Николай Гейнце
Дочь Великого Петра
XI. Письма великой княгини
В январе 1758 года начальник Тайной канцелярии Александр Иванович Шувалов отправился в Нарву поговорить с Апраксиным насчет отобранной у него переписки.
Ничего особенного не вышло из этих разговоров. Апраксин дал клятвенное заявление, что он никаких обещаний молодому двору не давал и никаких внушений в пользу короля прусского от него не получал. На этом дело остановилось.
Императрица Елизавета Петровна обходилась холодно с великой княгиней, холодно и с канцлером. Против Бестужева, кроме переписки, были и другие причины неудовольствия, а главная из них, подготовленная Иваном Ивановичем Шуваловым и вице-канцлером Воронцовым, нашептавшим государыне, что ее слава страдает от кредита Бестужева в Европе, что канцлеру приписывают более силы и значения, чем самой императрице.
Делу, кроме того, помог великий князь Петр Федорович, обратившийся к Елизавете Петровне с жалобами на Бестужева. Императрица была очень тронута, что племянник обратился к ней по-родственному с полной, по-видимому, откровенностью и доверчивостью. Никогда не была она так ласкова с ним. Петр Федорович, раскаиваясь в прошедшем своем поведении, складывал всю свою вину на дурные советы, а дурным советником оказался Бестужев.
В субботу 14 февраля, вечером, Бестужев был арестован, когда явился на конференцию, и отведен под караулом в собственный дом. Великая княгиня Екатерина Алексеевна, проснувшись на другой день, получила записку от Понятовского.
Записка гласила следующее:
«Граф Бестужев арестован, лишен всех чинов и должностей, с ним арестованы: ваш бриллиантщик Бернарди, Елагин и Ададуров».
Первая мысль Екатерины Алексеевны по прочтении записки была та, что беда ее не минует. Бернарди, умный и ловкий итальянец, благодаря своему ремеслу был вхож во все дома, почти все были ему что-нибудь должны, почти всем он оказал какую-нибудь маленькую услугу. Так как он постоянно бегал из дома в дом, то ему давали поручения. Записка, посланная с ним, доходила скорее и вернее, чем отправленная со слугою. Великой княгине он служил таким же комиссионером. Елагин был старый адъютант графа Алексея Кирилловича Разумовского, друг Понятовского, очень привязанный к великой княгине, равно как и Ададуров, учивший ее русскому языку.
Вечером в этот день во дворце был бал. Великая княгиня Екатерина Алексеевна подошла к Николаю Трубецкому и спросила его:
– Что это у вас за новости, нашли ли вы больше преступлений, чем преступников, или у вас больше преступников, чем преступлений?
– Мы сделали то, что приказано, – отвечал Трубецкой. – Преступления еще отыскивают, и до сих пор неудачно.
Фельдмаршал Бутурлин по поводу этого же сказал великой княгине:
– Бестужев арестован, а теперь мы ищем причины, за что мы его арестовали.
На другой день к великой княгине пришел заведовавший голштинскими делами при великом князе тайный советник Штамке и объявил, что получил записку от Бестужева, в которой тот приказывал ему сказать Екатерине, чтобы она не боялась – все сожжено. Дело шло о проекте относительно престолонаследия. Записку принес музыкант Бестужева, и было условлено на будущее время класть записки в груду кирпичей, находившуюся недалеко от дома бывшего канцлера. По поручению Бестужева Штамке должен был также дать знать Бернарди, чтобы тот при допросах показывал сущую правду и сообщил бы Бестужеву, о чем его спрашивали. Но эта переписка скоро прекратилась.
Через несколько дней, рано утром, к великой княгине вошел Штамке, бледный, испуганный, и объявил, что переписка открыта, музыкант схвачен и, по всей вероятности, последнее письмо в руках людей, которые стерегут Бестужева. Штамке не обманулся. Письмо очутилось в следственной комиссии, наряженной по делу Бестужева.
Комиссия состояла из трех членов: фельдмаршалов – князя Трубецкого и Бутурлина и графа Александра Шувалова. Секретарем был Волков. Комиссия ставила арестованным бесконечные вопросы и требовала пространных ответов. Ответы были даны, но решение еще не выходило. Бестужев содержался под арестом в своем собственном доме.
