Петр Ингвин
Зимопись. Книга первая. Как я был девочкой
Глава 8
Ученицам велели ждать команду к обеду. Все разошлись по комнатам. Зарина была мрачнее тучи, на меня не смотрела и делала все, чтобы я это заметил. Нет, даже чтобы мне поплохело от такого несчастья, как ее демонстративное меня игнорирование.
Позвали. Умопомрачительный по вкусу и количеству блюд праздничный обед протек в сумасшедшем темпе. Теперь все делалось в темпе. Наскоро покончив с едой, не успели мы дойти до своих комнат, как Зарину и Карину позвали, наконец, повидаться с прибывшей семьей. До этого Варфоломее хватило быстрого взгляда убедиться, что с дочками все в порядке. Глаза при этом выражали не естественные моменту любовь и доброту, а боль и задумчивость.
– Как тебе эта кутерьма? – спросил я Тому.
Поскольку соседок не было, я зашел к ней и завалился на лежак Карины.
– Надоело. – Она лежала на своей постели, безжизненно уставившись в потолок. – Все эти казни, наказания, порки… Отвратительно. Жизнь ценой в небольшую оплошность. Случайно уроненное слово приравнивается к самому страшному преступлению. Смерть буквально за все.
– Это стимулирует, – сказал я. – И весьма.
– Одобряешь?!
– Констатирую. – Я подпер затылок закинутыми за голову руками, взор тоже устремился вверх. – Мотивация к правильному поведению – убийственная. В прямом смысле. Начни показательно и неподсудно сбивать насмерть детей, которые перебегают дорогу где попало, и дети перестанут так делать. Начни расстреливать за воровство яблок из чужого сада – все яблоки будут на месте. Кому захочется – зайдет и попросит. И все будут счастливы. А глупого упрямца коснется косматая длань Дарвина с его естественным отбором. Ну не нужны обществу люди, которые нарушают его законы.
– Ты говоришь, как будто согласен. – Томины губы поджались, длинная челка упала на глаза, но привычно вскидывавшаяся рука на этот раз не прореагировала и осталась на месте.
Я вздохнул.
– Не согласен. Но завидую.
– Этому средневековью?! – Томин взор запылал. Теперь он был направлен в меня. Тот единственный глаз, не скрытый челкой. Глаз-лазер. Глаз-клинок. Глаз-ядерный взрыв.
Пришлось объясняться.
– Завидую их честности. Любой проступок для них – ЧП. У нас он в порядке вещей, у нас гадостями в отношении общества гордятся. Подростки бравируют. Взрослые не стесняются. Хочется другого. Кардинального. Как здесь.
– Как здесь?! Здесь – никаких прав человека! Наш человек достоин лучшего из завоеваний цивилизации, и я говорю не о технических. В мире победившего варварства он не выживет.
– Потому что ему с детства твердят про права. Здесь учат обязанностям. У нас права человека выше прав общества, здесь наоборот. Честно скажу, второе мне нравится больше.
– В таком вот виде?! – продолжила Тома накручивать себя.
И меня.
– Ни в коем случае. Нужно многое поменять. Менять мир в лучшую сторону – главное предназначение человека. Почему бы не заняться, раз уж время появилось?
– Изменить мир…
Тома умолкла, как чем-то стукнутая, и медленно подняла на меня серьезное лицо. Оно горело невероятностью пришедшего в голову, челюсть едва не падала, удерживаемая лишь для того, чтоб поделиться со мной безумной идеей:
– Может быть, нас переместили сюда именно для этого?
Я поперхнулся:
– Кто?
Резко поднявшись, Тома села посреди лежака.
– Допустим, Алла.
– Веришь в местные россказни?!
В ответ – задумчивое искривление губ и осторожное продолжение собственной мысли, а от моего восклицания Тома просто отмахнулась:
– Некто свыше. У нас Он тоже известен под этим именем, только как он.
Всевышний послал нам это испытание? Возложил миссию? На первый взгляд – чушь и бредятина. На первый. На второй: если все же да, то почему выбраны мы, которые, как говорится, ни в зуб ногой и никаким боком?
– Предлагаешь выйти в народ: мол, ангелы Василиил с Тамариилом принесли вам благую весть, так, что ли?
