ты не могла приехать, а в Петербург поехала? Разве оставить меньших у Четвертинских или перевезти их в город, потому что сентябрь уже не очень благоприятен для детей, да и докторский надзор тут? Раскуси, разжуй, развари все это, а я только тебя этим потчую и ни за что не отвечаю. Во всяком случае с моей стороны честь предложена, а знать об убытке – твое дело. Оставляю тебя с этим планом и с крепкою думой. Думай! Обнимаю и благословляю вас от души.

Я получил письмо от ссылочного Пушкина; он, кажется, довольно доволен позволением ехать в Псков и имеет уже там на примете оператора. Он думал, что ты со мною, и тебе кланяется: «поклон княгине-лебедушке от арзамасского гуся».

Посылаю 2-й том Genlis.

Приписка Екатерины Николаевны Карамзиной.

Maman vient de recevoir votre lettre, chère et bonne tante; elle en a été vivement affectée ainsi, que nous toutes, et compte y répondre de suite. Quant à moi, je ne veux pas vous expédier ce volume sans vous donner des nouvelles de votre Paul, auprès duquel nous avons rempli votre message, mais qui nous a soutenu bien affirmativement, qu'il vous aimait bien plus encore, qu'il ne vous craignait. Sa santé et sa bonne humeur sont toujours dans un état florissant; quant à sou franèais, je douté, qu'il y fasse des progrès brillants, car le gouverneur de mon frère est le seul, qui le lui parle, et Paul prétend n'y rien comprendre.

Je vous embrasse, ma chère tante, de toute la tendresse de mon coeur.

Catherine Karamzin.

46.
Князь П. А. Вяземский своей жене.

[Ревель]. 5-го августа [1825 г.].

Вчера получил я твое коротенькое письмецо от 29-го. Радуюсь, что у вас здорово. Как решилась ты с варшавскою швейцаркою? Куда ми весь этот народ уместим в московском доме? Если обе дамы останутся вместе, будут ли они уметь быть вместе или это из них будет выше? Как ты это все уладишь? Бог помощь! – У нас погода было испортилась, но теперь опять солнце во всей красоте. Я между тем накупил или накупал себе маленький флюс; боли нет, а показалась маленькая опухоль. Здесь на флюсы и легкия простуды поветрие; но солнце все высушит или море все смоет. Ожидаю завтра генерала Спафарьева, которого, помнишь, принимал а в Москве за грека; он будет из Петербурга, куда ездил недели на две, а перед отъездом обещался он отпустить меня на своей яхте в Петербург. В половине августа хотелось бы мне выехать отсюда с 60-т купаниями на шее. Наконец отвечал я Галифу и писал к Крюднеру, посылая ему письмо. Я здесь узнал от Клюпфеля, что княгиня Сулковска умерла, и сердечно пожалел о ней. Что бедная Небольсина? Писал также к Александру Пушкину, который теперь должен быть в Пскове. Что слышно об Елене Григорьевне и что делает сын с делами? Пишешь ли к Чернышевым? Скажи им на всякий случай, что я писал им. Сейчас был у меня Тизенгаузен, le beau frère de Fahlen. Он в деревне за 50 верст, и я обещался быть у него. Деревня, сказывают, прелестная, а дочери, особливо же старшая, как я тебе сказывал, красавица. У меня ваш студент не выходит из головы, и мне сердечно его жаль. Неужели никто не подучил его, и разврат гнездился под этою доброю и простодушною наружностью? Я думаю, любовь к Софии Васильевне вскружила ему голову. Что с ним будет? Во всяком случае в преступлении его много глупости. Сегодня мне нечего тебе описывать и рассказывать. Я ничего не видал, кроме озера^[12] на высоте за городом, из которого идет вся пресная вода для города. Не могу добыть себе доброй лошади верховой. Моя вчера раза два кидалась с испуга в сторону, и это очень не весело. Я люблю так сидеть на лошади, чтобы о лошади не думать, а ехать, спустя поводы и рукава. Здесь есть развалины монастыря Бригитты, которые мне очень нравятся; я любил бы туда ездить вечером амуриться с луною. Клюпфель на днях отправляется; буду писать с ним князю Василию. Он через месяц будет в Париже. А, может быть, мы и вместе поедем, только не в Париж, а в Кронштадт, если Спафарьев даст нам яхту. А ты, ваше сиятельство будешь ли в Петербурге? Я тебя очень балую; даю тебе полную волю располагать собою – ехать, оставаться. Уж не лишнее ли с моей стороны? Более с пера ничего не льется: все вылилось. До субботы! Обнимаю и благословляю вас от всей души, а тебя нежно палую. Сказывал ли я тебе, что Лебцельтерны здесь?

