Николай Гейнце
Малюта Скуратов
III. Некоторое объяснение чудесного бреда
Владимир Воротынский не ошибся, чудная девушка, находившаяся во время болезни у его постели, была далеко не созданием горячего воображения больного, а живым существом, – это была дочь князя Василия.
Молодая девушка ухаживала за больным, заменяя около него сиделку, и в ее частых, тревожных вопросах Панкратьевне слышались уже ноты не одного сострадания к ближнему.
– Панкратьевна, кажется, его глаза смотрят лучше вчерашнего и жар меньше. Он будет жив… Ему лучше… Он спасен… Я это вижу…
И с краской на лице, с трепетно задерживаемым дыханием высказывала она свои соображения и задавала вопросы своей старушке-няне.
Последняя не ворчала на нее за них, не стыдила за излишнее беспокойство о незнакомом мужчине, а, напротив, старалась успокоить ее.
Это происходило оттого, что Панкратьевна, особенно после разговора с князем Василием, открывшим ей тайну, кто был порученный ее попечению раненый, настойчиво решила в своем уме, что он и есть суженый княжны Евпраксии, которого и конем не объедешь, а потому отнеслась благосклонно к замеченному ею нежному чувству, зародившемуся в ее питомице к князю Владимиру Воротынскому.
«И князь-батюшка далеко не прочь от этой свадебки. Ни словечка не молвил мне на мою глупую речь, а только взглянул на меня таково ласково, – рассуждала сама с собою старушка, припоминая свой разговор с князем Василием. – Да и чем может он отблагодарить его, соколика ясного, живота своего для него не пожалевшего, грудью ставшего против ворога, как не отдавши ему дочь-красавицу, как не сделавшись отцом ему, сиротинушке?»
Мысль о том, полюбит ли этот юноша княжну – не приходила и в голову Панкратьевне.
Да и как не полюбить молодцу такую раскрасавицу, царевну сказочную, о которой ни в сказке рассказать, ни пером написать невозможно?!
Любовь княжны, при покровительственном отношении к ней со стороны Панкратьевны, росла не по дням, а по часам, и ко дню окончательного выздоровления Владимира выросла в совершенно окрепшее чувство.
Кто был тот, кого она любила – княжна не знала. Панкратьевна не сказала ей того, что случайно узнала от ее отца, да княжна Евпраксия и не интересовалась биографией любимого человека. Она любила его, а кто он – ей не было до этого дела.
С того момента, как больной пришел в себя и для него начался период выздоровления, княжна принуждена была удалиться, но мысленно она не расставалась с ним.
Перенесемся и мы, читатель, на женскую половину княжеской усадьбы, где она сидела, окруженная своими сенными девушками.
Они были заняты вышиванием жемчугом парчовой пелены, предназначенной в дар московскому Новодевичьему монастырю, в ограде которого была похоронена покойная княгиня Анастасия.
В светлице было совершенно тихо. Княжна и ее помощницы работали прилежно и молча.
– О чем ты так задумалась, княжна? – первая прервала молчание знакомая нам Марья Ивановна, сидевшая рядом с своей госпожой.
– Кто, я? Я ничего! – рассеянно отвечала княжна.
– Да ты погляди, княжна, – вмешались в разговор и другие девушки, – ты и узор-то не так вышиваешь!
Княжна взглянула на работу и вся вспыхнула. Сделанное замечание было правильно.
– Если бы это сделала Анна Еремеевна, – заметили девушки, – то мы подумали бы, что она чересчур наотведалась из графинчика романеи…
Анна Еремеевна была пожилая сенная девушка, служившая в этой должности еще при покойной княгине, и теперь, в качестве старшей, наблюдавшая за молодыми, за что последние ее не особенно долюбливали и при всяком удобном случае поднимали на смех, особенно за пристрастие к рюмочке.
– Молчите, болтушки, – сердито огрызнулась она, – коли я пью, так это только для здоровья, лопни мои глаза, коли вру… Я и княжне советую выпивать хоть рюмочку перед трапезой – очень это здорово… А то вон она у нас какая за последнее время стала бледная…
– Да не быть же ей такой сизой да красной, как ты, Анна Еремеевна! – вставила слово Маша.