– Не смейся, – серьезно сказала Тома. – Если Он прислал нас разгрести эту кучу навоза и наставить заблудшие души на путь истинный…
– Нас? Тебя и меня?
– Почему нет?
– Мы не первые ангелы здесь.
– Прежние не справились.
В горле пересохло: прецеденты хорошо известны. Описаны в святых писаниях почти каждой религии.
– Теперь Он надеется на нас… – закончила Тома и закрыла лицо ладонями.
Такой ответственной я ее еще не видел.
Впрочем, Томы хватило ненадолго:
– Как думаешь, такое возможно?
– В мире возможно все, особенно невозможное. Знаешь… в Стокгольмском музее хранится шлем Ивана Грозного, изукрашенный арабской вязью: «Алла, Алла, Алла…»
– Хочешь с-сказать… – Новая догадка ошеломила Тому до заикания. – Мы в т-тех временах?
– Вряд ли, – убежденно сказал я. – Это не Земля. Точнее, не наша Земля. И не наше прошлое. За выверты священных текстов от «не убий, кроме…» и до не знаю чего, наши предки их на кусочки покромсали бы. И нас заодно. А местные здесь, как видишь, цветут и пахнут.
– Плохо пахнут, – заметила Тома.
Она сложила ноги по-турецки. Я приподнялся и сел так же.
– И Малик, который не афишировал свое вероисповедание, здешнюю религию на дух не переносил, – напомнил я. – Видела, как его корежило? Явно не фанатик, но местные духовные заскоки для него как обезьяна для человека – гнусная пародия, забава шайтана. Думаю, если бы некто всемогущий кого-то послал, то, скорей уж, того же Малика, как более способного на масштабные деяния.
– Не говори за Него. Если однажды остановились на плотнике и пастухе, почему теперь не выбрать школьников?
– Потому что выбора больше не будет, последний уже был, нам осталось только жить по совести и в меру возможности бороться с несправедливостью.
– А я о чем говорю? – обрадовалась Тома. – Разнести в клочья местную дурь – разве не справедливо?
В коридоре начались разброд, шатания и необычное для такого времени брожение. Мы что-то пропустили? Выглянув, Тома перебросилась с кем-то парой слов, дверь вновь захлопнулась.
– Из-за гостей купальный день проводят на день раньше обычного. Все равно воду нагрели, вот и решили объединить, чтобы завтра еще раз не мучиться. Первые комнаты уже помылись, очередь подбирается к нам. – Она опустила взгляд.
– Чапа, Тома! – раздалось в коридоре.
Мы вздрогнули и синхронно втянули плечи и головы. Ох, и скользкие же моменты: купание, уборная, сон. Постоянно подкидывают подлянки. А мы решай. Чем больше конфузливых ситуаций, тем напряженней отношения. Мы уже не дети. Хочется простоты и свободы. А мир не позволяет.
– К Варфоломее! – закончил посыльный.
Два мощных выдоха одновременно спустили запас застрявшего в легких воздуха – с шумом и поднятой между лежаками пылью, заставив особенно яркую пылинку метаться в разные стороны, отчаянно сопротивляться и, в результате, остаться на месте, смирившись с равной силой встречных ветров.
Исподлобья мы глянули друг на друга… и одинаково подавились похожим смешком. Отчего оглушительно заржали, напугав девочку-посыльную, и к Варфоломее прибыли веселые, румяные, едва не держась за ручки, как первоклашки. Ученица, приведшая нас, мгновенно умчалась. Варфоломее предоставили кабинет папринция. Кровать еще не установили, но письменный стол из помещения уже вынесли. На стуле со спинкой сидела сама царисса, дочки стояли по бокам. Мужья, которых я заприметил при прибытии, отсутствовали. Видимо, разговор пойдет о нашем, о женском.
Кивком поприветствовав, мы с Томой остановились при входе.
Взгляд Варфоломеи напоминал раскаленный прут. Так он ощущался в тех местах, которых касался.
– Хороши. Мне так и говорили. – Она закончила, наконец, нас рассматривать. – Что скажете про них, дочи?
Подбоченясь, Карина, как старшая, выдала первой:
– Тома еще многому должна научиться, но учиться она умеет. Главное, что внутри – настоящая. Стержень есть. А Чапа… – ее взгляд скептически пробежался по мне, – верхушек нахваталась. Многое дается легко, оттого мало усердия и непонятное будущее.
