Николай Гейнце
Дочь Великого Петра
VI. Роковое открытие
Архипыч с Никитой вышли из барского дома и направились по направлению к деревне. Оба шли некоторое время молча. Первый нарушил молчание староста:
– Княгиня-то у нас, что говорить, душа-барыня…
– Добрая?.. – протянул Никита.
– И какая еще добрая… Оно под горячую руку к ней даже не приступайся, а потом отойдет…
– Ишь какая…
– Теперича, хоть тебя взять. Пожалела, как я сказал, что хворый ты. Умирать пришел.
– Известное дело, умирать.
– Я к тому и говорю, пожалела, а на тебя тоже как властно да строго зыкнула, а все же говорит: живи, поправляйся…
– Сердобольная…
В голосе Никиты прозвучала чуть заметная ирония.
– Ну, теперь подь к себе, спи спокойно, значит… – сказал староста, поравнявшись со своей избой.
– Прощенья просим… – отвечал Никита, снимая шапку.
Староста прошел в ворота своего дома. Никита Берестов направился далее к околице, за которою стояла отведенная ему избушка Соломониды.
Последняя была одинокая вдова-бобылка, древняя старуха, когда-то, только уже по преданию, бывшая дворовая, фаворитка отца княгини Полторацкой, когда он был холост. После женитьбы она была сослана из барского дома и поселена в построенной ей нарочно избушке, в стороне от крестьянских изб. Избушка эта для того времени отличалась от изб других крестьян если не размером, то удобством. В ней было две комнаты с чисто вытесанными стенами, узорчатое крылечко. Тут же был навес для лошадей, а от двора, огороженное тыном, шло место для огорода. Соломонида жила в ней, получая увеличенную месячину, как говорили крестьяне, «всласть», с единственным запретом ходить на барский двор. Там она и состарилась.
Исполнить запрет было ей тем легче, что вскоре после женитьбы отец княгини Вассы Семеновны, как мы знаем, покинул Зиновьево и поселился в соседнем, принадлежавшем ему маленьком именье. Барский дом стоял пустым, дворня была переведена в Введенское, как звали это именье отца княгини Полторацкой. На барский двор и так ходить было незачем. Он оживился только с выходом замуж Вассы Семеновны, поселившейся с мужем в Зиновьеве, но в нем начались новые порядки, в обновленной дворне были новые люди, с которыми у Соломониды не было ничего общего. Она сама представляла для них лишь памятник прошлого.
Старуха жила уединенно. Она не только избегала, вследствие барского запрета, тогда уже, конечно, не имевшего смысла, ходить на барский двор, но даже сторонилась от крестьян. Она как бы ушла в самое себя и жила не настоящим, а прошлым. По селу она прослыла «знахаркой», и к этому, как и до сих пор бывает в захолустных деревнях и как в описываемое нами время было повсюду в России, присоединялось подозрение в колдовстве. Последнему способствовала уединенная жизнь и нелюдимость Соломониды, а главное, огромный черный кот, старый-престарый, вечно сидевший на крыльце ее избушки.
Соломонида пользовала крестьян разными травами, прыскала наговоренной водой «с глазу», словом, проделывала такие таинственные манипуляции, которые в то темное, суеверное время заставляли ее пациентов быть уверенными, что она, несомненно, имеет сношение с «нечистой силой». Старый кот окончательно убеждал их в этом.
Месяца за два до появления в Зиновьеве Никиты Берестова Соломонида умерла. Умерла она так же таинственно для людей, как и жила. Никто не присутствовал при ее смерти. Никто не голосил у ее постели. За несколько дней до ее кончины ее видели копошащейся около своей избы. Затем не видали ее несколько дней. Нужды до нее по деревне не было, а потому на это обстоятельство не обратили особенного внимания. Ее зачастую не видали по несколько дней. Только случайно зашедшая в ее избу бабенка, посоветоваться об усилении удоя «буренки», увидела Соломониду лежавшею на лавке. Около лавки на полу лежал вытянувшись старый кот. Баба, преодолев суеверный страх, подошла к Соломониде, думая, что ей неможется или же она заснула.