Веселый взрыв смеха был ответом на эту шутку. Анна Еремеевна оскорбленно умолкла.
– Довольно, милые девушки, нынче работать, – проговорила княжна, – скоро смеркнется. Да у меня что-то и головушку всю разломило. Ступайте себе с Богом, а я пораньше лягу, авось мне полегчает. Ты, Маша, останься раздеть меня…
Девушки быстро убрали работу, поклонились и вышли.
Княжна и Маша остались одни и прошли в опочивальню.
– Каков, княжна, молодец наш больной-то! – проговорила Маша, помогая раздеваться своей госпоже.
– А что?
– Красавец писаный, да и только!
– Ничего особенного в нем нет, – с деланным хладнокровием возразила княжна, избегая лукавого взгляда своей любимицы, – много у нас таких молодцов, как он.
– Вот и неправда, княжна-голубушка; таких парней не много увидишь: рост, что у твоего батюшки, чуть не сажень, глаза голубые, волосы кольцом вьются, походочка с развальцем, голос тихий, да приятный, так за сердце и хватает… Я так смекаю, что он не простого рода, а боярского, да и на дворе почти все то же гуторят…
– Да ты когда же его видела?
– Эх, да разве я утерплю, чтоб не посмотреть на бравого парня да не повеселить себя? Так устрою, что не доглядеть за мной ни Панкратьевне, ни Еремеевне… Я его еще на Москве не раз видала… Знаешь ли, княжна, если он боярин, то хоть тебе пара, такой бравый да красивый…
Княжне хотя и самой смерть хотелось слушать о предмете своей тайной любви, но она пересилила себя и нетерпеливо перебила свою любимицу:
– Полно тебе болтать, надоела ты мне!.. У тебя только и на уме, что женихи… Поди вон, я засну…
Княжна, лежавшая уже в постели, накинула себе на голосу одеяло, чтобы скрыть от Маши свое смущение.
Та лукаво улыбнулась и поспешно вышла из комнаты.
Княжна, однако, не заснула. В голове ее одна за другой пробегали мысли и все сосредоточивались около представления о выздоравливающем юноше.
– Да, – говорила она сама себе, – Маша права: он очень, очень красив… Таких я еще никогда не видывала… Как он мне мил… Кажется, так бы все и смотрела на него, все и любовалась бы им одним, только бы слушала его…
Вдруг яркая краска покрыла ее ланиты, – она вспомнила последние минуты, проведенные у изголовья раненого Воротынского: он забылся первым, здоровым сном; мертвенно-бледные щеки покрылись легким, нежным румянцем, русые кудри сбились на лоб, точно высеченный из мрамора. Он был так увлекательно хорош, и между тем княжна принуждена была с ним расстаться.
Он должен проснуться, по словам Панкратьевны, в полном сознании, на пути к выздоровлению, и ей, девушке, непригоже было оставаться у постели выздоравливающего постороннего молодого мужчины. Она сама понимала это, и мысль о скорой разлуке до боли сжимала ее наполнившееся первым нежным чувством сердце. Она не утерпела, низко склонилась над изголовьем дорогого ей больного и запечатлела на его губах, оросив его лицо теплыми слезами, первый девственный поцелуй, но испугавшись своей смелости, быстро вышла из комнаты раненого.
Этот момент прощанья с ним пришел ей на память и вызвал яркую краску на ее прелестное, несколько похудевшее и побледневшее за это время личико.
«Неужели он потерян для меня навсегда? Ужели я никогда более с ним не встречусь? Это было бы ужасно!»
Так думала княжна Евпраксия, оставшись в опочивальне одна, и сон лишь на заре смежил ее очи.