Любопытно. Не ожидалось от воинственной девицы столь трезвой оценки. Но это ее субъективное мнение. Что скажет моя солнечная соседушка, чей лик затмила черная туча непонятного происхождения и содержания?
Зарина опустила глаза, по щекам расползлись красные кляксы.
– Карина все правильно сказала, – донесся тихий голосок. – Тома хорошая, но пока мало умеет. Зато быстро наверстывает. Чапа… тоже быстро учится. Очень способ…ная. В чем-то уже равна Карине.
Заметив недовольство сестры, Зарина добавила:
– У Чапы способности к бою. Врожденные. Он замечательный… ангел. – Маленькие полупрозрачные ушки пылали, как креветки на шпажке. – И очень хорошая подруга.
Царисса кивнула:
– Я услышала. Теперь…
– Что с Шуриком? – перебил я. – Милослава все объяснила?
– О нем не беспокойтесь, – небрежно бросила Варфоломея, даже не повернувшись. – Про Милославу вам расскажут дочери. Можете идти. Все.
Все? Для чего вызывала? Посмотреть? Зоопарк, видите ли. Ангелов видели? Нет? Рекомендую.
Наша четверка двинулась в сторону своего жилья.
– Что с Милославой? – спросил я Зарину.
Она шагала первой, странно безмолвно, глядя только под ноги. Мы с Томой двигались в середине, Карина замыкала. В коридоре было тесно, мы постоянно с кем-то пересекались, сталкивались, пропускали. Район помывочной впервые можно было пройти без стеснения, никто не оставлял дверь открытой, никто не гулял до комнат и обратно в неглиже и без. Сказывалось присутствие в школе посторонних.
– Все плохо, – выдала Зарина убитым голосом.
– С Шуриком? – всполошилась Тома. – Э-э… с Щербаком, так его, кажется, записали?
Я тоже напрягся. Зарина отмахнулась:
– При чем здесь он? Наша семья почти разорена. Сестра пошла на сестру. У каждой – немалая партия поддержки…
Ей было тяжко. Только через несколько шагов последовало продолжение:
– Милослава убита. Лисавета при смерти. Четверо из пяти принцев полегли. Шесть войников и войниц – насмерть. Бойников даже не считали.
Вот так дела. Алла действительно существует? Милослава насмехалась над религиозностью Гордея и нашими намеками на соблюдение закона. Задавала запретные вопросы ангелам. Теперь – наказана?
Карину посетили такие же мысли:
– Наращивали силу, грезили о несбыточном… Алла-всеприсутствующая, да простит Она нас и примет, все видит. Нельзя сестре идти на сестру. Даже если была причина. Это худшее из богохульств.
Мы разошлись по своим комнатам. Зарина бессильно опустилась на лежак и обхватила руками голову.
В дверь постучали.
– Ваша очередь!
– Куда? – вскинула Зарина мутный взор.
– Мыться, – объяснил я. – Вместо завтра.
В ее лице не осталось ни капельки солнца. Напряглась. Нахохлилась. Сказала, словно плюнула:
– Чего сидишь? Иди, милуйся со своей Томочкой. Она же знает, кто ты? Вот и парьтесь себе вдвоем.
И – слезы. Непрошибаемый женский аргумент. Далее – сквозь них, словно из преисподней, в нелогичном бреду и чудовищной горячке:
– Мне никогда с ней не сравниться. Она всегда будет для тебя лучшей. Она была, есть и будет, а я – временная соседка по комнате. Случайная попутчица, вечная обуза.
Ква-а-антовый парадокс и сбоку бантик. Еще девчачьей ревности не хватало. Я думал, она смурная из-за известий из дома. Нет, у нее раньше началось. Теперь вот плюсом наложилось. Капец и маленькая тележка.
– Нас позвали? – Я решительно схватил ее руку, мощный рывок поднял маленькое тельце. Зарина почти взлетела. – Идем.
За ругнувшейся дверью стояла Тома.
– Я услышала…
– Не надо, – перебил я. – Спасибо. Мы сами.
– Уверен?
– Я сказал спасибо, мы сами.
