Петр Вяземский
Князь Козловский
Мы уже сказали, что кроме познаний своих по части истории он обладал и обширными сведениями в области точных наук. Вот тому, между прочим, доказательство, переданное мне А. В. Веневитиновым. Он предложил ему однажды ехать на экзамен в Институт Путей Сообщения. Они уселись в третьем или четвертом ряду. Козловский, вслушавшись в задаваемые ученикам вопросы и ответы их, не утерпел и вмешался в прения. Вопросы его и замечания далеко выходили из ряда обыкновенных и свидетельствовали о такой учености, что обратили на него (никому тут неизвестного) общее внимание и в особенности графа Толя, бывшего тогда управляющим этого министерства. Он несколько раз с места своего оборачивался и с удивлением вглядывался в лицо, ему совершенно незнакомое. После экзамена просил он Веневитинова представить его Козловскому и в лестных словах выразил ему свое к нему уважение.
Император Николай Павлович, вероятно, не имел сначала особенного благорасположения к Козловскому. Его двадцатилетнее и более пребывание загравицею, молва о его резких и не всегда, по мнению Государя, правомыслящих суждениях, одним словом, молва о крайнем либерализме его, все это служило камнями преткновения, которые Козловскому трудно было переступить.
Между тем, вот что записано было Козловским в Добберане[1], вероятно, в 1825 г., о тогдашнем Великом Князе Николае Павловиче, который туда приезжал:
«Великий Князь получил от природы высший дар, который может она уделить призванным судьбою быть выше других: никогда в жизни моей не видал я лица и осанки более благородных. Обыкновенные выражения физиономии его имеют что-то строгое и мизантропическое, пред которым становится как-то неловко. Улыбка его есть улыбка благоволения, но в ней не видать следа веселости. Привычка его повелевать собою так сроднилась со всем его существом, что вы не замечаете в нем ни малейшего принуждения, ничего изысканного и изученного, а между тем все его слова, как и движения его, подчиняются какому-то размеру (sont cadencés), как-будто пред ним лист бумаги с музыкальными нотами. Удивительная и чудная вещь вся его постановка. Он говорит с живостью, с простотою и приличием совершенным; все, что он говорит – умно; нет ни пошлой шутки, ни слова оскорбительного или неуместного; ничего нет в голосе его или в составлении его фразы, что указывало-бы на гордость или притворство, а между тем вы чувствуете, что его сердце заперто, что эта преграда недоступна и что безумно было бы надеяться проникнуть в сокровенность мыслей его, или приобресть его полную доверенность». (Тут далее Козловский, с предвзятыми своими соображениями, приписывает этот вид сдержанности и недоверчивости Русскому Двору, запечатленному Менщиковыми и Остерманами, и где с их времен и до ныне коварство и интрига беспрестанно, как змии, свистят в уши Царственных Особ). «Как-бы то ни было, физиономия Великого Князя так величественна и благородна, что я не мог оторваться от неё и все любовался ею. Если мои исторические впечатления верны, то он мне являлся Людовиком XIV, преобразованным духом нашего века. Великий Князь занимается не только подробностями по части военной, но, сказывают, что он и отличный инженер и, следовательно, хороший математик. Окружающие его уверяли меня, что он обладает в высшей степени этою силою внимательности, которая, по знаменитому определению Montesquieu, не что иное, как гений. Одно характеристическое слово, которое может быть применимо ко всем членам Императорского Дома, так живо сохранилось в памяти моей, что кажется и теперь слышу его. Речь шла о Париже: Он говорил мне, что и не предвидит возможности туда съездить, разве, прибавил он (это было в последние месяцы жизни Людовика XVIII), что меня пошлют поздравить нового Короля. Но Ваше Императорское Высочество слишком высоко стоите, чтоб исполнить такое поручение, возразил я ему. нисколько, отвечал он: могут послать меня, как и всякого другого. Это, так-сказать, умаление личности своей встречается во всех Великих Князьях; оно имеет свой недостаток. Не есть ли это уничтожение всего прочего, когда и сами Великие Князья не имеют никакого права и преимущества, сродных и присущих их высокому рождению? Что же остается после на долю чувства самобытности всякой частной личности? Великий Князь ограничил себя до ныне деятельностью генерала; но все доказывает, что ему сродно быть со временем и государственным человеком. Если он кончит жизнь свою, не ознаменовав ее великими деяниями, то это покажет, что он не исполнил своего призвания, потому что природа одарила его качествами тому приличными. Великий Князь любит супругу свою, как он делает и все, просто и благородно. Он не расточает этих обыкновенных ласк, не выказывает этой малодушной нежности, которые приличны только пастушку, увенчанному миртами. Приязнь его и преданность в ней имеют отпечаток мужества, силы, искренней выразительности, которые тем более достойны уважения, что они редко встречаются в этих верховных слоях».
