Петр Вяземский
Князь Козловский
Государь увидал однажды Козловского на вечере в Михайловском Дворце. Козловский, после падения своего в Варшаве, был слаб на ногах, худо владел ими и с трудом ходил на костылях. Он сидел в углу комнаты. Государь, заметив его, прямо подошел в нему. Козловский, разумеется, с усилиями хотел встать пред ним. Николай Павлович мощною дланью своею усадил его. Козловский повторял свои попытки. Государь – свои сопротивления. Помилуйте, Государь, сказал Козловский: когда сижу пред вами, мне кажется, что шестьдесят миллионов подданных лежат у меня на плечах.
Великий Князь Михаил Павлович, при этой борьбе, смеясь сказал: посмотрите на Оконеля в подобострастном замешательстве.
Государь продолжал с ним милостиво разговаривать. Он спросил его, зачем хочет он поселиться и служить в Варшаве. «Чтобы проповедывать Полякам любовь в Вашему Величеству и к России». «Ну,» сказал ему на то Император, улыбаясь: «как вы ни умны, а при всем уме и дарованиях ваших, вероятно, цели вы своей не достигнете».
После того Козловский бывал и при Большом Дворе. Был маскарад в Аничковском Дворце. В числе приглашенных и участников находился и Козловский. Помнится мне, был он в числе посольства, присланного от Китайского Императора. По окончании маскарада, далеко за полночь, приехал он во мне с Михаилом Виельгорским выкурить сигарку и дат отчет в празднике. Главным впечатлением из него вынес он, что преобразования Петра Великого, даже в отношении в одежде, были благотворны и необходимы. И вот на чем он свое заключение основывал: двое из лиц высокопоставленных были наряжены Русскими боярами. Они так плотно вошли в свою роль и в свое платье, что бессознательно и невольно клали земные поклоны. При появлении Государя, они, для соблюдения верности в местных и современных красках, повалились в ноги Императору. Государю, казалось, было это неприятно, а Козловского, воспитанного в новейших западных обычаях, это поразило прискорбно и глубоко. На эту тему, с обычной своей живостью и красноречием, целый час оправдывал он меры, принятые Петром I. «Платья», говорил он, «не без влияния на нравы. Этим двум господам», продолжал он, «получившим хорошее воспитание, образованным, никогда не могла бы прийти в голову эта азиатская выходка, если были бы они иначе одеты».
Само собою разумеется, что раз водворенный в Михайловский Дворец, Козловский получил право гражданственности и во всех салонах избранного Петербургского общества. Он снова попал в свою стихию и наслаждался своим положением. Но худое состояние здоровья его часто препятствовало ему вполне предаваться своим светским увлечениям. Он по неделям должен был сидеть дома. Мы тогда с Жуковским часто навещали его и заставали то в ванной, то на кровати. Не смотря на участие в его недугах, нельзя было без смеха видеть барахтавшуюся в воде эту огромную человеческую глыбу. Здесь можно кстати употребить это прилагательное огромное, которое так часто и неуместно ныне у нас употребляется. Пред нами копошился морской тюлень допотопного размера. До цинизма доходящее неряшество обстановки комнаты его было изумительно. Тут уж не было ни малейшего следа, ни тени англомании. Он лежал в затасканном и засаленном халате; из-за распахнувшихся халата и сорочки выглядывала его жирная и дебелая грудь. Стол обставлен и завален был головными щетками, окурками сигар, объедками кушанья, газетами. Стояли стклянки с разными лекарствами, графины и недопитые стаканы разного питья. В нелицемерной простоте виднелись здесь и там посуда, вовсе не столовая, и мебель, вовсе не салонная. В таком беспорядке принимал он и дам, и еще каких дам, Господи прости! Самых изящных и самых высокорожденных. Но все это забывалось и исчезало при первом слове чародея, когда он в живой и остроумной беседе расточал сокровища своих воспоминаний и наблюдений, а иногда и парадоксальных суждений о событиях и людях. В Козловском была еще другая прелесть, сказал бы я, другой талисман, если бы сравнение это не было слишком мелко и не под рост ему; скажем просто, была особенно-притягательная сила, и эта сила (смешно сказать, но оно так) заключалась в его дородстве и неуклюжестве. Толщина, при некоторых условиях, носит на себе какой-то отпечаток добродушие, развязности и какого-то милого неряшества; она внушает доверие и благоприятно располагает к себе. Над толщиною не насмехаешься, а радушно улыбаешься ей. С нею обыкновенно соединяется что-то особенно комическое и располагающее к веселости. Впрочем, я уверен, что в телесном сложении и сложении внутреннем и духовном есть какие-то прирожденные сочувствия и законные соразмерности. Крылов, например, должен был быть именно таким, каким он был, чтобы написать многие свои басни. Слог есть выражение человека: Le style c'est l'homme, давно сказано; и не только нравственный человек, но и физический, не только внутренний, но и внешний. Для знавших Крылова некоторые из басен это не имели бы половины успеха, если был бы он худощавый и поджарый. Плоды, которые он приносил, много выигрывали от дерева, которое их произрастало. Пушкин, родись в физических условиях Крылова, не написал бы многого из того, что он написал.
