Николай Гейнце
Малюта Скуратов
Часть вторая
Выходец с того света
I. Отъезд в дальнюю вотчину
Время шло своим обычным чередом. Наступил август месяц 1568 года.
Последний разговор с братом не мог не оставить в уме князя Василий Прозоровского некоторого впечатления.
Несмотря на уверение князя Никиты, что намек на возможность сватовства со стороны Малюты за княжну Евпраксию был ни более, ни менее как шуткою в дружеской беседе, несмотря на то, что сам князь Василий был почти убежден, что такая блажь не может серьезно запасть в голову «выскочки-опричника», что должен же тот понимать то неизмеримое расстояние, которое существует между ним и дочерью князя Прозоровского, понимать, наконец, что он, князь Василий, скорее собственными руками задушит свою дочь, чем отдаст ее в жены «царского палача», – никем иным не представлялся князю Григорий Лукьянович, – несмотря, повторяем, на все это, он решился, хотя временно, удалиться из Москвы, подальше и от сластолюбца-царя и от его сподвижников, бесшабашных сорванцов, увезти свое ненаглядное детище.
Разыгравшиеся за последнее время в самой Москве, чуть не на глазах князя Василия, сцены безобразных, не поддающихся описанию насилий побудили его скорее привести в исполнение этот план.
Вот как описывает Карамзин, со слов очевидцев, одно из подобных гнусных насилий, совершенных в Москве царем и его клевретами.
«В июле месяце 1568 года, в полночь, любимцы Иоанновы, князь Афанасий Вяземский, Малюта Скуратов, Василий Грязной, с царскою дружиною, вломились в домы ко многим знатным людям, дьякам и купцам, взяли их жен, известных красотою, и вывезли из города. Вслед за ними, по восхождении солнца, выехал и сам Иоанн, окруженный тысячами кромешников. На первом ночлеге ему представили жен; он избрал некоторых для себя, других уступил любимцам, ездил с ними вокруг Москвы, жег усадьбы бояр опальных, казнил их верных слуг, даже истреблял скот, – особенно в коломенских селах убитого конюшенного Федорова, – возвратился в Москву и велел ночью развезти жен по домам. Некоторые из них умерли от стыда и горести».
Волосы положительно вставали дыбом у князя Василия при одной мысли, что и с его чистой девочкой может случиться что-либо подобное, и он наконец решился поехать в Александровскую слободу бить челом царю о дозволении временно отъехать в свою дальнюю вотчину, для поправления здоровья и по хозяйственным надобностям.
По счастию для князя, царь в день его приезда в слободу – со времени последней беседы с братом князь Василий был уже там несколько раз – находился в редком за последнее время веселом и спокойном расположении духа.
После трапезы, к которой был приглашен и приезжий московский гость, царь начал шутить с своими любимцами, приказывая то и дело наполнять их чаши, как и чашу князя Василия, дорогим фряжским вином.
Последний улучил момент и высказал царю свою просьбу.
Иоанн окинул его подозрительным взглядом.
– Чего это вдруг в деревню отъезжать вздумал? – лето уже на исходе…
– Здоровьем слаб стал, великий государь, а здесь никак не выхожусь; хотел месяц-другой на вольном воздухе отдохнуть, отдышусь, авось слугой буду настоящим твоей царской милости, а не недужным захребетником… Опять же лет пять как я в этой вотчине не был и что там без хозяйского глаза деется – не ведаю…
Царь продолжал пристально смотреть на говорившего.
Все кругом молчали, ожидая бури.
На выручку брату подоспел князь Никита.
– Не слушай его, великий государь, – смеясь прервал он князя Василия, – не недуг и не хозяйство тянет его к нашей вотчине… Едет он туда повидаться с своими дружками закадычными…
– С какими такими? – вскрикнул Иоанн, и в голосе его прозвучали гневные ноты.
Все кругом стихло еще более; казалось, можно было услышать полет мухи. Один князь Никита не потерялся под гневным взглядом царя.
– С мишуками косолапыми да с серыми волками, государь великий, – их в лесах нашей вотчины видимо-невидимо, – а братца моего хлебом не корми, а дай за ними вдосталь погоняться…
Гнев исчез из очей Иоанна и лицо его даже осветилось улыбкой. Сам охотник в душе, он не мог не сочувствовать этому желанию поохотиться на медведей и потравить волков.
