Николай Гейнце
Малюта Скуратов
XIX. Вещий сон начинает сбываться
Весело и беззаботно встретила княжна Евпраксия Васильевна с своими сенными девушками праздник Рождества Христова 1567 года. В играх, забавах и гаданьях проводили они из года в год с нетерпением ожидавшиеся русскими девушками того времени святки.
Не театры, балы и концерты, незнакомые еще юным представительницам прекрасного пола XVI столетия, заставляли томиться радостным ожиданием их молодые сердца, а более близкие к природе, незатейливые развлечения, а главное, возможность хотя немного поднять завесу будущего гаданием в «святые дни», безусловную веру в которое, наравне с несомненно признаваемой возможностью «приворотов», «отворотов», «порчи с глазу» и проч., носили в умах и сердцах своих наши отдаленные предки обоего пола.
Дни княжна с подружками посвящала катанью с ледяных гор, игре в снежки и беганью в горелки по расчищенному обширному двору княжескому, и часть ночей более серьезным таинственным занятиям – испытаниям будущего: литью воска, свинца, гаданью с петухом, с зеркалом, на луну, над прорубью, бросанью башмаков за ворота, спросу прохожих об имени. Все, что заставляло, да и теперь порой заставляет трепетать сердца девичьи в бедных хижинах и в богатых хоромах, имело место в святочном времяпровождении женской половины обитателей княжеского дома.
Все эти игры и гадания производились, конечно, под наблюдением старой Панкратьевны, являвшейся, так сказать, их главной руководительницей, хотя и ворчавшей на «полуношниц» и «озорниц», когда какое-либо гаданье затягивалось уже слишком долго, что превосходило меру физических сил старушки, и она, под звуки песен и хохота, даже ходя, что называется, клевала носом.
Многие из сенных девушек ухитрялись обмануть бдительность Панкратьевны и уже по окончании общего гаданья – погадать отдельно, на свой страх и риск, пользуясь отходом ко сну утомившегося за долгий праздничный день их «вечного аргуса».
За последние, впрочем, года, ввиду рассказов об опричниках, они побаивались выходить одни по ночам на берег реки и за ворота княжеского двора.
О княжне нечего было и говорить; она никогда не любила непослушанием огорчать свою любимую старую няньку, да и самые гадания до последнего времени имели для нее значение веселой игры, равносильной всякой другой, – мысли о будущем, как мы знаем, посетили ее сравнительно недавно.
Ночь, следовавшая за днем 28 декабря 1567 года, была мрачна и неприветна. Весь этот день бродили по небу облака, к ночи они еще более сгустились, шел мелкий снежок, и выплывавшая луна то и дело скрывалась за тучами.
Было далеко за полночь.
Огни, как в княжеских хоромах, так и в людских, были давно потушены. Кругом царила невозмутимая тишина, прерываемая лишь изредка скрипом снега под ногами опозднившихся путников, по большей части ночных гуляк из опричников-ратников, разносившимся на далекое пространство.
Эти отзвучья городской жизни не достигали, впрочем, до хором князя Василия Прозоровского; вблизи на большое расстояние не было «кружал», как назывались в то время кабаки, вокруг которых кипела относительная жизнь тогдашней полумертвой Москвы.
Тишина во дворе и в саду княжеском, таким образом, не нарушалась ни малейшим шорохом.
Но, чу! Послышался осторожный стук выходной двери… По двору, по направлению к саду, промелькнули две тени. Легкий скрип шагов, а также очертание теней позволяли безошибочно заключить, что это были две женщины.
Одна вела другую за руку. Обе поспешно пробежали сад и достигли калитки, ведущей на берег реки.
Тут они остановились.
Одна из них, казалось, не хотела идти далее и вырвала даже свою руку; другая наклонилась к ней совсем близко и несколько минут что-то нашептывала ей, как бы уговаривая, затем снова, схватив ее за руку, увлекла из сада, выдвинув сильною рукою тяжелый засов, запиравший калитку, и они осторожно, но все-таки довольно быстро стали спускаться с береговой кручи.
