Петр Вяземский
Князь Козловский

III

Письменные источники, документы, о князе Козловском очень недостаточны и редки. Как я ни заботился об их отыскании, даже у людей наиболее к нему приближенных, но поиски мои остались без успеха. Впрочем, оно так быть и должно. Главная деятельность Козловского была деятельность устная, а не письменная и не выражавшаяся в действиях. Нужно было бы иметь при нем постоянного и неутомимого стенографа. Вот что могло бы дать полную и живую фотографию его. Он мне говорил однажды, что письменный процесс для него тягостен и ненавистен. Другой раз говорил он мне, что прямое призвание его есть живая устная речь. Он в ней признавал свою силу, свое дарование и превосходство. И надобно признаться, что он в этом не ошибался. Такой отзыв о себе был в нем не обольщение самолюбия, а прямое и внутреннее сознание своего достоинства. Все отрасли, все принадлежности, составляющие дар слова, были ему доступны, и он владел ими в равном совершенстве. Он готов был говорить о математике и о точных науках, к которым имел особенное призвание, развивать в живых и блестящих картинах достопримечательнейшие исторические эпохи, проникать в их тайный смысл; готов был преподавать мимоходом полный курс классической литературы, особенно Римской, и с этих высот спускаться к частным рассказам о современных личностях и к сплетням Парижских и Лондонских салонов. Все эти мотивы были в нем приснопамятны. и ему присущи. Стоило только в разговоре прикоснуться к той или другой струне, и симфония мыслей и слов изливалась, то с величавой стройностью, то с прихотливой игривостью.

Француз граф De-Lagarde, который встретил князя Козловского в Вене, во время знаменитого конгресса, уделил Козловскому несколько страниц в своем повествовании об этой исторической эпохе. рассказам вообще должно доверять с большою осторожностью. По крайней мере, я большой скептик по этой части. Особенно рассказы француза должны подлежать строгой браковке. У Французов нет ни Немецкой точности, ни Немецкой добросовестности. В переводах иностранных творений они позволяют себе нередко отступать от подлинника, искажать и украшать его с точки Французского воззрения и согласно с потребностями, предрассудками и суевериями своих родных читателей. Таким образом, не придавая исключительной и безусловной веры в рассказы нашего автора, мы отчасти воспользуемся ими за неимением других, более достоверных, убедительных материалов.

Если не ошибаемся, этот граф Де-Лагард известен был в 1809 или 1810 году, под именем le chevalier de Messance De-Lagarde. Тогда беззаботная и гостеприимная Москва радушно встречала и угощала приезжих иностранцев. Чужие стихии легко смешивались с домашнею и народною стихиею. они придавали ей разнообразие и светлые оттенки. Messance, как и вообще все Французы, был словоохотен и любезен; в тому же он сочинял и пел романсы, которых заслушивались молодые красавицы и даже зрелые барыни. Тогда о политике мало думали и в обществе не боялись соглядатаев и лазутчиков из враждебного стана. Но правительство не разделяло общей беспечности и доверчивости к этому молодому трубадуру. Не знаю на каком основании и по каким причинам, но Messance был у него на замечании. Вот что приводит меня в подобному заключению: По кончине отца моего, семейство Карамзина и наше продолжали еще жить открытым домом; вечером не редко съезжалось к нам многолюдное общество, заключавшееся в Московских жителях и приезжих. Однажды Карамзин получает письмо от Дмитриева, который, по приказанию Государя, предваряет его в самых милостивых выражениях, что он напрасно принимает часто в доме своем Messance, который человек неблагонадежный и приехавший в Россию с неблагонамеренными поручениями и целью. Дело в том, что Messance, везде принятый, никогда не вступал ногою в наш дом. Карамзин поспешил передать о том Дмитриеву, и разумеется дело тем и кончилось. Это была просто попытка какого-нибудь досужого доносчика, клеветника, враждебного Карамзину.