Томин мозг отказывался понимать происходящее. На ее глазах взбешенный я вытащил из комнаты упиравшуюся Зарину, всю в слезах и соплях, и, не отпуская, попер в помывочную.
– Если что… – крикнула вслед Тома, намекая на любую помощь.
– Учту, – пообещал я.
Встречные-поперечные смотрели на нас с нескрываемым любопытством. Словно родитель не смог уговорить грязнулю-дочку залезть в ванну и применял силу.
Едва дверь помывочной закрылась за нами, ярость куда-то девалась. Включились мозги. Ну и что я натворил?
Зарина села на пол и закрылась руками. Пришлось взять ее под мышки, поднять и поставить. Она слабо отбивалась, шмыгая носом.
– Успокоилась? – спросил я, отступая на шаг.
– Угу, – кивнула она опущенным лбом.
За волнениями дня прошло мимо разума и вдруг проявилось: ночью мне сделали предложение. А я, болван, проигнорировал. С ее точки зрения. Со своей, несомненно, прекрасно объяснил, что никогда и ни у кого не стану одним из. Но вряд ли моя соседка, воспитанная в местных реалиях и не знавшая ничего другого, поняла. Она услышала не слова, а смысл. Он был ясен: вместе с местными законами я послал подальше и ее. Почему? Опять: зачем слушать ушами, если есть глаза, а они видят соперницу. Вот результат.
– Сейчас – моемся, – командным тоном сообщил я Зарине, поворачиваясь спиной и быстро раздеваясь, – а дома поговорим. Хорошо?
– Угу, – с последним всхлипом донеслось сзади.
Ох, не выкинула бы какой-нибудь фортель.
Я пошел с козыря:
– Ничего у меня с Томой нет и быть не может. По определению.
– Это как? – с тихой надеждой всплакнулось за спиной.
– Вот так. Абсолютно.
Умолкнув, я полез в большую бадью и долго отмывался от недельных грязи и пота, не бравшихся ежедневной холодной водой. И ни разу не обернулся. Но уши напряженно вслушивались, как пыхтит маленькая соседка, взбираясь в бочку, как плюхается и плескается, как усиленно трет кожу над водой и с бурными бульками под. Как затем обтирается жестким полотенцем и влетает в рукава рубашки. Как легонько поскрипывает входная дверь.
Когда я вылезал из бочки, Зарины уже не было.
Глава 9
Дневная прохлада сменилась духотой. Склонявшееся солнце вдруг напомнило о себе нестерпимой яркостью. Выходившие из помещения прикрывали глаза. Многие скинули часть лат, достаточную, чтобы увеличить обдув, но притом сохранить лицо.
Феодора-дробь-Фома с Глафирой по-прежнему обнимали телами столб, глядя на окружающее страшными глазами, в которых – все. От ужаса смерти до презрения. От жалостливой мольбы до надменного хохота сверхчеловеков, поднявшихся над жизнью, улетевших за границу смерти. Кровь подсохла, шрамы зарубцевались и стали темно-бардовыми. Мышцы давно затекли. Если развязать, оба не смогут двигаться, кровоснабжение во многих местах пережато.
Едва вспомнилось про ожидавших казнь, как появились два бойника и принялись снимать с них веревки. Размотав, осужденных грубо отодрали от столба. Скрючившиеся взвывшие тела потащили внутрь помещений. Наверное, опять в карцер.
Перед шатрами сооружалось нечто вроде помоста. С деревенских плотников и отправленных в помощь бойников пот лил ручьями. Безрукавки крепостных промокли насквозь, но никто не рискнул их скинуть – слишком много важных персон вокруг. Зато им было проще в нижней части тела – средней длины юбки легко вентилировались, чего не скажешь о длинных балахонах бойников. Те просто жарились, но марку держали. Никто не жаловался.
Учениц собрали на траве в уголке поля. Морщась от солнца, девочки разлеглись кто как. Большинство связали рубахи узлом на животе. Плавно угасающим лучам подставлялись лица, шейки, открытая часть груди и даже ступни. В отличие от давних веков моего мира, здесь знатные особы не сторонились загара.
Как по команде все вскочили, оправляясь. Я со всеми, еще не поняв, что случилось.
Приближалась сестрисса Аркадия.
– Ее преосвященство проведет занятие, – сообщила Астафья и с одновременным поклоном-полуприседом удалилась.