Они шли не оглядываясь.
Вдруг за ними раздался пронзительный свист. Гулкое эхо повторило его так явственно внизу берега, что трудно было в точности сразу определить, откуда он на самом деле раздался.
Обе женщины стали как вкопанные, одна даже пошатнулась и чуть не упала, так что другая принуждена была подхватить ее на руки.
В тот же момент совершилось нечто совсем неожиданное. Пустынный до тех пор берег – оживился.
Двое мужчин, Бог весть откуда взявшиеся, стали быстро взбираться по берегу по направлению к остановившимся женщинам, а от высокого, тонувшего во мраке забора, окружавшего княжеский сад, отделилось несколько теней, который стали спускаться по тому же направлению. Это тоже были мужчины.
Поднимавшиеся на берег уже достигли цели, схватили женщин и бросились, держа их на руках, к реке, на льду которой стояли наготове верховые лошади, привязанные к колу, вбитому в берег.
Вдруг раздались крики:
– Лови, держи!
Двое неизвестных были окружены прибежавшими сверху людьми.
Силы были не равны; напавших было десять человек.
Одна из женщин неистово крикнула и, вырвавшись из рук державшего ее поперек талии мужчины, со всех ног бросилась бежать вверх.
Державший ее рослый парень был крепко скручен по ногам и рукам принесенными появившимися людьми веревками и недвижимо лежал на земле.
Это было делом одного мгновения.
Другой, держа, видимо, бесчувственную женщину наперевес в левой руке, отмахивался от нападавших на него правою, в которой был длинный нож.
Видимо, он не был расположен даром отдать свою ношу и если бы не ловкий и сильный удар палкою по руке, нанесенный ему по всем признакам предводителем нападавших, выбивший нож и сделавший его безоружным, многие из загородивших ему дорогу смельчаков легли бы на месте.
Увидя себя обезоруженным, державший женщину выпустил ее с руки и она как пласт упала бы на снег, если бы несколько рук не подхватили ее и не уложили бережно на раскинутый охабень.
Воспользовавшись временем, когда внимание некоторых из нападающих было обращено на полумертвую от страха женщину, ее похититель хотел бежать, пробившись силою, и уже засучил рукава, но тот же, который выбил у него нож, как клещами схватил его за руки повыше локтей, неожиданным ударом под ножку свалил на землю и, наступив коленом на грудь, схватил за горло. Двое других крепко держали его руки.
В это время луна выплыла из-за облаков и осветила картину этой борьбы.
Яков Потапович – это был он, как, вероятно, уже догадался читатель – узнал в лежавшем под ним с искаженным от злобы лицом противнике Малюту.
Невдалеке, на раскинутом охабне, лежала бесчувственная княжна Евпраксия.
Несмотря на то, что для Якова Потаповича это открытие не было неожиданностью, так как предупрежденный Тимофеем, что Маша подслушала уговор Татьяны с княжной идти сегодня вдвоем гадать над прорубью, он понял, что цыганка устраивает ей ловушку и что ловцом явится не кто другой, как Малюта Скуратов, но все же, при встрече лицом к лицу и этим до физической боли ненавистным ему человеком, он задрожал и изменился в лице.
Это не ускользнуло от лежавшего Григория Лукьяновича, тоже при виде наклоненного над ним воспитанника князя Прозоровского, ощутившего нечто вроде незнакомого ему доселе чувства робости, но он истолковал замеченное им на лице врага волнение в свою пользу.
– Ну, узнал, кажись, меня, щенок, так и пусти добром, чай обо мне наслышался?..
При первых хриплых от сдавленного горла звуках этого голоса вся кровь бросилась в лицо Якова Потаповича и он сдавил еще сильнее шею Малюты.
