Николай Гейнце
Дочь Великого Петра
II. Тайна княжеского парка
Верстах в трех от Зиновьева находилось великолепное именье, принадлежавшее князьям Луговым. Владельцы этого именья жили всегда в Петербурге, вращаясь в тамошнем высшем свете и играя при дворе не последнюю роль, и не посещали своей тамбовской вотчины. На именье уже легла та печать запустения, которая, несмотря на заботу о нем со стороны управителя из крепостных, все же бывает уделом именья, в котором не живут сами хозяева. Но эта одичалость векового парка, эти поросшие травой дорожки и почерневшие статуи над газонами и клумбами, достаточно запущенными небрежностью садовников, не имеющих над собою настоящего хозяйского глаза, придавали усадьбе князей Луговых еще большую прелесть.
Из Зиновьева часто, в виде прогулки, отправлялись в Луговое, как, по имени владельца, называлось это имение, и для княжны Людмилы и Тани Берестовой не было лучшего удовольствия, как гулять в княжеском парке. Огромный каменный дом, с причудливыми террасами, башнями по углам и круглым стеклянным фонарем посередине, величественно стоял на пригорке и своей белой штукатуркой выделялся среди зелени деревьев. Запертые и замазанные мелом двойные рамы окон придавали ему еще большую таинственность. В некоторых местах на стеклах меловая краска слезла, и можно было, особенно в солнечный день, видеть внутреннее убранство княжеских комнат.
Обе девочки, княжна Людмила и Таня, любили прикладываться глазами к этим чистым прогалинам оконных стекол и любоваться меблировкой апартаментов, хотя лучшие вещи, как-то: бронза и штофная мебель были под чехлами, но, быть может, именно потому они казались детскому воображению еще красивее. Одним словом, дом в Луговом приобрел в их глазах почти сказочную таинственность.
Однажды, когда княжеский управитель, застав девочек прикладывавшихся личиками к окнам княжеского дома, предложил ее сиятельству Людмиле Васильевне, – как он величал маленькую княжну, – и Тане показать внутренность дома, то обе девочки, сопровождаемые, конечно, гувернанткой, со священным трепетом переступили порог входной двери и полной грудью вдохнули в себя тяжелый, несколько даже затхлый воздух княжеских апартаментов. Несколько недель шли рассказы об этом посещении и воспоминания разных мельчайших подробностей убранства и расположения комнат. Но, странное дело, сказочная таинственность дома как-то вдруг уменьшилась, и уже при входе в княжеский парк обе девочки перестали ощущать биение своих сердец в ожидании заглянуть в окна дома. Они знали в подробности, что находится за этими таинственными белыми окнами.
Дом перестал быть для них загадкой. Он потерял половину интереса. Девочки перестали заглядывать в окна. Это не только детское, но общечеловеческое свойство – все незнакомое, неизвестное и неразгаданное имеет для людей свою прелесть, начиная с заморских земель и кончая женщиной.
Было, впрочем, одно строение в княжеском парке, которое носило на себе печать постоянной таинственности. Это было вроде не то беседки, не то часовни, восьмиугольное здание, с остроконечной крышей, семью узенькими окнами и железной дверью, запертой огромным болтом и громадных размеров железным замком. Окна были все из разноцветных стекол, вставленных причудливыми квадратиками, треугольниками и кружочками и огражденные железными решетками. Ослабленный интерес обеих девочек к княжескому дому весь сосредоточился на этом загадочном здании.
Рассеять или даже уменьшить этот интерес не мог уже управитель. По его словам, ключа от замка часовни или, лучше сказать, беседки, так как на ее шпице находился не крест, а проткнутое стрелой сердце, видимо когда-то позолоченное, у него не было, да он полагает, что его и никогда не было ни у кого, кроме лица, затворившего дверь и замкнувшего этот огромный замок. А заперта она была, как говорило предание, много десятков лет тому назад. Стояло оно в самой глубине княжеского парка. Место вокруг него совершенно одичало, так как, по приказанию владельцев, переходившему из рода в род, его и не расчищали.