Почти у каждого из присутствующих вырвался из груди облегченный вздох.
Один Малюта, на лице которого заиграла было чуть заметная радостная улыбка тожества, стал снова мрачнее тучи и бросил искоса на своего друга, князя Никиту, злобный взгляд.
Одновременно с этим взглядом на князя был устремлен другой – взгляд его брата, князя Василия, полный благодарности.
– Охотник разве? – вскинул царь на него уже снова ласковый взгляд.
– Грешен, великий государь, люблю за зверьем погоняться…
– Что-ж, исполать тебе, поезжай, разомни кости, время теперь для свиданья с этими дружками твоими самое подходящее: снежком посыплет – по первой пороше; жалую тебя парой борзых из моей своры, трави на наше счастье, а там пошлю тебя травить и ворогов наших, татар да литовцев…
Князь Василий встал, поклонился в пояс Иоанну и был допущен им к целованию своей руки.
– Один отъезжаешь, или с домашними?
– С дочерью, великий государь, да с приемышем… – отвечал князь.
– Долго только не засиживайся, пожалей моих молодцов; сохнут они у меня по твоей дочери, а ты и мне ее еще ни разу не показал; понаслышке лишь знаю, что красавица писаная. Чего хоронишь? Жениха подыскивай, на свадьбу меня зови; сам, чай, знаешь, девка – что квашня: перестоится – закиснет…
Князь Василий снова поклонился царю в пояс.
– Благодарствуй на заботе и чести, великий государь, молода еще она у меня, дитятко несмышленное, в мать покойницу вышла, по дородству поздняя…
– Исполать и ей, пусть и себе тельце на вольном воздухе нагуляет: ей на красу – мужу на сладость… – заметил Иоанн…
Беседа приняла другое направление. Заговорили о победах над литовцами, известия о которых были получены от боярина Морозова и князя Ногтева, о письмах из Тавриды Афанасия Нагого, жившего послом при Девлет-Гирее.
Вскоре царь удалился на покой, приказав опричникам продолжать пир в честь отъезжающего князя Василия Прозоровского.
Пир продолжался. В отсутствие царя более свободные беседы завязались там и сям за обширным столом роскошной царской столовой храмины.
С облегченным сердцем, почти радостный выехал на другой день князь Василий, простившись с братом, в Москву. За ним, на особой телеге, в деревянной клетке, везли двух великолепных борзых собак – царский подарок.
Тотчас по приезде начались сборы, окончившиеся в неделю, и князь Василий в десяти повозках выехал из Москвы с дочерью, Яковом Потаповичем, нянькой Панкратьевной, сенными девушками молодой княжны и избранною дворнею. В число последних попали и знакомые нам Никитич и его сын Тимофей.
Этому громадному поезду лежал далекий путь. Вотчина, куда отъезжал князь Василий Прозоровский, лежала в Новгородской Шелонской Пятине, на берегу быстрого Волхова, и была окружена в то время дремучими лесами, в которых на самом деле водилось в изобилии всякое зверье: медведи, волки, лисицы… Для охотника местность эта представляла роскошное приволье, а князь Никита не преувеличивал, говоря царю о страсти брата гоняться за зверьем. Князь Василий был на самом деле завзятый охотник, как и все вельможные бояре того времени, в особенности посвятившие себя ратному делу и находившие в этой кровавой и в те времена сопряженной с большим риском забаве некоторое сходство с ним. Волков травили собаками и прирезывали ножом; на медведей часто ходили с одной рогатиной.
Бесстрашие, бесшабашная отвага, безграничное ухарство и любовь к сильным ощущениям всасывались с молоком матери русскими людьми того времени.
Когда поезд миновал столицу и лошади поскакали более крупной рысью, князь Василий, ехавший в первой повозке, вздохнул свободно и истово перекрестился.