Соломонида лежала вытянувшись, со сложенными на груди руками. Баба дотронулась до этих рук и, взвизгнув на всю избу, как шальная бросилась вон. Прибежав в деревню, она, конечно, всполошила всех. Староста Архипыч с двумя крестьянами отправились в избу Соломониды и действительно убедились, что она умерла. Кот тоже оказался околевшим.
Доложили ее сиятельству, и по ее приказанию, несмотря на то что, как говорили крестьяне, «колдунья» не сподобилась христианской кончины, ее похоронили после отпевания в церкви на сельском кладбище и даже поставили большой дубовый крест. Батюшка, отец Семен, как говорили в народе, имел перед погребением Соломониды долгий разговор с «ее сиятельством» и вышел от ее красный, как из бани. Кота зарыли в огороде.
Избушку заколотили до времени, хотя не было надежды, что найдется человек, который бы решился в ней поселиться. Она простояла бы так пустая, быть может, много лет, когда в Зиновьеве объявился беглый Никита. Когда возник вопрос, куда девать его на деревне, у старосты Архипыча, естественно, возникла в уме мысль поселить его в избушке Соломониды.
«Мужик он бывалый, – соображал он, – в бегах, разные виды видывал, не струсит».
Да и пропадал он почти двадцать лет, именно то время, за которое сложилась среди суеверных крестьян страшная репутация Соломониды. В его время она была только опальной «барской барыней» – это не представляло ничего пугающего. Действительно, когда староста сказал Никите Берестову о свободной избушке Соломониды, тот не моргнув глазом согласился поселиться в ней и даже «дюже поблагодарил», как выразился Архипыч, рассказывая, как было дело, своим односельчанам. Староста, как мы знаем, доложил «ее сиятельству» княгине Вассе Семеновне, а та одобрила его выбор местожительства для Никиты. Избушка за околицей снова приобрела странного жильца, тоже находящегося под некоторым запретом.
Никита Берестов между тем с того момента, как Архипыч скрылся на своем дворе, совершенно иначе зашагал по деревне, которая, кстати сказать, была совершенно пуста, так как крестьяне уже все спали. Куда девалась расслабленная походка, еле волочащиеся ноги, сгорбленность стана и опущенная долу голова. Никита выпрямился и скорыми шагами почти побежал к околице. Дойдя до своей избы, он вошел в нее, плотно закрыл дверь, высек огня, засветил светец и, сбросив с себя зипун, тряхнул головой, отчего волосы его откинулись назад и приняли менее беспорядочный вид, пятерней расправил всклокоченную бороду и совершенно преобразился.
Мерцающее слабое пламя лучины осветило внутренность избы, действительно, в настоящем виде представляющей много таинственного, могущего действовать на суеверный люд. В комнате был образ, но совершенно почерневший, так что не было возможности разглядеть лик изображенного на нем святого. Сливаясь с почерневшими от времени и копоти стенами, образ был почти незаметен. Черневшее отверстие большой печи, не закрытое заслонкой, завершало ужасную обстановку этой «избы колдуньи», как продолжали звать избу Соломониды на деревне.
Но Никита Берестов, действительно, как предполагал Архипыч, видевший в бегах виды, был не из суеверных. Он совершенно спокойно стал ходить по горнице избы, даже заглянул в другую темную горницу, представлявшую из себя такой же, если не больший склад трав, кореньев, шкур животных и крыльев птиц, этих таинственных и загадочных предметов. Он несколько времени ходил молча, время от времени ухмыляясь в бороду. Его горящие, бегающие по сторонам глаза принимали несколько раз сосредоточенное выражение. Это было как раз в то время, когда он останавливался и что-то ворчал себе под нос.
– Ишь старая карга, сразу догадалась, Таньку тебе видеть незачем, когда в Таньке-то вся суть… – подумал он вслух, складывая на лавку свой зипун в виде изголовья.