Яков Потапович, вполне примирившийся с своим положением друга и защитника беззаветно любимой им княжны Евпраксии, привязался всем своим многолюбящим сердцем и к порученному его попечениям князем Василием молодому князю Владимиру Воротынскому. После же самоотверженного поступка последнего, спасшего старого князя от неминуемой смерти, Яков Потапович начал положительно благоговеть перед юношей, хотя горькая для него мысль о том, что молодой Воротынский мог явиться самым подходящим женихом для молодой княжны, все чаще и чаще, особенно после рокового случая на охоте, стала приходить ему в голову.
«Разве умереть!» – мелькала лишь порой в его голове эгоистическая мысль, но он гнал ее тотчас же от себя, приписывая ее козням дьявола – врага человеческого.
Усердной молитвой и наложенной им самим на себя эпитимией наказывал он себя за подобное помышление, – за последнее время он стал особенно религиозен. Молитва помогала, и он приобрел в своей душе искреннее желание счастья обоим друзьям, созданным, по его мнению, друг для друга.
Весть о переломе болезни Владимира, о надежде на скорое его выздоровление встречена была им радостно, и с того момента как больной очнулся от беспамятства и силы его стали мало-помалу укрепляться, Яков Потапович проводил около него целые дни.
Несмотря на все это, когда уже после окончательного выздоровления молодого Воротынского князь Василий, во время беседы в своей опочивальне с глазу на глаз с приемышем, коснулся своих забот о дочери, как девушки в возрасте невесты, возрасте, опасном в переживаемое время, а затем весьма прозрачно перешел к выхвалению достоинств сына его покойного друга и вопросу, чем отблагодарить ему Владимира за спасение жизни, Яков Потапович побледнел и задрожал.
– Такие услуги, как его, не оплачиваются ни гостеприимством, ни деньгами… – задумчиво заметил князь Василий.
Яков Потапович успел оправиться от охватившего его волнения и с твердостью произнес:
– Есть средство отплатить ему за это сторицею!
– Какое?
– У тебя, князь, есть сокровище, которое превыше всех твоих богатств… Отдай его ему… он достоин его…
– Дочь… – понял старик. – Я сам думаю об этом и вполне разделяю твое мнение о Владимире: он достоин ее и я с удовольствием назвал бы его своим зятем, но, во-первых, надо их познакомить, и полюбит ли она его, полюбит ли он ее, разделит ли он твое мнение, что она превыше всех моих сокровищ!..
Яков Потапович перебил князя, сделав нетерпеливый жест:
– Кто может мыслить иначе о княжне Евпраксии?..
Князь Василий окинул его проницательным взглядом.
– Дай Бог, чтобы это было так; но я не окончил… Во-вторых, он сын опального, сын казненного… Как взглянут на это там! Не погубит ли этот брак и его, и дочь, и весь род наш?!
Голос старика задрожал.
– Что же сделал он такого? И отец-то его, по его рассказам, погиб невинным! Но если бы даже он был виноват, то разве сын отвечает за грехи отца?.. – вспыхнул Яков Потапович.
– По-ихнему, быть может, и отвечает… – с горечью произнес князь. – Сам, чай, знаешь, кто там всем орудует и можно ли ждать от советника-палача чувства справедливости?
– Нет, князь, прости, я отказываюсь верить этому, – с жаром возразил Яков Потапович. – Я отказываюсь верить, чтобы великий государь был всегда послушен голосу изверга-Малюты. Если ты, или князь Никита, которого царь так любит, прямо и открыто явитесь бить челом за сына опального, если царь узнает его подвиг при спасении твоей жизни, он, я уверен, простит его и явится сам покровителем молодой четы, возрадовавшись чудесному спасению молодого отпрыска славного русского боярского рода…
Эта горячая, убедительная речь произвела впечатление на князя Василия.
Яков Потапович подтвердил его затаенные мысли и надежды.
– По разуму вещей это так, – согласился он. – Но все же надо действовать пока осторожнее… Чтобы разрешить вопрос о их взаимных чувствах, я на днях познакомлю их. У Владимира нет отца, нет даже, кроме меня, покровителя, за него некому заслать сватов, так я сам буду его сватом перед самим собою и моей дочерью…
Этим решением окончилась беседа князя Василия с самоотверженным другом его дочери – Яковом Потаповым.