То же самое сделали и его спутники: Яков Потапович и другой молодой человек, также скромно одетый в черный суконный кафтан и такую же шапку. Великолепные кудри темно-каштановых волос выбивались из-под шапки и обрамляли красивое лицо последнего с правильными чертами; нежные пушистые усы и такая же небольшая бородка оттеняли цвет его молодого, дышащего здоровьем лица, к которому всецело подходило народное определение «кровь с молоком». Его красивые темно-синие глаза имели один недостаток – они не глядели прямо на собеседника; обладатель их старался в разговоре опускать веки, прикрывая выражение глаз густыми длинными ресницами, что для недальновидного наблюдателя могло быть принято за признак скромности молодого красавца.
Юноше на вид казалось лет восемнадцать, хотя на самом деле ему шел двадцать второй год. Так, по крайней мере, он определил свой возраст.
Явившись несколько месяцев тому назад в московские хоромы князя Василия, он велел доложить о себе князю, назвав себя Воротынским, и просил секретного свидания; когда же был введен в княжескую опочивальню, то упал к его ногам.
– Ты – Воротынский? – поднял его князь, оглядывая с головы до ног.
Явившийся был одет почти в лохмотья, а на ногах были лапти, истрепанные, видимо, от долгой ходьбы.
– Да, я князь Владимир Воротынский, пришел к тебе, князь Василий, как к остатнему вельможному боярину православному, просить крова и охраны…
– Сын князя Михаила? – спросил князь Василий.
– Нет, его брата, князя Никиты, казненного по проискам Малюты, оклеветавшего моего несчастного отца перед царем в сношении с князем Курбским, искавшего умертвить и меня…
– Чем ты докажешь это? Я знал князя Никиту, знал, что у него был сын подросток, быть может и видел его, но не запомнил его лица – и ты ли он – не ведаю…
– Вот перстень… Быть может, узнаешь его, князь… Это твой подарок моему отцу… Когда отец мой, спасая себя от царского гнева, уехал из столицы и нашел себе приют в Тверском Отрочьем монастыре, он взял меня с собою… Но и там его настигла дьявольская злоба царского палача: он открыл наше убежище и, по повелению царя, в монастырь явились опричники, требуя его выдачи… Покойный батюшка мой, не желая накликать царский гнев на монастырскую братию, решился выйти к кромешникам из потайной кельи; но перед этим решительным шагом передал мне этот перстень со словами: «Если ты, сын мой, останешься без крова, пойди к князю Василию Прозоровскому и покажи ему этот перстень – его подарок мне в лучшие годы нашей молодости; он добр и великодушен и не даст погибнуть сыну своего друга…
Василий Воротынский подал князю Василию массивный золотой перстень с роскошным изумрудом.
Последний дрожащими от волнения руками схватил перстень. Он узнал его, и ему припомнилось все давно минувшее. Князь Никита Воротынский, о судьбе которого он, бывши в походах, почти не знал ничего, был действительно друг и товарищ его детства и юности. Затем оба они поступили в ратную службу и бок о бок бились под Казанью с татарами и крымским ханом. Князь Никита Воротынский был дружкой на свадьбе князя Василия и покойной княгини Анастасии.
Все это мгновенно промелькнуло в уме князя Прозоровского, и горькие слезы ручьем полились из его глаз.
Он открыл молодому человеку свои объятия.
– Приди на мою грудь, сын моего лучшего друга, я заменю тебе отца и постараюсь не дать тебя в обиду… Ты знаешь сам, какие тяжелые времена переживаем мы. Я бессилен спасти тебя, если о твоем существовании узнают вороги, но постараюсь скрыть тебя от них в моем доме; слуги мои верны мне и не выдадут меня… Но что же сделали изверги с отцом твоим?
– Его изрубили тут же, на монастырском дворе, и отдали на съедение псам… – с горечью произнес Владимир и зарыдал…
Князь Василий молчал, дав выплакаться на своей груди сыну своего дорогого, погибшего такою бесславною смертью друга.
– Я бежал в Литву, – продолжал тот, удерживая слезы. – Ты, князь, воевал в то время на границе, но я не нашел тебя, заболел, питался подаянием, бродил по лесам, ночуя, где Бог приведет, и наконец после многих злоключений добрался до Москвы и вот у тебя… молю о крове и охране…
Он снова опустился на колени.
Князь Василий поднял его, усадил на лавку и велел позвать к себе Якова Потаповича.
Тот не замедлил явиться.
Князь рассказал ему грустную повесть жизни его дорогого гостя и поручил Владимира Воротынского его попечению.