Затем он потушил светец и впотьмах добрался до лавки и растянулся на ней во весь рост. Некоторое время слышалось невнятное ворчанье, но вскоре избу колдуньи огласил богатырский храп. Никита Берестов заснул.
Несмотря на принятые княгиней Вассой Семеновной меры предосторожности, в девичьей не только узнали о возвращении Никиты Берестова, о чем знала вся дворня, но даже и то, что он был принят барыней и по ее распоряжению поселен в Соломонидиной избушке. Некоторые из дворовых девушек успели, кроме того, подсмотреть в щелочку, каков он из себя.
Все это произошло без Тани, бывшей в это время в комнате княжны, которой она помогала совершать свой ночной туалет. Когда она вернулась в свою комнатку, отделенную, как мы знаем, от девичьей лишь тонкой не доходящей до потолка перегородкой, шушуканье между дворовыми девками было в полном разгаре.
Тане, конечно, было известно, что в Зиновьево, после почти двадцатилетнего отсутствия, вернулся беглый Никита, но при ней ни разу не называли его прозвища: «Берестов», а потому она особенно им и не интересовалась. С детства отдаленная от дворни, она, естественно, не могла жить их интересами, слишком мелочными для полубарышни, каковою она была. Когда она разделась и легла на свою постель, то невольно, мучимая, как всегда, бессонницей, стала прислушиваться к говору неспавших и, видимо, находившихся в оживленной беседе, хотя и лежавших на своих ложах дворовых девушек. Тут впервые донеслось до нее прозвище Никиты.
– И страшный какой этот Никита Берестов… – сообщила одна из девушек, успевших посмотреть на «беглого» в замочную скважину, когда он шел с Архипычем к ее сиятельству…
– Кто он такой будет?
– Кто? Наш брат дворовый.
– А…
– Дворецким служил при покойном князе, здесь поблизости именье у его сиятельства было, брату двоюродному он подарил перед женитьбой, а его, Никиту, да жену его Ульяну сюда перевести приказал, в дворню нашу, значит, только тот сгрубил ему еще до перевода, и князь его на конюшне отодрал, он после этого и сгинул.
– Чего же он сюда пришел, родимая-то сторона его не тут…
– Не тут, а все же поблизости, Замятино знаешь?
– Это за болотом?
– Оно самое.
– Туда бы и шел…
– Уж не знаю, может, потому, что дочка здесь…
– Дочка, чья?
– Известно, чья, его… Баяла тебе, он муж Ульяны…
– И откуда ты все это знаешь? – раздался третий голос.
– Бабушка Агафья сегодня в застольной гуторила, – отозвалась рассказчица.
– А дочка евонная кто? – послышался вопрос.
– Известно кто! Татьяна Берестова, наша дворовая барышня.
Таня Берестова с момента произнесения ее прозвища еще чутче стала прислушиваться к доносившейся до нее беседе. Когда же оказалось, что эта беседа касалась исключительно ее, она вскочила и села на постели. С широко открытыми глазами Татьяна как бы замерла после слов:
– Известно кто! Татьяна Берестова, наша дворовая барышня.
Таким образом, этот «беглый Никита», о котором еще сегодня возбуждали вопрос, отправят ли его в острог и сошлют в Сибирь или княгиня над ним смилуется, – ее, Тани, отец.
– Может, потому, что дочка здесь… – гудело в ушах ошеломленной молодой девушки.
– А что, если княгиня отдаст ее отцу и она должна будет поселиться в Соломонидиной избушке, к которой с детства вместе с княжной она питала род суеверного страха?
Холодный пот выступил на лбу Тани. Нечего и говорить, что она провела ночь совершенно без сна. Думы, страшные, черные думы до самого утра не переставали витать над ее бедной головой.
VII. В избушке колдуньи
Дни шли за днями. Тревога, возникшая в сердце и уме Тани, постепенно улеглась. Княгиня, видимо, не намерена была водворить ее на жительство к ее отцу. Положение ее ничуть не изменилось со времени появления в Зиновьеве «беглого Никиты». Последний, видимо, сторонился не только дворовых людей, но и крестьян. Он оказался страстным охотником и, получив с разрешения княгини из барского арсенала ружье, порох и дробь, по целым дням пропадал в лесу и на болоте. Ни один из княжеских дворовых охотников не доставлял к обеденному столу столько дичи, сколько «беглый Никита». Прозвище «беглый» так и осталось за ним со времени прибытия в Зиновьево.