IV. Долг платежом красен
Прошло несколько дней, и князь Владимир был позван в опочивальню князя Василия.
Такой неожиданный зов, в неурочное время, когда старый князь имел обыкновение предаваться послеобеденному сну, предвещал непременно какую-либо серьезную беседу, и сердце молодого человека сжалось томительным предчувствием.
Он пересилил себя и твердою поступью вошел в опочивальню.
– Ты изволил меня звать, князь? – спросил он слегка дрогнувшим голосом.
Князь Василий, сидевший на лавке, приветливо улыбнулся вошедшему и жестом указал ему место возле себя.
– Да, побеседовать малость мне с тобой надобно, сын мой любимый, хоть не родной, а названный!
Воротынский сел.
Князь Василий в первый раз после первого приема его у себя, когда он обещал ему быть вместо отца, назвал его сыном. Это не могло предвещать недоброе. Чуть заметная, довольная улыбка скользнула по губам Владимира. Он, уже совершенно успокоенный, вопросительно глядел на старика.
– В долгу я у тебя, добрый молодец, в долгу неоплатном, – начал тот, после некоторого молчания. – И чем вознаградить тебя – не придумаю!..
Владимир сделал нетерпеливое движение и раскрыл было рот, чтобы возразить, но князь не допустил его до этого.
– Знаю, знаю, что хочешь сказать ты, знаю твою благодарную, благородную, самоотверженную душу, но все это не освобождает меня от должной признательности… Такая услуга, которую оказал ты мне, не забывается и даже, увы! не может быть вознаградима: за дарованную жизнь платят жизнью…
Воротынский сидел с скромно опущенными глазами и молчал.
– Но я все-таки хочу вознаградить тебя, – продолжал князь. – Я решил отдать тебе то, чего нет для меня дороже на свете… От тебя будет зависеть принять, скажу более, заслужить эту награду, я же хочу сказать, что даю тебе на это согласие и большего обещать не могу!..
Старый князь, видимо, с усилием говорил все это, путался, ожидал поддержки от собеседника, ожидал, что он поймет его с полуслова, но последний не оправдал его надежды, а продолжал глядеть на него вопросительно-недоумевающим взглядом.
Надо заметить, что Владимир понял, но боялся ошибиться. В такое неожиданно быстрое осуществление его планов он не верил и ожидал более ясных намеков.
Князь Василий несколько минут помолчал, как бы собираясь с силами.
– Ты, вижу, меня не понял, князь, – вздохнул он. – Скажу яснее: ты знаешь сам, что ты знатного рода, такого же, как и я… Будь отец твой жив, царство ему небесное, он не отказался бы породниться со мной, заслать бы сватов для тебя за моей дочерью, и я, если бы вы полюбились друг другу, дал бы, не сумняся, свое благословение… Но Господь судил иначе… У тебя нет на всей земле родственников, кроме меня; дядя твой, Михаил, почти в изгнании, на дальнем воеводстве, мы переживаем тяжелые времена и не до исполнения нам старинных свычаев и обычаев… Я хорошо узнал и оценил тебя и скажу тебе по душе, что лучшего мужа моей дочери и лучшего зятя себе, как ты, я не пожелал бы…
Воротынский вскочил, закрыв свое лицо обеими руками.
– Мне, значит, приходится явиться твоим сватом перед моею дочерью… Хочешь ли ты этого, князь?
Владимир бросился к ногам князя Василия.
– За что на меня, безродного, ты сыплешь такими милостями, за что меня, сироту горемычного, хочешь подарить ты таким неизреченным счастием?.. Не видал я еще очей княжны Евпраксии, но слышал, что красоты она неописуемой, что умна она и разумна, как немногие… Как благодарить мне тебя, отец названый, за посул один такого счастия?.. Покажусь ли я только люб княжне – твоей дочери?
– Благодарить тебе меня не за что – я забочусь о счастии вас обоих. Вернусь в Москву, буду бить челом государю о твоем прощении, о снятии опалы с рода твоего; не поможет моя стариковская просьба – брата Никиту умолю, любимца царского, а тебя от царского гнева вызволю…
Старый князь не заметил, что при последних словах по лицу продолжавшего обнимать его колени юноши мелькнула какая-то загадочная усмешка.