– Садитесь, – разрешила сестрисса.
Под взмахом ее руки все опустились на траву. Сестрисса откинула капюшон. Худая шея гордо держала голову, покрытую полупрозрачной кольчужной шапочкой, опускавшейся вниз по затылку. Узкие скулы и глубокие вертикальные морщины вразлет от носа придавали лицу нотку высокомерия, но глаза улыбались добром и покоем. Общее впечатление составлялось отстраненное и возвышенное. Еще не старая. То есть, в возрасте, но моложавая. Крепкая, стройная, хотя и не так, как Варфоломея. В Аркадии, в отличие от Зарининой мамы, не было хищности и сопутствующей ей постоянно излучаемой опасности. Опасность могла быть под легкой накидкой плаща, стянутой под самой шеей, там без труда угадывались изгибавшийся вниз кончик длинных ножен и рукоять под левой рукой. До сих пор за единственным исключением в лице царевича Руслана мне попадались только прямые обоюдоострые мечи. Спрятанный был намного уже и длиннее. Он напоминал саблю. Нет, казачью шашку: его дуга обращена вверх, для выхвата и удара в одно движение. Сабли так не носили. Это, конечно, если заточка клинка находится с внешней стороны изгиба. Но бывает и с внутренней. У египтян, к примеру, было в качестве церемониального жертвенного оружия.
Слово «жертвенное» навеяло нехорошие мысли, ведь о способе наведения «справедливости» царисса Дарья не упоминала.
Вместе с нами присела и сестрисса. Она опустилась на колени, прикрытые пологом плаща, спина при этом осталась прямой, словно позвоночник от горла до травы усилили с неба копьем в макушку. Обежав проницательным взором учениц, сестрисса объявила:
– Совместим приятное с полезным. Не часто удается поговорить со школьницами о высоком до того, как возобладало низкое. Незнание закона не спасает от предусмотренной кары. Поговорим о законе и семейном праве.
– О семейном! – зашептался кто-то.
Легким движением брови сестрисса восстановила тишину.
– Можно вопрос, ваше преосвящество? – все же не выдержала Клара.
– Да, дитя мое, – кивнула сестрисса. – Вопрошай.
– Цель вашего прибытия – не только в гости?
Заволновались все. Кто-то кивал на Карину, другие с сомнением качали головами. Сестрисса мягко улыбнулась:
– Умейте ждать. Наступит завтра и даст ответы на все вопросы. Перейдем к уроку.
Она подняла лицо вверх, глаза закрылись, губы начали декламировать:
– Соблюдай постановления сии и исполняй их. Не клянись именем Святым во лжи. Не делай неправды на суде. Не злословь глухого и не шути со слепым, ибо воздастся. Не обижай ближней своей и не грабительствуй. Не восставай на жизнь ближней своей. Не враждуй на сестру свою в сердце своем, и обличи ближнюю свою, и не понесешь греха. Не мсти и не имей злобы на ближних своих. Кто будет злословить мать свою, да будет предана смерти, кровь ее на ней. Кто ляжет с мужем матери своей, оба да будут преданы смерти. Кровь их на них. Если кто ляжет с женщиною как с мужчиною, то оба они сделали мерзость: да будут преданы смерти, кровь их на них. Если кто ляжет с невестором чужим, то оба да будут преданы смерти: мерзость сделали они, кровь их на них. Если кто возьмет в мужья сына с отцом его, это беззаконие. На огне должно сжечь ее и их, дабы не было беззакония между вами. Также не бери мужа вместе с братом его. Если кто возьмет брата своего, сына матери своей, да будут они истреблены пред лицом народа. Ни к какому родственнику по плоти никто не должен приближаться с тем, чтобы открыть наготу. Наготы брата матери своей не открывай, он единокровен с матерью твоей. Наготы мужа сестры своей не открывай, это нагота сестры твоей. Наготы мужа дочери и матери твоей не открывай, ибо это твоя нагота. Ибо открывая наготу членов семьи своей обнажаешь плоть свою. Не оскверняйте себя ничем этим, ибо всем этим осквернил себя народ, живший до вас. И осквернилась земля, и воззрела Алла-сокрушительница, да простит Она нас и примет, на беззаконие, и был акопалипс. Соблюдайте все уставы и все законы вам данные, исполняйте их, и не свергнет вас с себя земля, которую вам дали жить.