Таня, повторяем, успокоилась и даже почти забыла о существовании на деревне отца, тем более что к этому именно времени относится появление в Зиновьеве первых слухов о близком приезде в Луговое молодого его владельца, князя Сергея Сергеевича. Порой, впрочем, в уме молодой девушки возникала мысль о таинственном «беглом Никите», жившем в Соломонидиной избушке, но эта мысль уже не сопровождалась страхом, а, скорее, порождалась любопытством.
Приезд князя, восторженное состояние княжны Людмилы Васильевны после первого свиданья с Сергеем Сергеевичем подействовали, как мы видели, на нервную систему Татьяны Берестовой: она озлобилась на княжну и на княгиню и, естественно, старалась придать своим мыслям другое направление. Ожидаемый со дня на день приезд князя особенно раздражал ее. Она старалась не думать ни о княгине Людмиле, ни о старой княгине, а главное, о князе-соседе. Для этого, однако, ей необходимо было думать о чем-нибудь другом. Вследствие этого-то она задумалась о беглом Никите.
«Отец он мне или не отец? – неслось в ее голове. – Может, сбрехнули девки. Если бы был отец, так ужли на дочь родную даже взглянуть не хочет… Чудно что-то…»
Раз появившаяся мысль начала развиваться и, подгоняемая женским любопытством, привела молодую девушку к решению повидаться с «таинственным» обитателем избушки Соломониды. Суеверный страх, внушенный с детства этой избушкой, стал понемногу пропадать под наплывом упорного желания разрешить поставленный в уме Тани вопрос.
– Отец он мне или нет?
Свободного времени у Тани было в это время больше, нежели прежде, так как княжна Людмила была чаще с матерью, обсуждая на все лады предстоящий визит князя Сергея Сергеевича и форму приема желанного гостя. Таня, не любившая сидеть в девичьей, уходила в сад, из него в поле и как-то невольно, незаметно для себя оказывалась близ Соломонидиной избушки. Постоянно приглядываясь к ней, она уже перестала находить в ней что-нибудь страшное.
– Живет в ней человек и ничего с ним не делается… – соображала она.
Избушка во время прогулок Тани всегда была заперта.
Никита в это время бродил с ружьем далеко от своего жилища. Он обыкновенно возвращался только поздним вечером.
Однажды, уложив княжну, Таня как-то совершенно машинально не отправилась в свою комнату, прошла девичью и вышла на двор. Ночь была теплая, почти жаркая, темно-синее небо было усеяно мириадами звезд. Луна ярко освещала расстилавшиеся перед Таней поля, около которых вела тропинка за задами деревни. Молодая девушка пошла по тропинке и вскоре очутилась у таинственной избушки. В одном из окон ее светился огонек. «Он» был дома. Этот мерцающий свет лучины в затускневшем окне блеснул в глаза молодой девушки ярким заревом. Она остановилась, ошеломленная.
Первое чувство ее было чувство страха, она хотела бежать, но казалось, именно этот обуявший ее страх сковал ее члены. Она не могла двинуть ни рукой, ни ногой и стояла перед избушкой как завороженная, освещенная мягким светом луны. Через несколько мгновений дверь избушки скрипнула, отворилась, и на крыльце появился Никита. Стоявшая невдалеке Таня невольно бросилась ему в глаза.
– Чего тебе надобно здесь, девушка? – окликнул ее он.
Таня молчала. Никита стал спускаться с крыльца. Молодая девушка не тронулась с места. Страх у нее пропал. Никита был теперь далеко не так страшен, как в первый день появления в Зиновьеве. Он даже несколько пополнел и стал похож на обыкновенного крестьянина, каких было много в Зиновьеве.
А между тем минута, которую она так томительно ожидала, приближалась по мере того, как Никита спускался со ступенек крыльца.