Наряду с его делом производилось и дело об Апраксине, окончившееся, впрочем, скорее – смертью обвиняемого полководца. Великая княгиня Екатерина Алексеевна оказалась сильно причастной к делу. Недозволенная переписка с нею Апраксина и пересылка писем Бестужева лежали в основании допросов и бывшему канцлеру, и бывшему главнокомандующему.
Екатерина Алексеевна не могла бояться важных обвинений, потому что подозрениями ничего нельзя было доказать. Несмотря, однако, на это, положение ее было тяжелое. Подозрениями ничего нельзя было доказать, но подозрения могли остаться в голове императрицы, да и, кроме подозрений, Екатерина Алексеевна знала, как Елизавету Петровну должно было раздражить ее вмешательство в дела и значение, ею приобретенное. Главнокомандующий, зная решительные намерения государыни, колеблется, сдерживается в их исполнении противоположными желаниями великой княгини. Гнев императрицы, и сильный гнев, – несомненен. Где искать защиты против этого гнева? Кто переложит его на милость?
Люди преданные пали, судятся как государственные преступники. Враги торжествуют. Великий князь настроен крайне враждебно. Будущее было очень мрачно. Одно средство выйти из тяжкого положения – это обратиться прямо к Елизавете Петровне, которая очень добра, которая не переносит вида чужих слез и которая очень хорошо знает и понимает положение Екатерины в семье.
Великая княгиня решилась на последнее, тем более что Иван Иванович Шувалов уверил ее, что императрица скоро увидится с нею, и если со стороны ее, Екатерины, будет оказана малейшая покорность, то все дело окончится хорошо.
С другой стороны, впрочем, до Екатерины доходили слухи, что ее хотят удалить из России. Она понимала, что эти слухи несбыточные, что Елизавета Петровна никогда не решится на такой скандал из-за нескольких писем к Апраксину.
Но великая княгиня решилась воспользоваться и этими слухами – отнять у врагов эту угрозу и обратить их оружие против них самих, переменила оборону в наступление. Ее жизнь в России самая невыносимая, так пусть ей дадут свободу выехать из России. Великая княгиня написала императрице письмо, в котором изображала свое печальное положение и расстроившееся вследствие этого здоровье, просила отпустить ее лечиться на воды, а потом к матери, потому что ненависть великого князя и немилость императрицы не дают ей более возможности оставаться в России.
После этого письма Елизавета Петровна обещала лично переговорить с великою княгинею. Посредничество духовника императрицы Дубянского ускорило это свиданье. Оно произошло после полуночи. В комнате императрицы, кроме ее и великой княгини, находились еще великий князь и граф Александр Шувалов. Подойдя к императрице, Екатерина Алексеевна упала перед ней на колени и со слезами на глазах стала умолять отправить ее к родным за границу. Императрица хотела ее поднять, но великая княгиня не вставала. Если Иван Иванович Шувалов советовал ей оказать немного покорности, то она употребила сильные приемы и тем скорее достигла своей цели.
На лице Елизаветы Петровны была написана печаль, а не гнев. На глазах ее блестели слезы.
– Как это мне вас отпустить? Вспомните, что у вас дети! – сказала она Екатерине.
Та ловко затронула другую нежную сторону человеческого сердца.
– Мои дети, – отвечала она, – на ваших руках, и лучшего для них желать нечего; я надеюсь, что вы их не оставите!
– Но что же я скажу другим, за что я вас выслала? – спросила Елизавета Петровна.
– Ваше императорское величество, – отвечала великая княгиня, – изложите причины, почему я навлекла на себя вашу ненависть и ненависть великого князя.
– Чем же вы будете жить у своих родных?
– Чем жила перед тем, как вы меня взяли сюда, – отвечала Екатерина Алексеевна.
– Встаньте! – еще раз повторила императрица.
Великая княгиня повиновалась. Елизавета Петровна отошла от нее в раздумье. Она чувствовала, что потерпела поражение от женщины, которая стояла перед ней на коленях. Надобно было собрать силы для нападения. Но это было трудно сделать, и атака поведена была в расстройстве, в беспорядке. Императрица подошла к великой княгине с упреком.