– Вот то-то и оно, что наслышан всяк на Руси о тебе, рыжий пес, да небось, легонько тебя поучу я, чтобы не залезала ворона в высокие хоромы; не оскверню я рук своих убийством гада смердящего, авось царя-батюшку просветит Господь Бог и придумает он тебе казнь лютую по делам твоим душегубственным…
Малюта молчал, злобно поводя глазами, да, видимо, и не мог говорить, так как рука Якова Потаповича железным кольцом давила ему горло.
– Вяжите его, ребята, – выпустил наконец Яков Григория Лукьяновича и поднялся с земли, – не глядите, что Скурлатович, бейте его в мою голову, но не до смерти, а так, чтобы помнил он до самого смертного часа, как сметь ему даже мысль держать в подлой башке своей о княжне Прозоровской!
Никитич, Тимофей и другие, подобранные последним молодцы из княжеской дворни, бросились исполнять это приказание, и Малюта, изрыгавший проклятия и угрозы, был быстро скручен, подобно его сотоварищу по гнусному предприятию – Григорию Семенову.
– Не забудьте поучить и этого молодца! – кивнул Яков Потапович в сторону последнего, молча лежавшего на земле. – Жаль, сбежала черномазая, а то поглядела бы, как ее милого дружка попотчуют батогами.
– В лучшем виде вспарим им спины, Яков Потапович, – раздались кругом добродушно-насмешливые голоса.
– Только где бы нам для этого дела приспособиться?
– Да вон в шалаше рыбацком, – места, чай, немного надобно баньку им задать горячую, – посоветовал Яков Потапович.
Связанных пленников подняли с земли и понесли к шалашу.
Природа, как бы сочувствуя наказанию низких злодеев, приняла ликующий вид: небо прояснилось, и луна обливала свои матовым светом замерзшую ленту реки, крутой берег, покрытый снежной пеленой, и все продолжавшую лежать недвижимо на охабне бледную, подобно окружавшему ее снегу, княжну Евпраксию.
Она лежала навзничь. Короткая шубейка из вычерненной дубленой овчины красиво облегала ее стройный стан; из-под темно-синего сарафана выглядывали маленькие ножки, обутые в валенки, на раскинутых миниатюрных ручках были надеты шерстяные рукавички; пряди золотистых волос выбились из-под большого платка, окутывавшего голову, на лоб, как бы выточенный из мрамора. Глаза княжны были закрыты, и темные, длинные ресницы рельефно оттеняли бледное, без кровинки красивое лицо с побелевшими полураскрытыми губами.
На первый взгляд она производила впечатление мертвой.
Эта роковая мысль первая пришла в голову ставшему перед ней на колени и наклонившемуся к ее лицу Якову Потаповичу.
Он сам побледнел, подобно мертвецу, и задрожал.
Чуть заметное неровное дыхание лежавшей успокоило его.
«Она только обмерла с перепугу, касаточка! Не ожидала, что готовит ей любимица, цыганское отродье проклятое! Не подслушай Маша, дай ей Бог здоровья, быть бы ей, голубке чистой, в когтях у коршуна! – проносилось в его голове. – Но как же теперь ее в дом незаметно доставить? – возникал в его уме вопрос. – Надо прежде в чувство привести, да не здесь; на ветру и так с час места пролежала, еще совсем ознобится. Отнесу-ка я ее в сад, в беседку, авось очнется, родная».
Он бережно взял на руки дорогую для него ношу, обернул ее в охабень и осторожно стал подниматься по крутому берегу.
Со стороны рыбацкого шалаша доносились звуки палочных ударов и крики, а гулкое эхо повторяло их, разнося на далекое пространство пустынного берега.
Там шла, видимо, нешуточная расправа с попавшимися в руки русских людей «кромешниками».
XX. С глазу на глаз
В одном из отдаленных уголков княжеского сада стояла деревянная беседка восьмиугольной формы, состоявшая из половой настилки, балюстрады и восьми деревянных витых столбиков, поддерживавших осьмиконечную крышу с деревянным же шпицем.
Из этой беседки, построенной на самом возвышенном месте сада, открывался прелестный вид на Москву-реку и заречную часть города, с видневшимися кругом нее густыми лесами, окружавшими со всех сторон в те далекие времена нашу первопрестольную столицу.