– Ты кто же такая будешь? – приблизился к ней Никита.
– Татьяна Берестова… – несколько дрогнувшим голосом отвечала Таня.
– А, вот ты кто… – воскликнул Никита.
В голосе его послышались радостные ноты.
– Ты зачем же сюда попала? – спросил он после некоторой паузы.
– Так, гуляла…
– Вот что значит отцовское сердце дочке весть подает… – со смехом произнес Никита, как-то особенно подчеркнув слова «отцовское» и «дочке».
– Так ты на самом деле отец мне? – смело глядя ему в глаза, спросила Таня.
– Отец, девушка, отец… – ответил Никита Берестов.
Молодая девушка молча глядела на него.
– Да что мы тут-то гуторим, хоть и поздно, а неровно чужой человек увидит… княгине доложит.
– А пусть докладывают… Мне што…
– Тебе, может, и ничего… А мне ведь княжеский запрет положен с тобой видеться.
– Вот как…
– Схоронимся-ка лучше в избу, верней будет, я тебе порасскажу… Недаром я сказал, что сердце сердцу весть подает. Я все эти дни мерекал, как бы с тобой, девушка, повидаться…
Он пошел снова по направлению к избушке. Таня последовала за ним. Когда она переступила порог Соломонидиной избушки, сердце у нее болезненно сжалось. Ей сделалось страшно, но только на мгновенье.
– Садись, гостья будешь… – сказал Никита, указывая вошедшей за ним девушке на лавку.
Татьяна села и с любопытством оглядела внутренность избы. Внутренность эта уже потеряла свой загадочный характер. Никита выбросил все травы и шкурки, и изба приняла совершенно обыкновенный вид. Никита между тем поправил светец и подвинул его на столе поближе к сидевшей Татьяне.
– Дай поглядеть на тебя, девушка… Ишь какою уродилась, вылитая княжна… намедни я ее на деревне встретил.
– Да, мы очень схожи с княжной… – отвечала Таня.
– Да оно так и должно быть…
Молодая девушка воззрилась на него и вся превратилась в слух.
– Это как то есть?..
– Да так, с чего же вам похожими не быть, одного корня деревца…
Татьяна молчала, вопросительно глядя на Никиту Берестова.
– Одного отца детки, как же тут сходству не быть?
– Одного отца?.. – удивленным голосом произнесла Татьяна. – Княжна, значит?..
– Моя дочь, што ли?.. Ну и дура же ты, девка…
Никита захохотал. Молодая девушка не сводила с него глаз.
– Ты, краля, дочь княжеская, князя Василия дитя родное…
– Я?
– Да, ты… От князя да от жены моей непутевой, Ульянки, вот что…
Никита пришел в ярость и даже руками ударил себя по бедрам. Воспитанная вместе с княжной, удаленная из атмосферы девичьей, обитательницы которой, как мы знаем, остерегались при ней говорить лишнее слово, Таня не сразу сообразила то, о чем говорил ей Никита. Сначала она совершенно не поняла его и продолжала смотреть на него вопросительно-недоумевающим взглядом.
– Я-то, как ты родилась, уже около двух лет в бегах состоял, какая же ты мне дочь. Ты это сообрази… Известно, дворовая, да замужняя родила, по мужу, по мне, тебя так и записали.
Татьяна продолжала молчать, но вопросительно-недоумевающее выражение ее взгляда исчезло. Она начала кое-что соображать.
– Значит, мать… – начала она.