– А полюбитесь ли вы друг другу – решить это не долго; нынче же, сейчас же покажу я тебе мое сокровище, которым хочу отдарить тебя за услугу великую.
Князь поднял Владимира, по лицу которого на самом деле текли крупные слезы, обнял его и трижды облобызал.
Они вышли из опочивальни, прошли в большую избу, и князь Василий захлопал в ладоши.
Несколько слуг выросли перед ним, как из-под земли.
– Скажите княжне, чтобы шла потчевать медом меня и гостя дорогого… Да кликните и Якова Потаповича…
Слуги бросились исполнять приказания.
Старый князь и Воротынский сели на лавку у стола, стоявшего в переднем углу горницы.
Оба молчали. Князь с любопытством смотрел на молодого человека; последний казался смущенным и взглядывал по временам на двери, в которые должна была войти молодая хозяйка, с выражением тревожного ожидания.
Вскоре в комнату ровною, спокойною походкою вошел Яков Потапович. Окинув присутствующих беглым взглядом, он понял все происшедшее между ними и мускулы его красивого лица дрогнули.
– Хочу, вот, показать моему, быть может, будущему зятюшке молодую княжну, а ей – женишка мной избранного… Бог даст, друг другу по душе придутся!.. – сказал князь, обращаясь к Якову Потаповичу.
– Что ж, дело доброе, может, сам Господь направил князя Владимира под кров твой, князь-батюшка, чтобы устроить судьбу нашей касаточки.
Голос Якова Потаповича дрогнул.
– Спасибо на добром слове, Яков Потапович, – с непритворною благодарностью в голосе заметил Воротынский, поклонившись поясным поклоном.
Мучительная душевная боль снова отразилась на мгновение в чертах лица Якова Потаповича.
В это время в дверях появилась княжна Евпраксия в сопровождении Маши и другой сенной девушки. Княжна была бледна и шла с опущенными глазами. В ее руках был серебряный поднос с такими же чарами; две сенные девушки несли по серебряному жбану с душистым медом.
Все трое мужчин встали.
Княжна тихо подошла к отцу, сделав всем троекратный поясной поклон.
Князь Василий наклонился к своей дочери и поцеловал ее в лоб.
– Попотчуй, дочка дорогая, медком холодненьким меня, старика, Яшу, да князя Владимира Воротынского, сына моего покойного друга, которому заступил я место отца.
Княжна на минуту вскинула свои чудные глаза на Владимира. Она была смущена; она чувствовала в себе какое-то непонятное томление. Наконец, снова подняв глаза, тихо проговорила:
– Я денно и нощно молюсь за здравие князя Владимира Никитича.
Владимир невольно вздрогнул.
«Она знает мое имя… Это она ухаживала за мной во время моей болезни, это ее поцелуй горит на моих губах… И как она поглядела на меня… Она несомненно любит меня, а я…»
Он не окончил своей мысли, как снова раздался мелодичный голос княжны.
– Кушайте на здоровье!
Она подносила ему на подносе чару с душистым медом.
– За твое дорогое здоровье, княжна, – произнес он с чувством, – цвети на радость твоего отца и твоего будущего суженого – счастливца! Не обессудь меня за правдивые слова, дозволь молвить их?
Он остановился на мгновенье. Княжна молчала.
– Много гоняла меня по белу свету лиходейка-судьба, много видел я красных девушек, но такую красавицу, как ты, княжна, впервые видеть доводится. За здоровье той, что краше всех на свете, за твое здоровье, княжна Евпраксия!
Он мигом осушил свою чару.
Княжна снова вскинула на него взгляд, и яркий румянец вспыхнул на ее щеках.
– Благодарствуй, князь, на ласковом слове! Не обессудь и меня, коли не признаю я твои слова за правдивые. Какою Бог дал, такою и уродилася…
– Говорю, что на душе есть, княжна!..