То же предание утверждало, что в этой беседке была навеки заперта молодая жена одного из предков князей Луговых оскорбленным мужем, заставшим ее на свидании именно в этом уединенном месте парка. Похититель княжеской чести подвергся той же участи. Рассказывали, что князь, захватив любовников на месте преступления, при помощи дворни заковал их в кандалы и бросил в обширный княжеский подвал, находившийся под домом, объявив им, что они умрут голодной смертью на самом месте их преступного свидания.
На другой же день начали постройку этой беседки-тюрьмы под наблюдением самого князя, ничуть даже не спешившего ее окончанием. Несчастные любовники между тем, в ожидании исполнения над ними сурового приговора, томились в сыром подвале на хлебе и на воде, которые им подавали через проделанное отверстие таких размеров, что в него можно было только просунуть руку с кувшином воды и краюхою черного хлеба.
Постройка продолжалась около года. Когда тюрьма была окончена, состоялся снова единоличный княжеский суд над заключенными, которые предстали перед лицом разгневанного супруга неузнаваемыми, оба были совершенными скелетами, а головы их представляли из себя колтуны из седых волос. После подтверждения заранее уже объявленного им приговора их отвели в беседку-тюрьму, и князь собственноручно заложил болт и запер замок, взяв ключ с собою. Куда девался этот ключ, неизвестно.
После смерти обманутого мужа, женившегося вскоре на другой, его не нашли, а на смертном одре умирающий выразил свою последнюю волю, которую он сделал обязательной для своих потомков, из рода в род, оставлять навсегда запертой беседку и не расчищать то место парка, где она стоит, грозя в противном случае своим загробным проклятием, которое принесет им страшное несчастье и даже уничтожит род. Потомки до сих пор свято исполняли эту волю.
Прогулки в парке князей Луговых продолжались из года в год из Зиновьева. В них принимал участие и Ося Лысенко, и на его пламенное воображение страстно действовала таинственная беседка. После его исчезновения из Зиновьева, исчезновения, смысл которого мало поняли его маленькие подруги, последние продолжали посещать Луговое и с сердечным трепетом подходить к таинственной беседке. Они знали сложившуюся о ней легенду, но смысл ее был темен для них.
За что наказал муж жену так жестоко? – этот вопрос, на который они, конечно, не получали ответа от взрослых, не раз возникал в их маленьких головках. С летами девочки стали обдумывать этот вопрос и решили, что жена согрешила против мужа, нарушила клятву, данную перед алтарем, виделась без позволения с чужим мужчиною. На этом и остановилось разрешение вопроса. Оно успокоило княжну Людмилу.
Таня Берестова согласилась со своей госпожой, но внутренне – тогда уже началось брожение ее мыслей, – решила, что молодая женщина, вероятно, погибла безвинной от княжеской лютости. Она воображала себе почему-то всех князей и княгинь лютыми.
В описываемое нами время в окрестности разнесся слух, что в Луговое ожидается молодой хозяин, князь Сергей Сергеевич Луговой, единственный носитель имени и обладатель богатств своих предков. Стоустая молва говорила о князе, как будто бы его уже все видели и с ним говорили. Описывали его наружность, манеры, характер, привычки и тому подобное.
Из всего этого на веру можно было взять лишь то, что князь очень молод, служит в Петербурге, в одном из гвардейских полков, любим государыней и недавно потерял старуху мать, тело которой и сопровождает в имение, где около церкви находится фамильный склеп князей Луговых. Отец его, князь Сергей Михайлович, уже давно покоился в этом склепе.
Как подтверждение этих слухов, княжна Людмила, совершив прогулку в Луговое, принесла известие, что там деятельно готовятся к встрече молодого владельца и праха старой княгини. Княгиня Васса Семеновна, уже давно прислушивавшаяся к ходившему говору о приезде молодого князя Лугового, обратила на известие, принесенное дочерью, особенное внимание. Она начала строить планы относительно ожидаемого князя.
