Петр Вяземский
Князь Козловский

«Слышали ли вы (продолжал Козловский) о приключении, которое взволновало политические салоны? Барон Штейн, которого видите вы возле Гарденберга, был в нем главным действующим лицом. От природы горячий и заносчивый, сей государственный человек никогда не мог усмирить запальчивость права своего, не смотря на соприкосновение с дипломатической средою, в которой он живет. Уже не раз многие из сотоварищей его имели повод на это жаловаться: восемь дней тому, поверенный в делах маленького Немецкого принца, незаметный полномочный на конгрессе, но может быть весьма важное лицо в краю своем, приказывает доложить о себе Барону. А он именно, очень занятый в это время, хотел быть один. Посетитель скромно входит в кабинет его и собирается объяснить ему причину своего посещения с покорною вежливостью, которую предписывает ему значение представителя великой державы. Сидя за бумагами, Барон поднимает глаза и, не спрашивая у нового посетителя ни имени, ни причины посещения его, яростно кидается на него, берет его за ворот и выталкивает за дверь. Все это совершилось с быстротою молнии. Между тем объяснения были потребованы: заносчивый дипломат должен был выразить раскаяние за неприличный свой поступок; но впечатление еще не вполне изгладилось. Признайтесь, вот печальный образчик того терпения и того спокойствия, которое решители наших судеб вносят в свои сношения и действия».

Особенною прелестью было в нем то, что природа и личность его были, так сказать, разносторонни и разнообразны. Он принадлежал не только двум поколениям, но, можно сказать, двум столетиям, двум мирам: так были разнородны и противоречивы предания, в нем зарожденные и сохранившиеся, и свойства, им самим нажитые и благоприобретенные. В нем был и герцог Версальского двора, и Английский свободный мыслитель; в нем оттенялись утонченная вежливость, и несколько искусственные; но благовидные приемы только что угасшего общежития, и независимость, плод нового века и нового общественного порядка. Вместе с тем Европейское обращение в круговоротах жизни не стерло с него Русской оболочки; но сохранил он Русское добродушие и несколько свойственное ей Русское легкомыслие; вместе с тем терпимость космополита, который везде перебывал, многое и многих знал и видел, если не всегда деятельно участвовал в событиях, то прикасался к ним и, так сказать, около них терся. Такие условия сберегают и застраховывают человека от исключительности в мнениях и суждениях. Есть люди, которые всецело принадлежат к своему поколению и прикованы к своему времени. Твердости и глубине их убеждений не редко соответствуют мелкость их понятий и ограниченность объема их умозрения. Они стеснены и втиснуты в раму, которая облегает их со всех сторон. Это Чацкие, которые плотно сидят на коньке своем и едут все прямо, не оглядываясь по сторонам. То ли дело Онегины! Это личности гораздо сочувственнее и ближе к человеческой природе. В них встречаются противоречия, уклонения: тем лучше. В этой зыбкости есть более человеческой правды, нежели в людях, безусловно вылитых в одну форму. Одни живые, хотя и шаткие люди; другие, пожалуй, и самородки, но необточенные и не приспособленные к употреблению.

Князь Козловский долго не жил в России. В Петербурге новое поколение и люди нового порядка не знали его, столь известного в царствовании Императора Александра. Старые люди успели забыть о нем, или помнили только некоторые его странности, резкие суждения и острые слова. Большие столицы не долго памятливы; особенно у них справедлива Французская пословица, что отсутствующий виноват. В этом отношении Петербург не уступит ни на волос прочим блестящим Европейским столицам. Здесь осуществляется и увековечивается вымысел древнего баснословия: Сатурн пожирает детей своих. Петербург многих из них имеет на совести и на желудке своем.

Как бы то ни было, когда Козловский возвратился в Петербург после многолетнего отсутствия, он нашел, что хваленое старое Русское гостеприимство и хлебосольство сошли уже в предание давно минувших лет. Первая эта пора была для него тягостна, и при всем добродушии его было ему несколько обидно и досадно. Мы уже выше указали на причину этого недружелюбного приема. Тут ничего не было обдуманного, а делалось оно как-то само собою. Иные может быть, и опасались Козловского и остерегались впустить в среду свою человека, отвыкшего от России, подозревая в нем даже мало к ней сочувствия. Боялись в нем либерала, острослова и даже, так сказать, несколько враждебного соглядатая того, что делается в домашней среде. Все это, разумеется, было тягостно для баловня блестящих и высших салонов Европейских, пред которым двери растворялись везде настежь и знакомства которого жадно искали и государственные люди, и просвещенные вельможи, и блестящие представительницы Европейской любезности и утонченного общежития. Он нашел в Петербурге, кроме родственников своих, и некоторых (в ограниченном числе) верных приятелей… Для него этой малой аудитории было недостаточно. Подобно знаменитой Баталани, которая, в пребывание свое в Петербурге, не могла довольствоваться петь в концертных залах, а захотела петь и пела в обширной биржевой зале, и ему нужны были простор и многочисленные слушатели. Он часто передавал мне сетования скорби своей. Наконец является он ко мне однажды с несколько просветленным лицом. Я угадал, что было в нем выражением успеха. Что же оказалось? Он почти торжественно объявляет мне, что льдиная преграда пробита, и что по приглашению Шишкова обедает он у него сегодня.