Извини меня перед барышнями Хитровыми, что в этом письме нет никакой глупости. А Варвара Петр[овна] Хитрово читает ли мои письма? Давай ей самые г…….!

На обороте, 3-го листа. её Сиятельству Княгине Вере Федоровне Вяземской, в собственном доме, Чернышевский переулок, в Москве.

47.
Князь П. А. Вяземский своей жене.

[Ревель]. 8-го [августа 1825 г.].

Управляйся, как умеешь, а я рад между тем, что меня тут нет. Впрочем, на всякий случай ты можешь держать у себя варшавскую швейцарку, пока не найдет она себе места. Отпустив Елену и Каролину, можно дать бы тысячу рублей и без большой необходимости. Мы, кажется, не виноваты ни пред нею, ни пред Фовицким. Более двух месяцев оставляли они нас без ответа. Что у нас за погода? Баснословная! Сегодня опять едем в Тишерт на прощание с Пушкиными, которые завтра в Петербург отправляются. Я еще не видался с Спафарьевым, вчера приехавшим, и потому не знаю, когда еду, ни – как: морем или землей; но во всяком случае не позднее, как около 20-го, т.-е. дней через десять. На днях Лазарев, адъютант Комаровского, давал нам плясовой завтрак, обед, ужин, плошки, музыку в Löwenruh. Мало было кавалеров, и бал вертелся на мне и на Bourdeaun, комендианте Нееловых.

Что какова Елена Васильевна? Сейчас готовится гроза на небе. Не знаю, что скажут барыни и Сергеи Львович, который также страшная……. и мочится ртом. С нами едет также каламбурист фортопианист.

11 мне тоже очень жаль Мамонова! Писала ли ты Орлову о нем? Кто этот попик, который прислал мне книгу? И чего он от меня хочет? Вероятно, денег! Знает ли его твоя швейцарка? Я имени его разобрать в письме не мог. Может быть, тебя это письмо уже и не застанет в Москве! Будешь ли в Петербурге? Полотна здесь нет, я уже несколько раз тебе сказывал, а ты все пристаешь с портками своими. Контрабанда здесь производилась уже за несколько лет, и портки, сшитые из тогдашнего контрабандного полотна, успели прорваться на всех причинных местах! Отвяжись от меня с своими портками! Небесная канонада все гремит, но гроза, кажется, пройдет мимо и вспрыснет нас один дождь, ты думаешь?

Нет, – Сергей Львович! Прощай. Это письмо не годится ни для бессмертия, ни для княгини Волконской! Мало времени и мало мыслей в голове; я одержим головным запором. Авось, в середу пронесет меня порядочно. Обнимаю и благословляю вас от души. Бедный Петруша! Да какая его болезнь? Неужели тоже английская! Я все думаю, что купания были бы ему полезны. Как мне жаль, что его нет со мною. Здесь поставил бы я его на ноги. Цалую тебя нежно и кланяюсь всем соседям и соседкам.

На обороте 2-го листа. её Сиятельству Княгине Вере Федоровне Вяземской, в Москве.

48.
Князь П. А. Вяземский своей жене.

[Ревель]. 12-го [августа 1825 г.].