«Конечно, – думала она, – князь после печальной церемонии погребения своей матери сделает визиты соседям и, несомненно, не обойдет и ее, княгиню Полторацкую, муж которой был не менее древнего рода, нежели князья Луговые, и даже считался с ними в отдаленном если не родстве, то свойстве».
Не будет ничего мудреного, что ее Люда, как звала она дочь, произведет впечатление на молодого человека, которое кончится помолвкой, а затем и свадьбой.
Когда княжне Людмиле пошел шестнадцатый год, княгиня Васса Семеновна начала серьезно задумываться о ее судьбе. Кругом, среди соседей, не было подходящих женихов. В Тамбове искать и подавно было не из кого. Девушка между тем не нынче завтра невеста. Что делать? Этот вопрос становился перед княгиней Вассой Семеновной очень часто, и, несмотря на его всестороннее обдумывание, оставался неразрешенным.
«Ехать в Петербург или Москву!» – мелькало в уме заботливой матери.
Она с ужасом думала об этом. О придворной и светской жизни на берегах Невы ходили ужасающие для скромных провинциалов слухи. Они не были лишены известного основания, хотя все, что начиналось в Петербурге комом снега, докатывалось до Тамбова в виде громадной снежной горы.
В Москве, как говорили, не отставали по части широкой, привольной и, главное, разнузданной жизни от молодой столицы. Частые поездки двора поддерживали это оживленное настроение старушки белокаменной.
«И в этот омут пуститься со своим ребенком», – с ужасом думала княгиня Васса Семеновна.
«Никогда!» – решила она.
Между тем при таком решении княгини Людмила рисковала «остаться в девках», выражаясь грубым языком описываемого нами времени.
«Что же делать?»
И вдруг известие о приезде молодого князя Лугового открыло для материнской мечты новые горизонты. Что, если повторится с ее дочерью судьба ее, Вассы Семеновны? Быть может, и Людмиле суждено отыскать жениха по соседству. Быть может, этот жених именно теперь уже находится в дороге.
Так мечтала княгиня Васса Семеновна Полторацкая. Дело это слишком переполнило ее сердце, чтобы она устояла поделиться им с дочерью, хотя, собственно, только потому, что это было единственное близкое ей в доме лицо. Сделала она это в очень туманной форме, но для чуткого сердца девушки было достаточно намека, чтобы оно забило тревогу.
Здоровое воспитание на лоне природы не по летам развило княжну Людмилу, и, несмотря на ее наивность и неведение жизни, в ее стройном, сильном теле скрывались все задатки страстной женщины. Ожидаемый по соседству князь уже представлялся ей ее «суженым», тем суженым, которого, по русской пословице, «конем не объедешь». Сердце ее стало биться сильнее обыкновенного, и она чаще стала предпринимать прогулки по направлению к Луговому.
Не скрыла она туманных намеков матери от своей «милой Тани», наперсницы всех ее дум. Сердце последней тоже забило тревогу.
Княжна, строившая планы своего будущего, один другого привлекательнее, рисовавшая своим пылким воображением своего будущего жениха самыми радужными красками, окончательно воспламенила воображение и своей служанки-подруги. Та, со своей стороны, тоже заочно влюбилась в воображаемого красавца князя и к немым злобствованиям ее против княжны Людмилы прибавилось и ревнивое чувство.
– Меня-то, чай, за кого ни на есть дворового выдадут… Михайло, выездной, стал что-то уж очень масляно на меня поглядывать… Княгинин любимец… Поклонится ведьме, как раз велят под венец идти, а дочке князя-красавца, богача приспосабливает… У, кровопийцы… – злобно шептала она во время бессонных ночей, сидя на своей убогой кровати.
По последним собранным обеими молодыми девушками сведениям в Луговом, князя там ждали со дня на день.
III. В Луговом
В Луговом действительно шли деятельные приготовления к прибытию останков покойной княгини Луговой и молодого владельца, князя Сергея Сергеевича.