– Что мать… Оно, конечно, назвал я ее сейчас непутевой… А только ежели по душе судить, ее дело тоже было подневольное… Князь, барин… Замуж-то он за меня ее выдал для отвода глаз только… Перед женитьбой его дело-то это было… Я Ульянку любил, видит Бог, любил, была она девка статная, красивая, кровь с молоком, повенчали нас с ней, и только я ее и видел, меня-то дворецким сделали, а ее к князю… Не стерпел я, сердце загорелось, и уж этого князя стал я честить, что ни на есть хуже… Известно, он, князь, барин властный… На конюшню меня отправил да спину всю узорами исполосовали… Отлежался я и задумал в бега уйти… Парень я был рослый, красивый, думал, что Ульяна за меня тоже не за знамо для князя шла, что люб я ей… Грех ее, думаю, подневольный, грех прощу… Вместе убежим… Старушка у нас на дворне в те поры жила, Матреной кликали, душевная старушка… Ей наказал жене передать, что за околицей ждать ее буду… Всю ночь прождал… Не сменила на меня князя, подлая…
Никита остановился, видимо не будучи в состоянии продолжать от охватившего его волнения при воспоминании о прошлом. Молодая девушка, вся превратившаяся в слух, молчала.
– Оно, конечно, теперь дело прошлое, нелегко и ей было, сердечной, судьбу свою переменить, – продолжал Никита, – из холи, из сласти княжеской с голышом, беглецом мужем в бега пуститься… Баба, известно, труслива, куда пойдет… Все бояться будет, вот-вот накроют… А в бегах труса праздновать не годится, надо с прямым лицом идти, никто и не заподозрит… На первых-то порах проклял я ее, бабу-то непутевую, а потом, как сердце спало, жалость меня по ней есть начала, до сей поры люблю я ее, а эту княгиню с отродьем ее, княжной, ненавижу…
– За что же?
– Оно, конечно, князь надо мной надругался, ну да князь и любил все же Ульяну, по-своему, по-барски любил, а эта змея извела ее, как только князь глаза закрыл…
– Извела? Мою мать! – воскликнула Татьяна.
Глаза ее загорелись огнем бешенства. Уже тогда, когда Никита заявил, что ненавидит княгиню и княжну, в сердце молодой девушки эта ненависть мужа ее матери нашла быстрый и полный отклик. В ее уме разом возникли картины ее теперешней жизни в княжеском доме в качестве «дворовой барышни» – она знала это насмешливое прозвище, данное ей в девичьей – в сравнении с тем положением, которое она занимала в этом же доме, когда была девочкой.
«У, кровопийцы!» – мелькнуло в ее голове, ее за последнее время обыкновенное мысленное восклицание по адресу княгини и княжны во время бессонных ночей.
Теперь же, когда она узнала, что княгиня, по словам Никиты, она верила – человек охотно верит тому, чему хочет – извела ее мать, чувство ненависти к ней и ее отродью, как назвал тот же Никита княжну Людмилу, получило для нее еще более реальное основание. Оно как бы узаконилось совершенным преступлением Вассы Семеновны.
– Известно, извела… Я тоже, хоть и в бегах был, однако из своих мест весточки получал исправно… Стала ее гнуть княгиня, овдовев, так гнуть да работой неволить, что Ульяна-то быстрей тонкой лучины сгорела… Вот она какова, ваша княгинюшка.
– У, кровопийцы!.. – уже вслух произнесла Таня.
– Прямое дело, кровопийцы, это ты, девушка, правильно сказала… Кровопийцы… Она, конечно, как уложила в гроб Ульяну, то зачала душу свою черную перед Господом оправлять, за тебя взялась, за своего же мужа, отродье, барышней тебя сделала… Да на радость ли…
– Уж какая радость… Сослали теперь опять в девичью…
– Знаю, и не то еще знаю…
– А что?
– Замуж тебя выдать норовят.
– Что-о-о! – громко взвизгнула Татьяна и как ужаленная вскочила с лавки.
Никита, казалось, не обратил на это внимания и спокойно продолжал, пристально, однако, смотря на дочь своей жены:
– В дальнюю вотчину… Вот оно что…
– Ну, этому не бывать… – заскрежетала зубами Татьяна.
– И я говорю, девушка, не бывать… Положись только на меня, вызволю…
– Родимый, что делать надо, все сделаю…
– Садись, – указал он ей на лавку, а сам сел рядом.
Наклонившись к самому лицу Татьяны, он стал что-то тихо говорить ей. На ее лице то выражался ужас, то злорадная улыбка. Они проговорили далеко за полночь.