По знаку старого князя сенные девушки снова наполнили чары.
Яков Потапович и Воротынский осушили их за здоровье князя Василия.
Две последние чары были выпиты за здоровье Владимира и Якова Потаповича.
Княжна удалилась в свои горницы.
Мужчины остались одни.
Князь Василий понял, что красота его дочери произвела на его гостя должное впечатление. Он видел также, что княжна не осталась равнодушною при этом неожиданном знакомстве, и чутким отцовским сердцем угадал, что в сердце его ненаглядной дочурки закралась первая любовь.
– Что ж, сватать, князь? Али не приглянулась невеста-то? – шутливо обратился он к сидевшему в задумчивой позе Владимиру, дружески потрепав его по плечу.
Тот быстро вскочил, схватил его за руку и крепко сжал ее в своих обеих руках.
– Батюшка-князь, не дразни счастьем недостижимым, не стою я такой красавицы – она под пару лишь разве самому царю…
– Наше место свято! – в страшном испуге воскликнул князь Василий. – Не накличь, молодец, беды на свою и на наши головы!..
– Прости, князь, я к слову молвил, не подумавши: последний ум отняла у меня красота твоей дочери, до того она мне полюбилася…
Старик успокоился.
– Так поспрошать ее, ты-то полюбился ли, молодец? Да только, смекаю я, и пытать о том не надобно…
– А что?
– Да лицо девушки, что зеркало, или ручей ключевой воды: все в нем видимо, ничего не скроется…
– И что же ты увидал в нем, князь?
– Вестимо то, что люб ты ей: недаром она за тобой во время болезни так ухаживала.
– Она, княжна Евпраксия?..
– А ты не знал?
– Не знал, князь, а как увидал ее, стал догадываться; в полузабытьи лежа, видел я над собой наклоненную такую же, как она, красавицу, да подумал я тогда, что сон видел, чудный сон, и что наяву с такой и не встретишься, ан вышло, увидать довелось живую, не виденье сонное; а я уж молил Бога, чтобы хоть оно повторилося…
– Ну, значит, дело наше можно считать слаженным; только чур – молчок до приезда в Москву и до моего челобитья великому государю…
Яков Потапович молчал почти все время, но глядел на всех открытым, честным взглядом своих прекрасных глаз. В них сияла искренняя радость за упрочивающееся счастие любимых им людей, и ни единая горькая мысль о своих разбившихся надеждах ни на минуту не омрачила их блеска.
Князь Василий удалился в свою опочивальню, а Воротынский рука об руку с Яковом Потаповичем отправились в горенку последнего и пробеседовали в ней до позднего вечера.
Тяжелое предчувствие говорило Якову Потаповичу, что будущее далеко не устроится так, как располагают они. Вещий сон снова приходил ему на память, но он гнал от себя эти мрачные мысли.
«Что сон? Пустяки. Может, Господь и смилуется над княжной непорочной. За что ее карать, непорочную?» – уверял он сам себя и вслух начинал уверять выражавшего сомнение Воротынского относительно исхода челобитья у царя, что на Москве устроится все как по писаному.
На другой день, утром, когда княжна Евпраксия, по обыкновению, пришла поздороваться с отцом, князь Василий поцеловал ее крепче обыкновенного, усадил с собой рядом на скамью и взял ее обе руки в свои.
– Покалякаем-ка мы с тобой, дочурка моя милая, – над узорным шитьем за день успеешь еще насидеться…
Княжна растерянно посмотрела на отца. Ее лицо мгновенно побледнело, затем так же быстро покрылось ярким румянцем, что не ускользнуло от пристально и неотводно глядевшего на нее отца, и он улыбнулся снисходительно-доброй улыбкой.
– Чего же ты смутилась, девушка, али знает кошка, чье мясо съела? Знаешь ты, о чем отец твой с тобой беседу начнет?
– Как мне знать это, батюшка? – с неподдельным испугом в голосе молвила княжна.
– Как мне знать это, батюшка? – передразнил ее князь Василий. – Однако ты у меня девка прехитрая: ни в меня, ни в покойницу, а разве в брата, князя Никиту, твоего дядюшку! – с добродушным смехом добавил князь.