Эта беседка была любимым местом летнего отдохновения покойной княгини Анастасии: в ней она проводила целые дни, окруженная своими сенными девушками, наблюдая за игравшими вблизи княжной Евпраксией и Яшей: здесь, под ее наблюдением, происходила варка варений и приготовление всевозможных солений, необходимых для домашнего обихода.
Своего хозяйственного назначения эта беседка не утратила и до описываемого нами времени, но князь Василий не любил заходить не только в нее, но даже в эту часть сада, навевавшую на него грустные воспоминания о тяжелой утрате, а потому она и была сравнительно запущена.
В эту-то беседку и принес Яков Потапович бесчувственную княжну, осторожно опустив ее на одну из находившихся там скамеек, и, взяв пригоршню чистого снегу, стал мочить ей виски, голову и губы.
Княжна вздрогнула, полуоткрыла глаза и испуганно повела ими.
– Где я?.. С кем?.. – прошептала она.
– С другом, княжна, с другом! – радостно-взволнованным голосом отвечал Яков Потапович.
Такой продолжительный обморок княжны начинал не на шутку беспокоить его, и он несказанно обрадовался, когда она пришла в себя.
Княжна пристально взглянула и узнала его.
Густой румянец, покрывший ее щеки, сменил смертельную бледность.
Была ли это краска радостного или стыдливого волнения – как знать?
Она сделала движение, видимо желая приподняться. Он помог ей, и она села на лавку.
– А где же Танюша? – дрожащим шепотом спросила она, не поднимая на него глаз.
Он глядел на нее восторженным взглядом, но при этом вопросе злобный огонь сверкнул в его взгляде.
– Схоронилась, бесстыжая, стреканула в глазах, только и видели; а тебе, княжна, и вспоминать об ней, подлой, зазорно бы…
Княжна подняла на него удивленный взгляд, заблиставший все-таки радостью.
– Схоронилась?.. Значит, не попалась в руки разбойникам?..
– Не разбойники то были, а ее же благоприятели: Гришка, ваш же бывший холоп, да Малюта…
Услыхав это имя, княжна снова побледнела.
– Малюта? – с дрожью в голосе повторила она.
Он заметил, что в этом голосе послышались ноты сомнения.
– Да, Малюта, – горячо продолжал он. – Она, змея, подвести тебя хотела, по уговору вместе с этим Гришкой все это подстроила, тебя на гаданье подбила, а сама знала, подлая, что они на берегу дожидаются…
Он в подробности передал княжне подслушанный им разговор Татьяны с Григорием Семеновым в день первого посещения Малютою княжеского дома, устроенный им надзор за «черномазой», сообщение Маши и разрушенный им, с помощью преданных ему людей, план ее похищения «треклятым опричником».
Он увлекся рассказом, глаза его горели, в его голосе, против его воли, слышалось радостное сознание исполненного им священного долга.
Княжна внимательно слушала его, опустив голову, и лишь по временам вскидывала на него взгляд своих чудных глаз.
Выражение недоумения сменялось в них по мере того, как он вдавался в подробности неожиданных для нее разоблачений гнусной интриги ее любимицы, сперва выражением негодования и гадливости, а затем благодарности к спасшему ее из рук врагов человеку.
Щеки ее снова горели ярким румянцем.
Оба они, освещенные матовым светом луны, были прекрасны.
– Спасибо, Яшенька… Яков Потапович, – поправилась она и вся зарделась от этой случайной ошибки, сделанной по детской привычке.
Он понял иначе эту обмолвку, именно так, как всеми силами души его хотелось понять ему.
Луч надежды блеснул в его отуманенном от этого ласкового слова мозгу.
Он порывисто бросился пред ней на колени и схватил ее руки.
– Не за что, княжна, благодарить меня. Как бы иначе мог поступить я? Али не ведаешь ты, что вся жизнь моя в тебе одной, что охотно за тебя положу я на плаху свою голову, что люблю я тебя всем сердцем моим, к тебе одной стремятся все мои помыслы…
Он взглянул на нее и сразу оборвал речь свою.