– Отводить ему в доме отдельную горницу – опасливо; возьми его к себе в сожители и тебе будет веселей с товарищем.
Яков Потапович с неподдельным удовольствием согласился исполнить волю своего благодетеля. Ему самому сразу пришелся по душе новый знакомец, а несчастия, постигшие последнего, растрогали его до глубины души.
– Этот молодец у меня тоже вместо сына… Так будьте же братьями! – обратился князь Василий к Воротынскому, указывая на Якова Потаповича.
Владимир метнул на него быстрый взгляд, но тотчас же опустил очи долу и искренне облобызался с новым товарищем.
Вскоре молодые люди сделались друзьями. Неразговорчивость, любовь к уединению и некоторые другие странности в характере Владимира Яков Потапович объяснил испытанными им несчастиями.
Он-то и был третьим, незнакомым нам до сих пор лицом, сидевшим в первой повозке длинного княжеского поезда вместе с самим князем и Яковом Потаповичем.
Следом за княжескими повозками, на значительном расстоянии, всю дорогу, до самой вотчины, ехал на телеге какой-то неизвестный чумазый мужичонка.
II. Спаситель
Громадные хоромы в княжеской усадьбе, несколько лет уже заколоченные наглухо, ожили перед приездом князя Василия, известить о каковом приезде послан был заранее гонец.
Все было приготовлено для встречи вотчинника, и жизнь с первого же дня приезда пошла своей обыденной колеей, как шла и в московских хоромах.
Княжна Евпраксия с Панкратьевной и сенными девушками целые дни проводила в тенистом саду, под сенью вековых дубов, раскидистых елей и сосен.
Князь Василий с Яковом Потаповичем и Воротынским тоже почти все дни проводили в лесу и в поле.
Владимир, в противоположность Якову Потаповичу, не любившему охоты, оказался страстным охотником, и тем еще более понравился князю Василию, который и так, ближе сойдясь с молодым человеком, не мог нахвалиться им, восторгался его умом, выдержкой, высказываемыми им взглядами на жизнь вообще, а не переживаемое время в особенности; более же всего старому князю нравились его скромность, неиспорченность.
– Просто из всех он нынешних, кроме тебя, выродок, совсем красная девушка, – сообщил он свои впечатления Якову Потаповичу.
Последний, тоже искренне привязанный к Воротынскому, вполне соглашался с своим благодетелем.
В голову князя Василия стала даже западать мысль о возможности брака княжны Евпраксии с сыном его старого друга, отличавшимся такими выдающимися для того времени нравственными качествами.
«Что же, что опальный, не век ему опальным быть… Да и чем виноват он, если даже, по-ихнему, виноват был князь Никита? Тем только, что он его сын?.. Но ведь это нелепость!.. Можно выбрать время, когда царь весел, и замолвить слово за несчастного. Надо будет попросить брата, тот на это мастер, – меня мигом тогда перед государем оправил и его царскую милость рассмешил…» – рассуждал порою мысленно князь Василий.
Время между тем летело незаметно.
Наступил конец сентября. Зима в тот год встала ранняя, поля и леса покрылись снегом, наступила пора травли зверей.
Князь Василий назначил большую охоту.
С ним выехало человек пятьдесят загонщиков и до сотни собак. Лес огласился звуками, представляющими для истого охотника самую чудную мелодию.
Часы летели быстро, и день клонился к вечеру.
Князь приказал забросить гончих еще на один остров и туда же послал загонщиков, а сам с остальными людьми и Владимиром Воротынским разместился на опушке леса, в недалеком расстоянии друг от друга.
Начался гон. Собаки заливались на разные голоса, и сладкая для охотников какофония заставляла замирать их сердца.
Князь и другие охотники, оправившись в седлах, стали зорко и внимательно вглядываться в чащу.
Бывший при князе Василии стремянной, знакомый нам Тимофей, сдерживал двух отличных борзых собак, тех самых, которыми пожаловал князя перед его отъездом царь Иоанн Васильевич.
Голоса гончих были как-то особенно пронзительно громки: слышно было, что они гонят по большому зверю. Слышно также, что они приближались к тому месту, где стояли князь и невдалеке от него – Воротынский, но немного далее от них слышался тоже лай, направлявшийся в другую сторону, видимо, собаки, попавши на след двух зверей, разделились.