Сестрисса открыла глаза. Просветлевший взор, словно пообщавшийся с богом, поочередно задержался на каждом. Долго и пронзительно.
– Раньше все слышали это установление?
– Не все, – от общего имени объявила Аглая. – Новеньким дома могли не зачитывать. А еще есть два ангела.
Сестрисса медленно кивнула:
– Ангелы. Это хорошо. Помните об акопалипсе. Помните, что бывает, когда равновесие нарушено и мир катится под откос.
Умолкнув, она некоторое время выжидала.
Я хмыкнул: «Акопалипс». Как смешно недовыговорила. И никто не поправит: сестрисса все же, как-никак.
– Повторяйте установления ежедневно, – вновь понесся над полем проникновенный взрослый голос. – Повторяйте все законы и молитвы. Как заповеди. Как имя свое. Ибо не будет ни вас, ни имени вашего, ни чести семье вашей, если случайно или с умыслом восхотите обойти святые уложения. Вопрошай.
Вскинутая рука указывала на Аглаю. От неожиданности та подпрыгнула, затем, озлившись на себя, опустила голову и почтенно осведомилась:
– Ваше преосвященство, как быть, если один грех противоположно накладывается на другой и сам себе противоречит?
– Как может быть такое? – нахмурилась сестрисса.
– Не мсти и не имей злобы на ближних своих, – процитировала Аглая не подымая взгляда, – пересекается в сердце с «обличи ближнюю свою». Моя совесть темна.
– Поведай, очисти сердце, – тоже склонила голову сестрисса.
Прилюдная исповедь – что-то новенькое. Привычнее, когда вызывают по одному и пытают, требуя сдать товарищей. Потом предатель втихомолку награждается пряником и\или долгое время шантажируется информацией, кто стукач, чтобы стучал дальше. Гаденько, подленько, но работает.
Здесь давят на совесть. Это серьезнее.
Аглая молитвенно сложила руки:
– С Глафирой и Феодорой, оказавшейся Фомой, у меня изначально не сложились отношения. Они пускали слухи обо мне, делали пакости, настраивали против меня подружек. У меня возникали дурные мысли, я гнала их. Не желала даже думать о мести. Но получилось, что именно я разоблачила преступников, теперь мучаюсь: не из чувства ли мести мое законопослушание?
– Дитя мое, – распростерла Аркадия руки в ее сторону, – Алла-всесвидетельница, да простит Она нас и примет, своей милостью вложила в твои уста главное слово. «Преступников». В отношении преступников нет обид, нет мести, нет сострадания. Нет ничего личного.
Аглая окинула всех взглядом, полным злорадства. Теперь только посмейте! Только пикните!
Сестрисса еще не закончила:
– Ибо преступивший закон… Клара!
Ее преосвященство смотрело на царевну кацармы и чего-то там еще, требуя продолжения.
– …сознательно поставил себя вне общества – общество обязано ответить тем же, – без запинки отрапортовала Клара.
– Из какого закона цитата?
– Из молитвы воспитания! – радостно отозвалась та.
Взгляд Аркадии одобрительно погладил ее.
– И да не дрогнет моя рука во исполнение закона… – Сестриссин взор перетек на тщательно прятавшую глаза Зарину и требовательно вспыхнул.
– … ведь закон справедлив, когда он выполняется, – незамедлительно отозвалась моя соседка, словно ее пнули, – всегда и всеми, наперекор всему. Вот высшая мудрость. И да воздастся справедливым.
– Алле хвала! Алле хвала! Алле хвала! – троекратно завершил общий хор учениц.
Сестрисса не зря занимала свой пост. Она читала по лицам и видела сомнения.
– Я берегу честь и репутацию, ведь потом они сберегут меня… Зарина, откуда?
– Молитва возвышения!
– Я слушаю умных… Продолжайте!
– …Но верю только верным. В этом состоит мудрость. Я никогда, никогда, никогда не сдаюсь. Меня можно убить, но нельзя сломать. Я так живу и примером учу детей. Алле хвала! Алле хвала! Алле хвала!
Сестрисса Аркадия довольно двинула уголками губ.