Она сидела снова бледная как полотно и испуганно глядела на него.
Эта бледность и этот взгляд мгновенно отрезвили его.
Луч надежды угас так же быстро, как появился.
Он медленно поднялся с колен.
– Прости меня, княжна, напугал я тебя своей глупою выходкою, – заговорил он подавленным голосом, с трудом произнося слова, – я лишь хотел сказать тебе, что люблю тебя, как сестру родную, что недалеко ходить тебе за защитником, что грудью я заслоню тебя от ворогов, живота своего не пожалею для твоего счастия, что ни прикажешь, все сделаю, спокойно спи под моею охраною и будь счастлива… Вот что только и хотел сказать тебе, да не так было сказалося…
Слезы явственно задрожали при последних словах в его голосе, и он усмехнулся горькой усмешкою.
– Спасибо тебе, Яков Потапович! Не забуду я век услуги твоей, братец мой названный; верю тебе, что не дашь меня в обиду ворогам, а сам и подавно обидеть не вздумаешь… С перепугу мне невесть что померещилось… – отвечала оправившаяся княжна Евпраксия.
Яков Потапович понял горький для него смысл слов молодой девушки, понял, что ими подписан окончательный приговор его мечтам и грезам.
Княжна не любила его!
На секунду воцарилось молчание.
Княжна Евпраксия прервала его первая.
– Что-то будет мне от батюшки, как прознает он завтра обо всем этом? – как бы про себя прошептала она.
– Ни про что не прознает он, – успокоил ее Яков Потапович. – Провожу я тебя до дому. Маша тебя там дожидается, проводит тебя в опочивальню, заснешь ты и все шитым да крытым останется… За себя, за Машу и за остальных я ручаюсь: звуком никто не обмолвится.
– А Татьяна? – тревожно спросила княжна.
– Коли наглости у ней хватит вернуться в дом, так она скорей язык проглотит, чем проболтается, свою же шкуру жалеючи. Да навряд она вернулася: сбежала, чай, и глаз на двор показать не осмелится; знает кошка, чье мясо съела, чует, что не миновать ей за такое дело конюшни княжеской, а что до князя не дойдет воровство ее, того ей и на мысль не придет, окаянной!
– Куда же она, бедняжка, денется? – в порыве искреннего сожаления спросила княжна.
– Святая ты, княжна, совсем ангел чистый; о змее подколодной, подлой предательнице, чуть навек тебя же не загубившей, беспокоишься! Куда она, бедняжка, денется! Да пропади она пропадом!
Он даже сплюнул с досады.
– В том-то и горе, что не сгинет она, а обернется и вывернется. Об ней не тревожься, не из таковских она, что гибнут ноне на святой Руси, а под масть тем, кому живется вольготно и весело… – с горечью добавил он после некоторой паузы.
Княжна ничего не ответила и поднялась со скамейки. Он проводил ее, слегка поддерживая под локоть, до нижних сеней княжеских хором, где на самом деле дожидалась ее Марья Ивановна, которой Яков Потапович и поручил дальнейшее сопровождение княжны до ее опочивальни, наказав исполнить это как можно осторожнее, не разбудив никого из слуг или сенных девушек, а главное – Панкратьевны.
На дворе продолжала царить та же невозмутимая тишина, весь дом спал мертвым сном, не подозревая совершавшихся вблизи событий.
Проводив княжну, Яков Потапович снова направился к берегу Москвы-реки, озабоченный, как бы Никитич с Тимофеем и остальными не слишком поусердствовали в исполнении его приказаний относительно наказания «кромешников».
Подходя к калитке, он стал прислушиваться: на берегу было совершенно тихо.
– Покончили, видно, расправу-то, – мелькнуло в его голове, – только ненароком не зашибили бы насмерть. Пойти посмотреть…
Он прибавил шагу, продолжая внимательно вслушиваться в окружающую тишину.
