Петр Вяземский
Князь Козловский

Легко догадаться можно, что Козловский употребил все свое красноречие, все свои уловки, чтобы уладить эту дипломатическую размолвку, чтобы усмирить эту бурю в стакане. Но князь Паскевич не сдавался. Он решительно не хотел делать ни одного примирительного шага. Дулся-ли Козловский на героя или точно был огорчен непреклонностию его, не знаю. Но несколько дней сряду не ходил он в Царский Замок. Наконец, однажды утром получает он приглашение на обед к Наместнику. Приехав к нему, застает он в числе приглашенных и Английского консула. Воображаем себе удивление и радость Козловского. Эта черта, как ни маловажна, не должна быть пропущена молчанием, для характеристики князя Паскевича. Тут есть что-то утонченно-вежливое и сочуственно-человеческое.

Польский генерал Кинский не принимал никакого участия ни в мятеже 1831 года, ни в военных действиях, которые за ним следовали. Все время оставался он в стороне. По усмирении мятежа и взятии Варшавы, Польское войско было распущено. Кинский, как ни в чем неповинный, уволен был из службы с назначением ему пенсии. Несколько лет спустя, друг его, принимавший участие в войне, умер в Кракове. Он не оставил по себе ни родных, ни денег. Кинский, движимый любовью к старому и любимому товарищу, поставил памятник на могиле друга своего. Донесли о том Правительству, как об изъявлении сочувствия к мятежу. Кинский лишен был получаемой им пенсии. Узнав о том, Козловский дождался праздника Пасхи и когда князь Паскевич выходил из церкви, стал умолять его это исправить. Князь не с первых слов согласился на неожиданное ему предложение: вероятно даже довольно резко отразил ходатайство адвоката всех проигранных тяжб. Но вскоре после того Кинскому возвратили утраченную им пенсию.

Эти черты для меня драгоценны и в отношении князя Козловского, и князя Паскевича: может быть еще драгоценнее в отношении к последнему. Я дорожу всегда этими снисходительными уступками силы высокопоставленной. Может быть я и виноват, но я никогда не умел уважать, а еще менее любить этих мужей, у которых, по словам поэта:

 
Тройным булатом грудь была вооружена.
 

Мне хотелось-бы видеть маленькие прорехи в этой стальной броне. они давали бы простор, выход и доступ человеческому чувству, человеческому благоволению. Государственная необходимость имеет свое полное и правильное значение, но иногда можно принимать в уважение и другую необходимость, имеющую также свою силу, свою пользу – необходимость уступчивости. Может быть, такой образ мыслей есть во мне признак и предосудительный, остаток нашего старого мягкого поколения. Готов я в этом каяться, но раскаиваться не буду.

Впрочем, речь идет здесь о Козловском; любезной памяти его посвящаю эти рассказы. Тень его не станет мне противоречить. Козловский также принадлежал к этому мягкому поколению; вместе с ним предаем себя нареканию и суду новейших Катонов.

По приведенным нами незначительным примерам (а в течение долгого времени было, вероятно, их и много) можно заключить о положении, которое Козловский занимал при Наместнике в устройстве общественного снаряда, которым Правитель двигал Польское Царство. Он был, если можно позволить себе такое сравнение, род подушки (именно подушка, да еще какая!), которая служила иногда к смягчению трений, неминуемо бывающих между властью и власти подлежащими.

Последнее время появились в нашем журнальном литературном языке новые выражения, новые слова, которые отзываются какою-то дикостию. Они не получили в языке нашем права гражданства и не могли получить его; но закрались в него подобно беспаспортным лицам, которые гнездятся в столичных притонах. К этим выражениям принадлежат: полякующий, поляковать и, не помню в каком-то журнале, располячение католицизма, располячение протестантизма. В этом лексикографическом обогащении есть, может быть, много глубокого чувства любви к отечеству. Спорить не стану. Но, во всяком случае, есть много и литературного варварства. Не щадите Поляков, может быть им и по делом; но пощадите по крайней мере Русский язык. Политические страсти своими уклонительными и ругательными кличками никогда языка не обогащали, а напротив, позорили и опошляли язык, как мы это видели в литературном революционном Французском языке прошлого столетия. Благодаря Бога, нет у нас повода вводить в наш язык эту красноречивую запальчивость. Беда в том, что именно те, которые ничего не хотят заимствовать у Запада из того, что у него есть хорошего, первые кидаются на все, что в нем есть предосудительного и прискорбного, и себе его присваивают.