– Кто еще хочет обличить недостойную ближнюю свою? – громом в джунглях упало опасное для меня. – Отбросьте сомнения. Скажите открыто. Сейчас. При всех. Очистите совесть.
Девочки молчали. Некоторые внимательно изучали друг дружку, ища того, кто осмелится. Но больше глядели в траву с видом «А чо я? Я ничо». Мелкие грешки, пусть даже мысли, были у каждой. Иначе не бывает, если ты не робот. Роботов среди нас не было. Если были, то хорошо скрывались.
Тишина вызвала у сестриссы недовольство.
– Сокрытое есть грех, – напомнила она с намеком. – Грех есть осознанное нарушение закона. Нарушение закона есть противопоставление себя обществу, принявшему вас в свои ряды. И вы еще сомневаетесь?
С тревогой я наблюдал, как борется с собой Зарина. Как расправляются и вновь съеживаются нежные плечики. Как радостно взлетают и снова опускаются брови. Краснеет и затем бледнеет лицо. Морщинки на лбу собираются то в вертикальные, то в горизонтальные недолговечные компании.
К моему ужасу метания Зарины заметил не только я. Сестрисса, одновременно следившая за всеми, снова отметила мою соседку.
Сомнения покинули Зарину. Она вскинула просветленное лицо. Еще секунда, откроется милый ротик и…
– Аглая с Варварой по ночам ходят к войникам, – громко сказал я.
Тот самый эффект разорвавшейся бомбы. Там, где никто не ждал. Бомбили пустыню, взорвалось море. Я смотрел на сестриссу, но чувствовал, как сбоку взгляд ночной королевы испепеляет, поджаривая кусочек за кусочком. Искоса я видел обалдевший лик Варвары, не считавшей подчинение грехом и оттого выпавшей за грань разумения. И упавшую челюсть Зарины, мгновенно забывшей о собственных терзаниях. И странное выражение на лице Томы: неодобряющее, неотвергающее, непринимающее, непонимающее…
– Ангел прав? – перенеслось внимание сестриссы на отмеченных девушек.
Собственно, теперь на них смотрели все.
– Как бы да… – замямлила Варвара, собираясь с мыслями, – но это потому, что…
– Ничего особого не было! – перебила ее Аглая.
– Почему не признались сами?
– Ходить в гости – не грех, – агрессивно бросила Аглая. – Закон не запрещает.
Варвара покраснела.
Аркадия не приняла:
– Ангел так не считает.
Аглая зло оглянулась на меня:
– Ангел сам ходил с нами.
Все лица одновременно обернулись на меня. Включая те, которыми я дорожил. И так подставился…
Они не представляют, с кем связались. Ну-ка, Софа-Софочка-Софист, сделай им красиво.
– Ангел не знал, куда его пригласили, – ехидно покосившись на Аглаю, ответствовал я в третьем лице. Для надежности. Не хватало завалиться в разборках, использовав не тот род.
Вектор интереса двух десятков лиц синхронно переместился на Аглаю. Та вспыхнула, как подожженный порох в гильзе пистолета, направленного мне в висок:
– Спросите войников! Они подтвердят. Все-все подтвердят.
– Я поняла, – сделала вывод сестрисса. – Вы согрешили. В большом или малом – каждая пусть решит сама. В школе я гость и не буду принимать решения. Чапа, на тебе был грех, но ты исправилась, встав на сторону справедливости, и не понесешь наказания. Аглая, Варвара и все остальные! Берите пример с Чапы. Не у каждой хватило сил. Не всем достало благоразумия. Кто-то испугался справедливого наказания, кто-то – несправедливой возможной мести соучениц. Но мы только что говорили о неправедности мести. «Не враждуй на сестру свою в сердце своем, и обличи ближнюю свою, и не понесешь греха. Не мсти и не имей злобы на ближних своих. Соблюдайте все уставы и все законы вам данные, исполняйте их, и не свергнет вас с себя земля, которую вам дали жить».
Обведя грозным взором учениц, не смевших ни вздохнуть, ни пошевелиться, сестрисса прибавила:
– Аглая и Варвара, после ужина доложите о содеянном цариссе Дарье.
– Но… – попыталась оспорить Аглая.
У Варвары просто навернулись слезы.