– Бог свидетель, как я плакала тогда, по приезде вашем в Россию, вы были при смерти, больны; а вы почти не хотели мне кланяться как следует – вы считали себя умнее всех, вмешивались в мои дела, которые вас не касались; я бы не посмела этого делать при императрице Анне. Как, например, смели вы посылать приказания фельдмаршалу Апраксину?
– Я! – отвечала Екатерина. – Да мне никогда и в голову не приходило посылать ему приказания!
– Как, – возразила императрица, – вы будете запираться, что не писали ему? Ваши письма там!
Она показала рукой на туалет.
– Ведь вам было запрещено писать.
– Правда, – отвечала Екатерина, – я нарушила этот запрет и прошу простить меня, но так как мои письма там, то они могут служить доказательством, что никогда я не писала ему приказаний и что в одном письме я извещала его о слухах насчет его поведения.
– А зачем вы ему это писали? – прервала ее императрица.
– Затем, что очень его любила и потому просила его исполнять ваши приказания; другое письмо содержит поздравление с рождением сына, третье – поздравление с Новым годом.
– Бестужев говорит, что было много других писем… – уронила Елизавета Петровна.
– Если Бестужев это говорит, то он лжет, – отвечала Екатерина, глядя прямо в глаза императрицы.
Последняя употребила нравственную пытку, чтобы вынудить признание, и сказала:
– Если он на вас лжет, то я велю его пытать.
Но великая княгиня не испугалась и отвечала:
– В вашей воле сделать все то, что признаете нужным, но я писала только эти три письма к Апраксину.
Елизавета Петровна ничего не сказала на это. Она, по своему обыкновению, ходила по комнате, обращаясь то к великой княгине, то к великому князю, но всего чаще к Шувалову. Весь этот разговор, длившийся полтора часа, произвел на нее сильное впечатление, но не вызвал раздражения.
Великий князь, напротив, выказал сильное ожесточение против жены. Он старался вызвать раздражение Елизаветы Петровны против нее, но не достиг свой цели, потому что в его словах слишком резко выражалась страсть. Наконец, императрица, подойдя к Екатерине, сказала ей тихо:
– Мне много бы нужно было сказать вам, но я не могу говорить, потому что не хочу еще больше вас поссорить.
– Я также, – отвечала великая княгиня, – не могу говорить, как ни сильно мое желание открыть вам мое сердце и душу.
Елизавета Петровна была очень тронута этими словами. Слезы навернулись у ней на глазах, и, чтобы другие не заметили, как она расстроена, она отпустила великого князя и великую княгиню, говоря, что уж очень поздно. Было, действительно, около трех часов утра.
Вслед за великой княгиней императрица послала Александра Шувалова сказать ей, чтобы она не горевала, что она в другой раз будет говорить с ней наедине. В ожидании этого разговора Екатерина заперлась в своей комнате, под предлогом нездоровья. Она в это время читала первые пять томов «Истории путешествия», с картой на столе. Когда она уставала от этого чтения, то перелистывала первые тома французской энциклопедии.
Скоро она имела удовольствие убедиться, как удачно поступила она, что потребовала сама отпуск из России. К ней явился вице-канцлер Воронцов и от имени императрицы стал упрашивать отказаться от мысли оставить Россию, так как это намерение сильно начинает беспокоить императрицу и всех честных людей, в том числе и его, Воронцова. Он обещал, кроме того, что императрица будет иметь с ней вскоре свидание наедине. Обещание было исполнено.
Императрица потребовала прежде всего, чтобы Екатерина отвечала ей сущую правду на ее вопросы, и первым вопросом было: действительно ли она писала только три известные письма к Апраксину?
Великая княгиня поклялась, что только три.
Окончание дела во дворце между императрицей и великой княгиней, разумеется, имело необходимое влияние и на дело Бестужева с сообщниками, хотя и не спасло их от ссылок, почетных и непочетных. Бестужева выслали на житье в его деревню Горетово Можайского уезда, Штамке – за границу, Бернарди – в Казань, Елагина – в казанскую деревню. Веймарна определили к сибирской войсковой команде, а Ададурова назначили в Оренбург товарищем губернатора.