Спасибо за строки от 3-го августа. Ты ленишься, матушка княгиня, и рада беду свою сваливать на Окулову, которую также благодарю за милое письмо. Ведь она получила мое, которое я писал ей после моего посещения в Екатерининском институте? Как я рад, что у вас погода хорошеет, и что дети и ты могли купаться. Слышу отсюда, как Машенька и Пашенька визжали, когда в первый раз полезли в реку. А Машенька, послышалось мне, даже и плакала. Так ли? Что бедный Петруша? Третьего дня в 10-ть часов утра отправились мы к Тизенгаузенам в Вальдау, верст около за 60, а вчера в 10-ть часов вечера возвратились. В его стороне природа не хороша, кроле той, что ходит в юбке. Место плоское и без моря, но деревня хорошо устроена. Дом красивый, большой и хорошо расположен; большие оранжереи в порядке. Он почти их не топит, а согревает одним солнцем. У него есть галлерея стекляная виноградная, которую и вовсе не топят, а иные ветки уже и теперь созрели. Персики и вишни с нашили не сравняются: вообще в здешних плодах мало вкуса. Все заведение для гостей в отличном порядке и судна также. Это напомнило мне, что у нас судная часть, я не говорю о России, а о нашем Остафьевском доме, не весьма исправна. Устрой это хорошенько: при обеих лестницах вверху и внизу можно учредить четыре чулана под надписью: Кабинет д. я чтения стихотворений графа Хвостова. Суднам должно быть покойным, в роде Вольтеровских кресел, – но их перекрестим мы в Хвостовские кресла, – широким; не только de grandeur et de largeur naturelle, но даже размера колоссального, гак чтобы, например, Вадковская могла усесться на них, не затопляя берегов: в этой части миньятюра не идет, il faut un style large et analogue au sujet; мягким, так чтобы не от одной нужды, но и из прихоти можно было туда сходить, даже и не за тем, чтобы сходить. Вот тебе маленькая пиитика судна, которую спиши для Тургенева. Еще заметил я очень удобную небель для спальной: стол с крышкою, куда вкладываются в сделанные впадины лаханка, рукомойник, мыло, щетки и проч., и проч. Здесь та выгода, что все строится и работается дома и, право, очень хорошо. Тнзенгаузен мать, умная, но мало сообщительная, ищем очень похожа на брата нашего знакомца; старшая дочь – красавица, роста прекрасного, и чем более в нее вглядываешься, тем более находишь в ней прелести: выражение кротости удивительной. С нами ездил Лазарев, молодой и холостой миллионщик, которого я все подзадоривал влюбиться в нее и жениться. Влюбиться, кажется, он довольно готов, но на женитьбу еще мало подается, и удерживает его то, что она слишком велика. Он все время нас смешил рассуждениями о ней, всегда оканчивающимися восклицанием с армянским ударевием: mais c'est dommage, qu'elle soit si grande! Хотя поездка эта и довольно мне понравилась, но, возвратившись в Ревель, сожалел я, что не остался дома, узнав о буре, которая здесь на море третьего дня куралесила. Эскадра адмирала Кроуна возвратилась сюда, и сорвало с якоря один бриг; долго носило его по волнам вдоль берега; палили из пушек, весь берег покрылся народом. Зрелище, говорят, было прекрасное! Наконец шлюпки, долго боровшиеся с заливающими волнами, подъехали к бригу и все и всех спасли. Мне жаль, очень жаль, что не удалось мне быть на этой суматохе. За тобою, то-есть за письмами к тебе, прогулял я также морскую прогулку: меня приглашали съездить на корабль адмиральский. Прошу принять в уважение сию жертву брачной чувствительности и оценить ее, как должно. Прогулять для тебя красавицу дело естественное, но корабль… в этом отречении есть что-то сверхъестественного. Вот уже третий день или четвертый, что дует сильный ветр с моря. Купания упоительны! Как я люблю, когда волна задаст холодную пощечину: в этом случае, как добрый христианин, подставляю всегда другую щеку и жалею, что нет третьей. За неимением подставляю ей гиббоновские ланиты. Все еще не добьюсь толка, когда и как поеду. Признаюсь, что, если мог бы я отправиться с эскадрою, то решился бы и пожертвовать несколькими днями. Бог знает, может быть и по придется мне побывать в другой раз на море: блого, что есть случай. Авось, к субботней почте решится; а не то в начале будущей недели отправлюсь сухим путем и с горем пополам, Пушкины отправились. Вот стихи, мною ей написанные в день отъезда.

Нас случай свел; но не слепцом меня
К тебе он влек непобедимой силой,
Поэта друг, сестра и гений милой,
Во сердцу ты и мне давно родня!

Так! в памяти сердечной, без заката
Мечта о нем горит теперь живей:
Я полюбил в тебе сначала брата,
Брать но сестре еще мне стал милей!

Его удел – блеск славы горделивой,
Сияющей из лона бурных туч,
И от неё падет блестящий луч
На жребий твой смиренный, по счастливый.

Но ты ему спасительнее^[13] будь!
Свети ему звездою безмятежной!
И в бурной мгле участьем, дружбой нежной
Вливай покой в растерзанную грудь!^[14]