Не только уборкой комнат княжеского дома были заняты все дворовые люди, но для этой же цели были, выражаясь помещичьим языком того времени, сбиты множество деревенских баб. Мыли окна, полы, двери, и вскоре под руками этих многочисленных работников и работниц, за которыми зорко следили управляющие, дом стал неузнаваем. Он окончательно потерял свой таинственный вид, и яркое июньское солнце весело играло в стеклах его окон и на заново выкрашенной зеленой краской крыше. Побеленная штукатурка дома делала впечатление выстроенного вновь здания, и, кстати сказать, эта печать свежести далеко не шла к окружающему вековому парку и в особенности в видневшемуся в глубине его шпицу беседки-тюрьмы с роковым пронзенным стрелою сердцем.
Таковое именно впечатление вынесли обе молодые девушки, княжна Людмила и Таня, когда увидели княжеский дом реставрированным. Несмотря на то что, как мы знаем, он потерял для них прежнее обаяние таинственности, из их груди вырвался невольный вздох. Они пожалели старый дом с замазанными мелом стеклами.
Впрочем, отделанный заново дом, как вернейший признак скорого прибытия «его», вскоре рассеял их грусть, заняв их ум другими мыслями.
Княжна Людмила предалась мечтам о будущем, мечтам, полным светло-розовых оттенков, подобным лучезарной летней заре. В будущем Тани проносились перед ее духовным взором темные тучи предстоящего, оскорбляя ее за последнее время до болезненности чуткое самолюбие. Полный мир и какое-то неопределенное чувство сладкой истомы царили в душе княжны Людмилы. Завистливой злобой и жаждой отмщения было переполнено сердце Татьяны Берестовой.
– Мама, мама, там уже все готово… – Быстро вошла в кабинет матери княжна Людмила Васильевна.
– Где там, что готово? – сразу не сообразила княгиня, занятая над толстой приходо-расходной книгой.
– В Луговом…
– А… вы там были?
– Там, мама, там, только что оттуда.
И княжна Люда пустилась подробно объяснять матери, как красиво и нарядно выглядит теперь старый княжеский дом. Княгиня Васса Семеновна рассеянно слушала дочь и более любовалась ее разгоревшимся лицом и глазками, нежели содержанием ее сообщения, из которого главное для нее было то, что «он» скоро приедет.
«Не может быть, – неслось в голове любящей матери, – чтобы такая красавица, такая молоденькая, княжна, с богатым приданым, не поразила приезжего петербуржца. Разве там, в Петербурге или Москве, есть такие, как моя Люда? Голову закладываю, что нет… Бледные, худые, изможденные, с зеленоватым отливом лица, золотушные, еле волочащие отбитые на балах ноги – вот их петербургские и московские красавицы, – куда же им до моей Люды?»
Васса Семеновна, создав себе, по слухам о петербургских и московских нравах, портрет тамошних девушек, глубоко верила, что она рисует их как бы с натуры.
– Значит, приедет скоро? – спросила она дочь, когда та окончила свое повествование.
– На днях, не нынче завтра…
– Что же, это хорошо… Никто как Бог… – вздохнула княгиня.
– А если он к нам не приедет?
– Как можно, Людочка, светский, вежливый молодой человек… должен приехать… Конечно, не сейчас после погребения матери, выждет время, делами займется по имению, а там и визиты сделает, нас с тобой не обойдет… Мы ведь даже родственники.
– Родственники… – упавшим голосом произнесла княжна Людмила.
– Дальние, очень дальние, моя душечка, такое родство и не считается… – успокоила с улыбкой княгиня свою дочь.
– А-а… – покраснела молодая девушка.
– Ах, господи, кабы все так устроилось, как я думаю, – вслух выразила свою мысль княгиня Васса Семеновна.
Княжна Людмила не отвечала ничего. Она сидела на кресле, стоявшем сбоку письменного стола, у которого над раскрытой приходо-расходной книгой помещалась ее мать, и, быть может, даже не слыхала этой мысли вслух, так как молодая девушка была далеко от той комнаты, в которой она сидела. Ее думы, одинаково с думами ее матери, витали по дороге к Луговому, по той дороге, где, быть может, идет за гробом своей матери молодой князь Луговой.