XII. Нашла коса на камень
Граф Иосиф Янович Свянторжецкий медлил, действительно, с расчетом. Он умышленно хотел довести «прекрасную самозванку», как называл граф княжну Людмилу, до такого нервного напряжения, чтобы она сама сделала первый шаг к скорейшему свиданию с ним.
Дни шли за днями, а он не дождался этого шага. Княжна Людмила Васильевна, как мы видели, не решалась на этот шаг, боясь проиграть игру. Она не теряла надежды еще выиграть ее.
После недели ожидания в состоянии ее духа произошла реакция – она более спокойно стала обсуждать свое положение и, если припомнит читатель, дошла до мысли, что есть способ окончательно отразить удар, который готовился нанести ей граф Свянторжецкий.
Таким образом, своею медлительностью граф достиг совершенно противоположных результатов, чем те, которые он ожидал. Если бы он действительно приехал на другой или даже на третий день после того, как Никита сообщил о своем подневольном к нему визите, сразу захватил бы молодую девушку врасплох, то она под влиянием страха решилась бы на все, но он дал ей время все обдумать, дал время выбрать против себя оружие. В этом была его ошибка. Он слишком понадеялся на свое открытие, не обдумал дела во всех подробностях и, главное, не задумывался о могущих быть последствиях.
Он до того был уверен, что самозванка княжна испугается открытия ее самозванства, что ему ни на одно мгновение не пришло на мысль, что она может отпереться от всего, разыграть роль оскорбленной и выгнать его от себя.
Что будет он делать тогда? Как ему поступить?
Эти вопросы, повторяем, не приходили ему в голову. А между тем ответы на них были для него более чем затруднительны. Он мог, конечно, захватить снова Никиту и выдать его правосудию как убийцу княгини и княжны Полторацких, а Никита под пыткой, конечно, оговорит Татьяну Берестову и обнаружит ее самозванство.
Но поверят ли ему?
Доказательств против княжны Людмилы Васильевны, кроме оговора убийцы ее матери, не будет никаких. Предательский ноготь, единственное различие между дочерьми одного и того же отца, в руках графа Свянторжецкого не мог быть орудием, так как рассказ из воспоминаний его детства, несомненно могущий быть подтвержденным старыми слугами княгини Полторацкой, должен был обнаружить и его собственное самозванство. Он должен был бы рассказать, что он Осип Лысенко, сын генерала Ивана Осиповича Лысенко, лично известного императрице. На это бы граф никогда не решился.
Какая же сила была у него? Никакой, кроме неожиданности и быстрого натиска. Для этого он упустил время. Граф Иосиф Янович ничего, повторяем, этого не думал. Он, напротив, был уверен, что ему стоит только протянуть руку, чтобы взять княжну. Он ждал даже, что она сама попросит его к себе для того, чтобы умилостивить его всевозможными жертвами.
«На всякого мудреца довольно простоты» – эта пословица оправдалась на графе Свянторжецком.
В то время, когда он почивал на лаврах своего открытия, предвкушая сладостные его результаты, княжна Людмила Васильевна всесторонне обсудила план действий и стала приводить его в исполнение. В одну из ночей, когда явившийся к ней Никита задал свой обычный вопрос: «Был?» – она грозно крикнула на него:
– Чего ты ко мне пристаешь, был или не был!.. Мне-то до этого какое дело!..
Никита широко открыл свои посоловевшие от пьянства глаза.
– Да ты в уме ли, девушка? – задал он вопрос после довольно продолжительной паузы.
– Я-то в уме, а ты, видно, свой-то совсем пропил… Ходит каждую ночь и спрашивает: «Был или не был?» Ждет, когда его второй раз сцапают и отправят в Сыскной приказ…
– Сцапают… В Сыскной приказ… – повторил дрогнувшим голосом Никита. – Почему?
– Почему? – передразнила его княжна. – А потому, что если он не едет, значит, решил начать дело…
– Что ты, девушка, говоришь, вдруг и вправду…
– Что вправду, это ясно как день… Держись только, не нынче завтра тебе руки за спину и за решетку посадят…
– Пропала наша головушка! – воскликнул Никита.