Действительно, вскоре на полянке, довольно далеко от князя, появился громадный волк. Охотники поспускали собак и понеслись за зверем в сторону, противоположную той, где стояли князь Василий и Воротынский.
Последние ожидали другого зверя, так как лай собак продолжался.
Им не пришлось ожидать долго. На опушку леса, как раз между охотниками, выскочил другой, тоже матерый волк и понесся в поле.
– Ату его! Ату! – крикнул князь Василий и вместе с своим стремянным, спустившим собак, бешено поскакал вдогонку. Не отставал от князя и Владимир.
Волк был опытен и силен. Несмотря на резвость собак, он держался от них на довольно значительном расстоянии и уже был почти у опушки другого леса, когда им удалось нагнать его. Они бежали рядом с ним, выжидая случая напасть на утомившегося зверя, который свирепо огрызался и щелкал крепкими зубами.
С полчаса уже продолжалась травля и бешеная скачка. Отличные кони под князем Василием и Воротынским почти равнялись с собаками, а охотники и голосом, и движением ободряли их.
Тимофей не мог поспеть за ними; к довершению всего, его лошадь споткнулась и он полетел через ее голову и ушибся так сильно, что остался несколько времени лежать недвижимо, а лошадь, почуяв свободу, помчалась одна по полю, в сторону от направления травли.
Травля между тем продолжалась, и через несколько минут одной из борзых удалось схватить волка за ухо. Она тотчас упала и увлекла за собой зверя. Другая собака схватила его за горло, и началась отчаянная борьба.
Князь и Воротынский соскочили с коней, выхватили ножи, и через пять минут волк был уже мертв.
– Ага, попался, дружок! – радостно воскликнул князь Василий. – Да какой громадный! Ну, и измучил же он нас!.. А где же Тимофей? Видно, отстал на своем буланом. Помоги уж ты мне, Владимир Никитич, заторочить в седло эту махину.
Молодой человек с ловкостью опытного охотника исполнил это дело.
Князь даже залюбовался на быстроту его рук.
Охотники, торжествуя победу, легкой рысцой отправились назад. Утомленные бегом и борьбой с волком, собаки, высунув языки и тяжело дыша, бежали за ними.
Конь под князем Василием все поводил ушами и похрапывал, чуя на своей спине непривычную тяжесть и зверя.
Когда князь Василий и Владимир подъехали к тому месту, откуда начали травлю, уже начало смеркаться; никого из других охотников они там не нашли, но по доносившимся издалека голосам было слышно, что все они продолжали еще травлю другого зверя.
Князь первый соскочил с седла и привязал своего коня к дереву; его примеру последовал и Воротынский.
– Надо трубить сбор, – заметил князь Василий, чего они там запропастились…
Он было взялся за рог, но в этот же момент из чащи леса, как стрела, выскочил какой-то оборванец с длинным ножом и дубиной и бросился на князя Василия.
Тот стоял к злоумышленнику вполоборота и был бы, ввиду неожиданного нападения, или сильно ранен, или убит, если бы между ним и оборванцем не бросился Владимир.
Удар ножа, предназначенный для князя, обратился на отважного юношу, но, к счастью для него, скользнул по правому боку и, видимо, не особенно глубоко.
Кровь хлынула из раны, но Владимир не потерялся и бросился на убийцу. Тот, увидя, что промахнулся ножом, ловко взмахнул дубиной и ударил Владимира по ногам.
Последний упал, сильно ударившись головой о толстый корень дерева, а неизвестный с быстротою молнии скрылся в чаще леса.
Все это произошло так неожиданно быстро, что князь Василий опомнился лишь тогда, когда Воротынский лежал у его ног, облитый кровью, недвижимый.
Он громко стал трубить в охотничий рог.
На призывные звуки начали собираться княжеские люди, и когда, по приказанию князя, подняли лежавшего, то оказалось, что кроме раны в правом боку, у него вывихнута левая нога и прошиблена голова.
Сделав наскоро носилки из свежих ветвей, его бережно положили на них и понесли в усадьбу, где и сдали с рук на руки Панкратьевне, заменявшей, как мы знаем, в княжеском доме домашнего доктора и бывшей чрезвычайно искусным костоправом.