Княжна молчала, перебирая в смущении складки своего сарафана.
– Так не знаешь, о чем я речь поведу и зачем познакомил я тебя вчера с князем Владимиром?
Княжна зарделась, как маков цвет.
– Почем мне знать, батюшка? Твоя воля – родительская! – чуть слышно произнесла она.
– Что моя воля? Неволить тебя я не буду, сама, чай, это ведаешь, а замуж пора тебе. Не огурец, ведь, не впрок класть – приходится расставаться, отдавать тебя добру молодцу.
Княжна еще ниже опустила свою головку.
– Князь Владимир Воротынский тоже всем взял, молод, собой красавец, отважен, умен, душевен. Господь мне на мысль положил соединить судьбу вашу, а Яков меня на эту мысль натолкнул…
– Яков?.. – вдруг перебила отца княжна Евпраксия и подняла голову.
В ее глазах мелькнуло даже на мгновенье выражение некоторого недоверия к словам отца.
– Ну да, Яков, чего ты так диву далась? Он парень у меня такой, что разуму ему не занимать стать у кого-нибудь, а уж что посоветует – как отрубит: со всех сторон, как ни думаешь, лучше не выдумать! – заметил князь, не поняв, да и не имев возможности понять восклицание дочери, снова уже сидевшей с опущенной головой.
– Я намекнул о том Владимиру, – продолжал князь, – тебя показал ему. Он чуть с ума не сходит от радости; говорит, что видел тебя, как сквозь сон, у своей постели во время болезни, да и впрямь за сон потом принял, за чудное видение, так и сказал. Теперь от тебя зависит на всю жизнь осчастливить его и меня, старика, порадовать; согласна ты замуж за него идти?
– Твоя воля, батюшка; мне из твоей воли выходить не приходится.
– Не то я спрашиваю тебя, а люб ли он тебе? За время болезни его, да и вчера, чай, на него нагляделася…
Княжна молчала.
– Отвечай же, люб или нет? В этом все дело, – снова, после некоторого молчания, спросил князь.
– Люб… люб… батюшка! – чуть слышно произнесла княжна и, бросившись на грудь отца, залилась слезами…
– Коли люб, так и говорить нечего… В Москву вернемся, веселым пирком – да и за свадебку…
Княжна Евпраксия крепко поцеловала отца.
– Только словечка пока до Москвы о том никому не молви, – счел долгом предупредить князь дочь, озабоченный мыслью об исходе своего челобитья у грозного царя, и отпустил ее.
Тотчас по уходе дочери князь Василий позвал к себе князя Владимира и сообщил ему результат его сватовства. Воротынский в восторге целовал руки своего будущего тестя, обливая их, казалось, непритворными слезами.
– Видаться с невестой, хоть этого и не водится по старине, можешь по утрам, у меня, – разрешил князь, последний раз прижимая к груди своего будущего зятя.
Владимир прямо от князя прошел в горницу Якова Потаповича (в усадьбе он жил отдельно) и поделился с ним своею радостью.
Несмотря на принятые, как мы видели, со стороны князя Василия меры, чтобы предстоящая свадьба его дочери с князем Воротынским оставалась до времени в тайне, эта тайна не укрылась от проницательности сенных девушек, и в горнице княжны, чуть ли не тотчас же по возвращении ее от князя Василия, стали раздаваться свадебные песни и величания «ясного сокола» князя Владимира и «белой лебедушки» княжны Евпраксии.
Княжна сначала было стала останавливать девушек, но ее смущенный вид еще более подтверждал их подозрение и они не унимались.
Поздним вечером того же дня князь Владимир Воротынский вышел, как бы для прогулки, со двора усадьбы, дошел до опушки ближайшего леса и свистнул.
Эхо не успело повторить этот свист, как перед ним точно из земли выросла фигура мужчины.
Воротынский сказал ему несколько слов и сунул в руку какой-то сверток.
Незнакомец исчез так же быстро, как и появился. Владимир вернулся домой.