– Вопрос закрыт. Кстати, о цариссе. – Глаза Аркадии остановились на Карине. – Я слышала, что ты просила руки достойного войника и тебе не отказали?
– Да, ваше преосвященство. – Карина склонила голову как можно ниже.
Вокруг снова зашушукались.
– Родословная войника Никандра извилиста, как тропа в лесу, – замысловато произнесла Аркадия.
Тревожный шепот вполз в уши противным тараканом. Карина не смела поднять глаз.
На заднем плане плотники закончили с объемной конструкцией и громко грузились на телеги. Сквозь шум пробился голос сестриссы:
– Мать объявленного невестора Никандра – войница Фекла Прасковьина, двоюродная сестра царевича Феофана Варфоломеина, твоего четверодителя.
Шепот на поляне уже не скрывался, доносились и распознавались не только отдельные слова, но целые фразы. Не в пользу Карининого брака.
Аркадия сообщила:
– При определении степени родства в основу закладывается худший допуск. Карина Варфоломеина, дитя Феофана, Ерофея и Алексия Варфоломеиных, законом признается троюродной сестрой своему избраннику.
– Брак невозможен?! – в отчаянии воскликнула Карина.
Сестрисса покачала головой:
– Возможен…
Карина просияла.
– …с ограничениями.
Теперь заволновались все девочки. Лица превратились в одни сплошные уши.
На Карину было жалко смотреть. Сестрисса Аркадия смилостивилась, глянула успокаивающе. Улыбка тронула губы и морщинки вокруг глаз, голос возвысился, чтобы слышали все:
– От имени сестричества, данной мне властью, говорю. Задуманный брак между Кариной Варфоломеиной и Никандром Дарьиным, в отрочестве Прасковьиным, троюродным родственником сватающейся, разрешен со следующим ограничением. Войник Никандр может быть взят в мужья исключительно вторым или третьим, после того, как сватающаяся родит наследницу от другого мужа. Закон крови будет соблюден. И да будет так.
Закушенная губа Карины кровоточила, взор бессмысленно перебегал с одного лица на другое. Лица отворачивались.
– Но это… сколько зим? – вымолвила она.
Почтенно поднявшись, сестрисса приблизилась к ней, сухая ладонь легла на макушку.
– Не унывай, девочка, годы летят как облака: легкие, невесомые, незаметные. Все образуется. Если чувства серьезны, время не будет помехой. Если же нет – все к лучшему.
– Но у меня нет времени! – наполнились влагой глаза Карины.
Мне в голову прилетело, осторожно постучавшись: а ведь ситуация изменилась. Милославы больше нет, Лисавета ранена. Не ровен час, очередность наследования сделает Карину следующей цариссой. В данном раскладе Никандром не пахнет.
– Мне уже сейчас нужно делать выбор, решать, с кем я! – откровенно сорвалась в плач казавшаяся непробиваемой девушка, – с какой семьей!
Странно было видеть ее в слезах. Мне казалось, такое невозможно. Насколько же я не знаю людей.
Аркадия нахмурилась:
– Негоже о таком вслух. Приходи вечером. Изольешь душу.
– С ужина я на дежурстве. – Голос Карины упал.
– Приходи завтра, – ласково успокоила Аркадия. – А чтобы телесные желания не перевешивали чаяния души – сестырь всегда ждет тебя. Его двери открыты для всех нуждающихся в утешении. Как и двери любого храма. Советую совершить паломничество. Если хочешь, поговорю с цариссой Дарьей, чтобы тебя отпустили.
– Хочу, – кивнула Карина, не поднимая пошедшего пятнами лица.
Аглая встряла:
– Разве Карина созрела для утешения?
– Она в беде, – объяснила сестрисса для всех. – Неправильный выбор, совершенный под влиянием неправильных мыслей, несет горе человеку и страдания окружающим.
Ее взгляд скакнул на почти закатившееся светило.
– Напоследок расскажу притчу. Однажды войница Хрисанфия, оставшись одна, спасалась от волков. Убегая, она сорвалась с утеса. Покатившись по крутому склону, уцепилась за корягу. Волки окружили ее сверху и снизу и стали ждать, когда силы иссякнут, и она сорвется. На отвесном склоне одиноко росла ягодка земляники. И Хрисанфия съела самую вкусную земляничку в своей жизни. Занятие окончено.