Получив на свои руки пациента, она с ловкостью и знанием дела принялась за лечение его. Осмотрев вывих и раны, она живо вправила вывихнутую ногу, а к ранам приложила какую-то, собственного изобретения, примочку.
Яков Потапович хотел было помочь ей своими медицинскими знаниями, но Панкратьевна даже не допустила его к доверенному ей больному и, по обыкновению, заворчала.
– Не мужское, батюшка, совсем дело; хошь скажи князю и лечи сам один, а себя учить я не дозволю, – стара, молодчик.
Яков, сам глубоко веря в знания и опытность старухи, не стал вступать с ней в препирательства и настаивать, а удалился, пожелав ей успеха.
– Так-то лучше, – продолжала ворчать ему вслед Панкратьевна, – а то с вашей бусурманской наукой как раз на тот свет отправите, не хуже покойной княгинюшки, царство ей небесное.
Отбоярившись, таким образом, от непрошеного помощника, она осталась господином вверенного ей дела.
Раненый был помещен в горницу невдалеке от тех, в которых помещалась молодая княжна с своими девушками, чтобы Панкратьевне не было надобности отлучаться далеко от своего пациента.
Она, впрочем, и так проводила около него дни и ночи.
– Ну, что, как, Панкратьевна? – спрашивал ежедневно навещавший больного князь Василий.
Он сильно тревожился за исход поранений молодого человека, так великодушно отплатившего ему за гостеприимство, спасшего ему жизнь, рискуя своей собственной.
«Чем я отплачу ему за такую неоценяемую услугу? Разве только тем, что вверю ему счастие своей дочери! – думал благодарный старик. – Только бы он остался жив!»
От этого-то в его ежедневных вопросах Панкратьевне звучала неподдельная тревога.
– Господь милостив, – отвечала старуха, – нога-то ничего, вправилась, кость цела, а вот раны-то не больно добры…
– А что?
– Не миновать, думаю я, ему огненной немочи[10]…
– Панкратьевна, помоги ему, спаси его, я осыплю тебя своею милостью, – взволнованно говорил князь.
– И что ты, батюшка-князь, я и без всякой корысти рада стараться для твоей милости; все, что смогу, сделаю, авось Господь милосердный на ноги поставит нашего молодчика. Уже и молодчина же он из себя: лицом красавец писаный, тело белое, как кипень, сложенье, что твой богатырь… Видно сейчас, что не простого рода…
– Он сын моего лучшего покойного друга – князя Никиты Воротынского, – сознался старухе князь.
– Уж я догадывалась, что рода он высокого: тельник на нем литого золота… Вот бы, князь-батюшка, женишок-то для молодой княжны!.. Была бы, неча сказать, не парочка, а загляденье!..
Князь не ответил ничего на это замечание старухи, высказавшей вслух и его задушевную мысль, но она поняла, что князю высказанный ею план далеко не противен.
Такие и подобные разговоры князя Василия с Панкратьевной происходили обыкновенно рядом с горницей, где лежал больной, – в последнюю князь не входил, боясь его обеспокоить.
С молодым человеком действительно сделалась горячка, – последствие ушиба и поранений. Он лежал в сильном бреду, говорил бессвязные речи и его больному воображению представлялись дикие, страшные картины, сменявшиеся лишь по временам чудными видениями. Ему казалось, что он лежит на кровати в какой-то светлой комнате и к нему попеременно подходит то сморщенная худая старуха, то прелестная молодая девушка с тихой улыбкой на розовых губах. Она наклоняется к нему, касается его головы своею мягкою, белоснежною ручкою. От этого прикосновения он чувствует приятную теплоту, разливающуюся по всему телу, и сладкий до истомы нервный трепет. Молодая девушка что-то шепчет старухе, та грозит на нее пальцем, который больному кажется страшным когтем необыкновенного зверя.
Дивные видения сменяются снова тягостным кошмаром.
Усилия Панкратьевны, приложившей все свои старания, не были напрасны, и в болезни Воротынского наступил перелом. С утра жар сделался больше, больной страшно метался, но к вечеру ему сделалось лучше, он успокоился и заснул.