– Не наша, а твоя… – поправила его молодая девушка.
– А ты, краля, думаешь, что я тебя в каземате-то помилую? Нет, девушка, и сама его попробуешь…
– Держи карман шире…
– Увидишь…
– Чего увидишь-то?.. Что ты глуп, это я и сама вижу…
– Глуп, глуп, а все расскажу, как было, по-божески…
– По-божески… Так тебе и поверят, бродяге, против меня, княжны Полторацкой, – встала девушка с дивана и выпрямилась во весь рост.
– Расскажу я, какая ты княжна, подзаборная… – зарычал Никита.
– Рассказывай, не испугаюсь. Ты о себе бы подумал лучше, как себя спасти, нежели других топить, дурак ты, дурак.
– Что же мне делать?
Вместо ответа молодая девушка продолжала:
– Ты сам сообрази… Меня все признали, родной дядя, даже императрице самой представили, я ей понравилась и своим у нее человеком стала… Вдруг хватают разыскиваемого убийцу моей матери, а он околесицу городит, что я не я, а его дочь Татьяна Берестова… Язык-то тебе как раз за такие речи пообрежут. Тебе беда, а не мне… Я отверчусь… Коль уж очень туго придется, сама пойду к государыне, сама ей во всем как на духу признаюсь и попрошу меня в монастырь отпустить…
– Ишь, что придумала, змея… – злобно проворчал Никита.
– Не в тебя, что о себе не думать.
– Что же мне-то думать?
– А то, что надо тебе схорониться отсюда куда-нибудь подальше.
– Куда же это прикажешь… Аль тебе надоел, сбагрить меня хочешь… Нет, это ты, девушка, шутки шутишь…
– Ничего не сбагрить… По мне, шляйся здесь, сколько твоей душеньке угодно, жди, пока в каменный мешок тебя законопатят… Мне ни тепло от этого, ни холодно.
– Одной на свободе побыть захотелось, княжной… Ишь, мудреная, что придумала… Иди подобру-поздорову… Скатертью дорожка… Голодай, а я поживу, поцарствую.
– Зачем голодать… Вот я тебе мешочек с золотом приготовила на дорогу… На весь твой век тут хватит… Тысяча червонных…
– Тысяча червонных… – даже захлебнулся Никита.
– Да, тысяча. Получай и сгинь… Скройся подальше… Лучше, если в Польшу, там и паспорт можешь за деньги достать… Вина везде на твою долю хватит…
Она остановилась и посмотрела на Никиту. Он молчал, а глаза его были с жадностью устремлены на развязанный княжной холстинный мешочек, в котором она горстями перебирала золотые монеты.
– Пожалуй, ты, девушка, и дело говоришь…
– Вестимо, дело, тебе же добра желаю… С чего же пропадать-то и меня губить… Погубишь или не погубишь, бабушка надвое сказала, и ни от того, ни от другого тебе нет никакой корысти.
– Это правильно… – произнес Никита.
– Конечно, правильно… Умру ли я, в монастырь ли пойду, осудят ли меня, все равно богатство тебе не достанется. Сергею Семеновичу все пойдет… Бери же мешочек-то. В нем богатство, целый большой капитал… Что тебе в Питере оставаться… Россия велика, да и за Россией люди живут… Везде небось деньгам цену знают, не пропадешь с ними… Себя и меня спасешь…
– И граф в дураках останется.
– Еще в каких…
На лице Никиты промелькнула довольная улыбка. Он вспомнил, что ему достаточно помяли бока графские люди, когда неожиданно напали на него у садовой калитки. Теперь граф будет за это отомщен.
– Давай, девушка! – протянул он руку. – Прощай, не поминай лихом.
Княжна протянула ему мешок, который он бережно положил за пазуху.
– Счастливый путь… Живи припеваючи, так-то лучше, чем тут каждый день труса перед всеми праздновать. Ты когда в дорогу?
– Да сейчас же… Сборы недолги, весь тут…
– Ладно… Прощай… Счастливо…
Никита повернул к дверям…
– Ключ-то от калитки отдай… Тебе он не нужен.
– Не запирать?..