Но вот до слуха его донесся скрип снега под ногами нескольких человек и, выйдя из калитки, он столкнулся лицом к лицу с Никитичем, Тимофеем и другими.
– Ну что, поучили? – обратился он к первому с худо скрытою тревогою в голосе, стараясь придать ему возможно более небрежный и насмешливый тон.
– Поучили, касатик мой, поучили, – серьезно ответил Никитич, – так поучили, что до новых веников не забудут…
– А где они?
– Да там же, в шалаше, мы их и оставили, пусть на досуге да в прохладе о грехах своих пораздумаются, авось на-предки присмиреют, анафемы!
– Да вы их не очень, чтобы… как я сказал… живыми оставили? – еще более тревожным тоном продолжал свои расспросы Яков Потапович.
– Дышут, родимый, не тревожься, дышут, живучи, аспиды, отдышутся…
Тимофей с остальными молчали.
Их лица, как и лицо Никитича, хранили серьезное выражение исполненной, хотя и неприятной, но необходимой обязанности.
Яков Потапович вздохнул свободно.
«И впрямь отдышатся да и улизнут восвояси; не из таковских, чтобы не ослобониться: выжиги, дотошные…» – пронеслось в его голове.
– Ну, ребятушки, спасибо вам, что помогли мне княжну, ангела нашего, от неминучей беды вызволить, вырвать ее, чистую, из грязных рук кромешников, но только ни гу-гу обо всем случившемся; на дыбе слова не вымолвить… Ненароком чтобы до князя не дошло: поднимет он бурю великую, поедет бить челом на обидчика государю, а тому как взглянется, – не сносить может и нашему князю-милостивцу головы за челобитье на Малюту, слугу излюбленного… Поняли, ребятушки?
– Поняли! – почти в один голос послышался ответ.
– Так поклянитесь мне в том всем, что ни на есть у вас святого в душеньках…
– Клянемся! – раздалось снова в один голос, среди полной тишины.
– Спасибо, ребятушки! – поклонился им всем Яков Потапович поясным поклоном.
Все они затем, молча, вернулись в сад. Никитич запер засовом калитку, и все, так же молча, разошлись по своим местам.
Яков Потапович вернулся в свою горницу.
В ней было светло от врывавшегося в окно лунного света.
Он, не раздеваясь, сел на лавку и задумался.
Мысль о том, что на дворе глухая ночь и что надо ложиться спать, не приходила ему.
Ему было не до сна.
Испуганное и побледневшее лицо княжны Евпраксии при первых словах его горячего признания продолжало носиться перед его духовным взором и ледяным холодом сжимать его сердце.
Хотя он давно стал привыкать к мысли о несбыточности мечты его о взаимности, но все же мечта эта потухающей искоркой теплилась в его сердце и служила путеводной звездочкой в его печальном земном странствии.
Теперь звездочка эта потухла и беспросветная тьма неизвестного будущего, без надежды и упований, окружила его.
Не только не пугала, но даже не выпала ему на ум возможность страшного отмщения со стороны всевластного Малюты, да и какие муки, какие терзания мог придумать этот палач тела ему, истерзанному и измученному сидящим внутри его самого душевным палачом.
Так просидел он, не сомкнувши глаз, до самого утра, и когда в доме все встали, он переоделся и спустился вниз к князю Василию.
С тревогой думал он, не дошло ли как-нибудь до него ночное приключение, но взглянув на спокойное, как всегда, лицо старика, встретившего его обычной ласковой улыбкой, успокоился.
Князь Василий, видимо, не имел даже малейшего подозрения о случившемся.
При нем вошла к отцу с утренним приветствием и княжна Евпраксия.
Она, видимо, была здорова, но лишь немного бледнее и немного серьезнее обыкновенного.
Жизнь в княжеском доме вступила в свою обычную колею.
Роковые события ночи на 29 декабря оставили самый глубокий и неизгладимый след лишь в душе Якова Потаповича.