Первый, сравнительно здоровый, сон, как это бывает обыкновенно, не подкрепил, а наоборот, ослабил больного. Он проснулся в страшном поту, но голова его была свежее. Он с трудом поднял отяжелевшие веки, открыл глаза и удивленным взглядом окинул незнакомую ему комнату.
«Где я, и что со мной произошло?» – было первою его мыслью.
В комнате, кроме сморщенной старухи, которую, как он припомнил, он видел в бреду, приготовлявшей какое-то питье, никого не было.
Он искал глазами ее, другую.
Разочарованный, он снова закрыл глаза и заснул.
То, чего искал он наяву, явилось в этом, уже более спокойном и здоровом сне. Снова к его изголовью подошла виденная им в бреду прелестная девушка, наклонилась близко к его лицу, и он почувствовал на своих губах нежный поцелуй.
Когда он проснулся, то в комнате была снова одна старуха. Она подошла к нему и молча начала переменять примочки на его голове.
Прошло еще несколько дней, и здоровье Владимира Никитича стало совсем поправляться, но Панкратьевна не переставала неустанно ухаживать за ним.
Князь Василий и Яков Потапович по несколько раз в день заходили навестить его; без них же он развлекался беседой с Панкратьевной и старался выведать от нее стороной, не был ли кто-нибудь, кроме нее, в этой комнате во время его болезни, но ничего на добился от скрытной старухи, уверявшей его, что, вероятно, ему что-нибудь померещилось, как это бывает обыкновенно во время подобных болезней.
Это объяснение не удовлетворяло его. Поцелуй являвшейся ему во сне молодой девушки горел до сих пор на его губах.
Прошла еще неделя, и Воротынский, к великой радости князя Василия, окончательно стал на ноги.
Последний горячо поздравил его с выздоровлением и поблагодарил его за спасение своей жизни.
– Век не забуду я тебе этого, князь! – растроганным голосом произнес князь Василий, последний раз заключая молодого человека в свои объятия.
– За что ты, князь, благодаришь меня? Я исполнил лишь то, что сделал бы каждый на моем месте, даже тот, кто не обязан тебе столько, сколько я, бездомный скиталец! – скромно заметил Владимир.
Князь Василий еще с большею любовью поглядел на него. Скромность юноши пришлась ему по душе.
– А негодяй не пойман? – спросил с дрожью в голосе Воротынский.
– Где поймать, улизнул!.. Да не до того и было: тебя подняли чуть не мертвого, – исполать Панкратьевне, что выправила, опять молодцом стал, хоть сейчас под венец веди, – улыбнулся князь доброю улыбкою.
Снова потекла для Владимира прежняя жизнь в обществе князя Василия и Якова Потаповича, снова начались прогулки и охоты.
Из головы Воротынского ни на минуту не выходила мысль о виденном им во время болезни чудном видении. Он не мог согласиться с Панкратьевной, что это была игра его больного воображения, как и другие являвшиеся ему в бреду призраки. Для этого оно было слишком реально.
«Ужели это и есть его дочь?» – не раз задавал он себе вопрос.
Он, несмотря на довольно долгое пребывание в доме князя, несмотря на сделанную с его семейством дальнюю дорогу, еще ни разу не видал княжны Евпраксии. По обычаям того времени, женщин и девушек знатных родов ревниво охраняли от взоров посторонних мужчин, и они появлялись лишь, как мы видели, во время установленных тем же обычаем некоторых обрядов приема гостей, для оказания последним вящего почета.
Тогда они появлялись без «фаты», – так называлось покрывало, скрывавшее миловидное девичье, а зачастую и состарившееся некрасивое женское лицо.
Княжна не любила «фаты», но в дороге Панкратьевна насильно заставила ее постоянно находиться окутанной ею, и добрая княжна, не желая сердить старуху, подчинилась ее настоянию.
В усадьбе для княжны и ее девушек было совершенно отдельное помещение, и для их игр и забав была обнесена высоким тыном значительная часть роскошного княжеского сада, которая была положительно недоступна для взоров посторонних, вследствие непроницаемости ограды.
В Москве, за последнее время, испуганная святочным приключением, княжна почти не выходила из своих горниц.
Намеченные самим князем Василием «жених и невеста», таким образом, еще ни разу не встречались.