– Прихлопни покрепче. Завтра сама запру.
Никита вынул ключ из кармана и подал его молодой девушке.
– Счастливо оставаться, ваше сиятельство, – сказал он, как-то особенно подчеркнув титул, и вышел.
Княжна некоторое время стояла в раздумье. Чутким ухом слышала она шаги Никиты по саду, шум захлопнувшейся калитки. Наконец, она опустилась на диван и вздохнула полной грудью.
– Ну-с, теперь пожалуйте, ваше сиятельство! – сказала она с довольной улыбкой.
Прошло еще три дня. Наконец, княжна Людмила Васильевна Полторацкая получила от графа Свянторжецкого записку с просьбой назначить ему день и час, когда бы он мог застать ее одну. Княжна ответила, что давно удивляется его долгому отсутствию, что всегда рада его видеть у себя, но не видит надобности обставлять это свидание таинственностью, но что если ему действительно необходимо ей передать что-нибудь без свидетелей, то между четырьмя и пятью часами она всегда, по большей части, бывает одна.
Тон этой ответной записки поразил графа. Так не пишут женщины, чувствующие себя во власти мужчины. Он получил этот ответ утром и в тот же день решился рассеять возникшее в его уме недоумение.
Ужели она надеется перехитрить его? Вот вопрос, который вставал в его уме, но он отбрасывал его, как нелепый.
– Понимает же она, что ее тайна в моих руках.
Медленно стали тянуться те несколько часов, которые остались до назначенного княжной времени. Без четверти четыре граф выехал из дому.
– Княжна у себя? – спросил он у отворившего ему дверь лакея.
– Пожалуйте, у себя…
– Одна?
– Одни-с!
– Доложи!
– Пожалуйте в гостиную, – указал лакей графу дверь направо, тогда как гость, по привычке, хотел пройти в будуар княжны, где обыкновенно ранее был принимаем ею и где произошел их последний разговор, когда в пылу начатого признания графу бросился в глаза ее предательский ноготь.
Он последовал указанию слуги и вошел в гостиную. Этот прием – лакей, видимо, получил относительно его, графа, особое приказание – не только не рассеял, но, скорее, усугубил беспокойство графа Иосифа Яновича Свянторжецкого, вызванного тоном ответной записки.
«Она что-то затевает! – пронеслось в его уме. – Ну да найдет коса на камень…»
Он не знал, что уже коса, в виде княжны, нашла на камень, который изображал на ее дороге «беглый Никита», и легко сбросила его с этой дороги. Граф нервными шагами стал ходить по мягкому, пушистому ковру, которым был устлан пол гостиной, отделанной в восточном вкусе. Проходившие минуты казались ему вечностью.
«Эта дворовая девка, – со злобой начал думать он, – заставляет меня дожидаться».
Он сел на один из табуретов и стал нетерпеливо отбивать такт ногой, как бы аккомпанируя своим прыгающим мыслям.
«Какова! Может быть, Никита ей ничего не сказал? Навряд. Тогда бы она меня приняла попросту, без затей. Посмотрите, уже с полчаса как я сижу здесь, как дурак. Поплатишься же ты за это, Татьяна Берестова». Он снова встал и снова стал ходить по комнате. Княжна не появлялась. «Я еду домой и напишу ей», – в страшном озлоблении подумал граф.
Но вот портьера из соседней комнаты поднялась, и в гостиную величественной походкой вошла княжна. Она была одета вся в белое, и это особенно оттеняло ее оригинальную красоту. Злоба графа вдруг пропала. Он смотрел на нее обвороженный.
«И эта девушка моя… Мне стоит протянуть руку… Зачем я так долго медлил?.. Пусть она не княжна, но она царица по красоте… Зачем я мучил ее?.. Она похудела».
Молодая девушка действительно несколько изменилась с последнего дня, в который ее видел граф. Она недаром пережила эти две недели волнений, дум и опасений.
– Как давно мы с вами не видались, граф? – ровным, спокойным голосом сказала она и протянула ему руку.
Он невольно припал губами к этой прелестной руке, с жадностью целовал ее, хотя по дороге на Фонтанку давал себе слово не целовать руки у дворовой девки.