Ни Вассу Семеновну, а тем более княжну Людмилу не смущало то соображение, что они строили свои матримониальные планы относительно князя у не погребенного еще тела его матери.
Княгиня Луговая, как это всем было известно, была больна уже несколько лет, и смерть ее не была неожиданностью для сына. Он ожидал ее уже давно, а это ожидание порой не только ослабляет удар, но даже делает его почти совершенно нечувствительным. Притом, молодость всегда сказывается, и смерть родителей редко заставляет умолкать требования сердца, особенно у светских людей, легко относящихся не только к чужой, но и к своей собственной жизни. Так соображала по этому вопросу княгиня Васса Семеновна. Княжна же Людмила совершенно упустила его из виду. Вопрос этот даже не возникал в ее уме. Да и немудрено – она не знала, что такое смерть близкого человека. Ее отец умер тогда, когда она была грудным младенцем, ее мать и дядя, единственные близкие ей люди, были живы и здоровы.
Прошло несколько дней, и до Зиновьева действительно донеслась весть, что князь Сергей Сергеевич Луговой прибыл в свое имение. Прогулки в Луговое были прекращены.
Зиновьевский дом находился в состоянии ожидания. Это состояние не только было состоянием княгини Вассы Семеновны, княжны Людмилы и Татьяны, каждой по-своему заинтересованной в полученном известии о приезде молодого владельца Лугового, но именно состоянием всего княжеского дома и многочисленной княжеской дворни. Что бы ни говорили наши либералы, но в отмененном крепостном праве, среди его темных сторон, были стороны и очень светлые. К последним относились, главным образом, та подчас общая жизнь, которою жили крестьяне со своими помещиками, вообще, и в частности отношение к этим помещикам их дворовых людей.
Конечно, мы говорим о помещиках добрых и справедливых, хорошо понимавших ту истину, что их положение в хорошую или дурную сторону зависит всецело от положения подвластных им лиц в ту или другую сторону. Постепенно вымирающие на наших глазах типы крепостных людей до сих пор являются светлыми точками на затуманенном водкой, нерадением, ленью да дерзостью, граничащей с наглостью, фоне нашего современного крестьянства вообще и нашей прислугой в частности. Как далеки от последней эти светлые типы! Они жили со своими господами общей жизнью и не иначе говорили, как «мы с барином».
Это служит теперь предметом насмешки, но если глубоко вдуматься в смысл этих простых, бесхитростных слов, то какая в них открывается глубина единения, как очерчивается тогдашний строй социальной жизни, в настоящее переживаемое нами время совершенно недостижимый. Семейное начало, положенное в основу отношения крепостных людей к помещикам, и было той светлой стороной этого института, которого не могли затемнить одиночные, печальные, даже подчас отвратительные, возмущающие душу явления помещичьего произвола, доходящего до зверской жестокости. Такого рода добрые, чисто родственные отношения соединяли дворню княгини Полторацкой с барыней и барышней. Дворовые жили действительно одной жизнью с «их сиятельствами», радовались их радостями, печалились их печалями и разделяли их надежды.
Несмотря на то что княгиня Васса Семеновна только, как мы знаем, туманным намеком открыла дочери свои надежды на князя Лугового, вся дворня каким-то образом основывала на нем такие же надежды и искренно желала счастья найти в нем суженого молодой княгине.
– Дай-то Бог нашей красавице княжне счастья…
В таком роде слышались восклицания дворовых людей княгини Полторацкой, надежды которых тоже, повторяем, вместе с надеждами княжны и княгини, направились в сторону Лугового.
В последнем между тем шли спешные приготовления к церемонии погребения старой княгини. Гроб был поставлен в церкви, где должен был простоять три дня, в которые определено было, чтобы крестьяне и дворовые люди прощались с прахом своей покойной помещицы земными поклонами пред ее гробом. Молодой князь Сергей Сергеевич, несмотря на естественную усталость с дороги, тотчас по прибытии отдал управителю соответствующие распоряжения. На управителя и остальных дворовых людей, которым всем он оказал барскую ласку, он произвел прекрасное впечатление.
– Князь-то наш, недаром что молод, деловит, степенен… Весь в покойного своего батюшку, царство ему небесное, настоящий был князь.
– Да и лицом и станом весь в покойного, две капли воды…
Так толковали старые княжеские дворовые.
– И раскрасавец же писаный… – добавляли женщины.
Согласно распоряжениям князя Сергея Сергеевича, нарочные, снабженные собственноручно написанными им письмами, запечатанными большой черной княжеской печатью, были разосланы по соседям. Письма были все одного и того же содержания. В них молодой князь с душевным прискорбием уведомлял соседей о смерти его матери и просил почтить присутствием заупокойную литургию в церкви села Лугового, после которой должно было последовать погребение тела покойной в фамильном склепе князей Луговых.
Одной из первых получила это приглашение княгиня Васса Семеновна Полторацкая. На адресованном ей конверте была приписка: «с дочерью». Эта приписка появилась на конверте вследствие доклада, сделанного управителем, о том, что у княгини Полторацкой, ближайшей соседки Луговой, есть красавица дочь. Княгиню Вассу Семеновну она не только сильно польстила, но и укрепила питаемые ее сердцем надежды.
Значит, князь знает, что у меня есть дочь. Значит, ему об этом доложено, и, конечно, доложено с похвалой. Иначе бы не появилась эта приписка.
«Эти петербуржцы – тонкие люди! – самодовольно думала княгиня Васса Семеновна. – Даром слова не проронят, а не только что напишут».
С этими мыслями она читала полученное приглашение и с ними же села в карету, запряженную в шесть лошадей цугом, вместе со своей дочерью. Васса Семеновна и княжна Людмила были одеты в черные платья.
В церкви села Лугового к назначенному часу уже собрались все приглашенные. Никто из ближайших и даже дальних соседей не пренебрег приглашением молодого владельца села Лугового – отдать последний долг его покойной матери. Были несколько семейств, приехавших, быть может, с теми же самыми надеждами, какие питала княгиня Васса Семеновна. Это было заметно по тому, с каким беспокойством и тщательностью осматривали матери костюм своих привезенных вместе с собою взрослых дочерей. Это хорошо поняла княгиня Полторацкая, но тщательный осмотр других претенденток на княжеский титул и богатство успокоил Вассу Семеновну.
Действительно, ни одна из девушек не могла выдержать ни малейшего сравнения с ее дочерью, даже не с точки зрения матери. Это были заурядные молодые лица, с наивными и в большинстве даже испуганными выражениями, нежные блондинки, бесцветные шатенки, каких много встречается в провинциальных гостиных, да и там они остаются незамеченными. Может ли на них обратить внимание избалованный князь-петербуржец? Этот вопрос княгиня Васса Семеновна разрешила отрицательно, с любовью и материнскою гордостью смотря на свою красавицу дочь, дивный цвет лица которой особенно оттенялся черным платьем.
Княжна Людмила Васильевна действительно была очень эффектна. Об этом можно было более судить не по восхищению ее матери, а по завистливым взглядам, бросаемым на молодую девушку остальными матерями, взглядам, с грустью переводимым на своих собственных детей. Видимо, они делали сравнение и при всем желании не могли прийти к утешительному выводу.
Возле церкви стояло множество разнокалиберных экипажей, начиная с богатых карет и кончая скромными линейками и дрожками. Церковь была переполнена. Молодой князь прибыл в нее за час до назначенного времени и все время, как толковали в народе, молился у гроба своей матери. Затем он стал в дверях церкви принимать приглашенных.
Князь был высокий, статный молодой человек с выразительным породистым лицом, с теми изысканно-изящными манерами, которые приобретаются исключительно в придворной сфере, где люди каждую минуту думают о сохранении элегантной внешности. На лице его лежала печать грусти, деланной или искренней – это, конечно, было тайной его сердца, но это выражение вполне гармонировало с обстановкой, местом и причиной приема. Все заметили, что князь с особой почтительностью поцеловал руку княгини Вассы Семеновны Полторацкой.
