Николай Гейнце
Дочь Великого Петра
IX. В ожидании повелителя
Несмотря на то что княжна Людмила Васильевна была предупреждена, как мы видели, своим сообщником Никитой относительно графа Иосифа Яновича Свянторжецкого, несмотря на решение заставить его молчать об его открытии ценою каких бы то ни было жертв, молодая девушка все же была далеко не спокойна в те долгие дни ожидании визита графа, визита, с которым последний, видимо, умышленно медлил. Прошла уже неделя с момента неожиданного вторичного позднего посещения Никиты, а граф Свянторжецкий все еще не появлялся в доме княжны Полторацкой. Каждый день просыпалась она с мыслью, что сегодня наконец он приедет, и каждый день ложилась с надеждой, что он будет завтра. А графа все не было.
Нервы княжны дошли до страшного напряжения. Это ожидание сделалось для нее невыносимой пыткой. Порой ей казалось, что она была бы счастливее, если бы преступление ее было бы уже открыто и она сидела бы в каземате, искупляя наказанием свою вину. Угрызения совести вдруг проснулись в ней с ужасающею силою. Все окружающее, обстановка, люди, напоминало ей об ее преступлении.
Она старалась развлечься выездами, приемами, но все было тщетно. Как только она оставалась одна, картина убийства княгини Вассы Семеновны и княжны Людмилы, имя которой она теперь носит, восставала перед ее духовным взором во всех ужасающих подробностях. Особенно рельефно сохранялся в ее памяти момент, когда она впустила Никиту в дверь девичьей, где по случаю праздника не было ни души. Впустив убийцу в дом его жертв, она уже решила бесповоротно все – дальнейшее не зависело от ее воли. Она не была свидетельницей самого убийства и насилия над княжной. Она, как припоминает теперь, быстро разделась и, переодевшись в приготовленное ею белье княжны, бросилась из открытого ею окна в сад.
В это время княгиня уже была убита, и Никита расправлялся с княжной Людмилой. Последняя не кричала, или, по крайней мере, она, Татьяна, не слыхала криков. Она слышала лишь несколько стонов, и эти стоны теперь стоят почти неотступно в ее ушах. Никита унес белье княжны, разбросав возле трупа разорванное платье и белье, снятое Татьяной. Она знала, что он это сделает. Так они уговорились.
Она, впрочем, теперь вспоминает, что, забившись в кусты зиновьевского сада, она дрожала как в лихорадке, хотя ночь была теплая, и у ней из головы не выходила мысль, все ли устроит Никита как следует. Ночь прошла довольно быстро.
Когда она услыхала шаги, видимо, разыскивавших ее людей, она притворилась лежащей в глубоком обмороке. Ее отнесли в спальню княжны. Далее все пошло так хорошо. Все признали ее княжной Людмилой. Одна только Федосья – она заметила это – несколько раз бросала на нее подозрительные взгляды. В первый момент это смутило ее, но она поняла, что смущение может ее выдать, и стала более властно обращаться со старухой. Этим она достигла желанной цели – сомнения Федосьи, видимо, рассеялись. Она, впрочем, все же не взяла ее в Петербург.
Но дядя княжны Людмилы, – неслось далее томительное воспоминание молодой девушки, – ей показалось, что он в последнее время стал относиться к ней сдержанно… Он тоже что-то заподозрил, но дело было сделано так, что, как говорится, иголки не подточишь, и он остался, видимо, только при подозрениях… А может быть, ей это только показалось. Она сразу заняла в Петербурге соответствующее положение. Расположение императрицы доставило ей круг почти низкопоклонных знакомых. Кто мог усомниться, что она не княжна, а дворовая девушка Татьяна Берестова? Никто!
Она знала, что есть человек, который один знает это, – этот человек Никита, муж ее матери, убийца и сообщник. Она понимала, что ей придется всю жизнь иметь с ним дело, но бояться с его стороны обнаружения ее самозванства было нечего. Он будет молчать, охраняя самого себя, хотя ей, конечно, придется бросать ему изредка довольно крупные подачки.
В таком виде представляла себе молодая девушка будущее. Ничего мрачного, ничего тяжелого не виделось ей в нем, напротив, достигнув цели, совершив, как казалось, дело законного возмездия «кровопийцам», она, как это ни странно, почти весело глядела в это будущее, где ее ожидали любовь, поклонение и счастье. Совесть ее была спокойна. Припоминая все уколы ее самолюбию, нанесенные ей княгинею и княжной Полторацкими, особенно первой, начиная с помещения ее, когда ей минуло шестнадцать лет, в каморке при девичьей и кончая посылкой на общую работу в день первого визита князя Лугового, молодая девушка считала себя только отомщенной. Никита Берестов все равно, так или иначе, расправился бы с княгиней и княжной. Он мстил за свою жену и свое разбитое счастье. Помощь ее, Татьяны, ему не была особенно нужна. Она только присоединилась к его мщению и путем его преступления добыла себе те права, которые ей, по ее мнению, принадлежали как дочери князя Полторацкого.
Этими рассуждениями убаюкивала молодая девушка свою совесть, и это удалось ей – они окончательно ее убаюкали. Уверенность в безнаказанности для человека, лишенного нравственного воспитания, порождает зачастую в его душе возмутительное спокойствие в отношении совершенного им преступления. Озлобленная с юных лет, Татьяна Берестова, с исковерканной по капризу покойной княгини Полторацкой жизнью, естественно, не имела в своем духовном кругозоре никаких нравственных принципов. Только страх наказания для существ, подобных ей, делает страшным самое преступление. Никита между тем рисовал ей картину ее будущей жизни, начиная с этой полной безнаказанности для нее за все то, что совершит он.
– Ты только меня, девушка, впусти, а там будет мой грех, я и в ответе, ты же свое возьмешь, что тебе по праву принадлежит…
– Ох, страшно…
– Чего страшно?.. Все равно им не жить, затем я и вернулся, чтобы с ними счеты свести. Говорю, лучше впусти…
– Ох, боязно…
– Ты не дури… Я перед тобой душу выложил, значит, ты со мной должна в согласье действовать, а не то и тебе несдобровать… Поди рассказывай своим благодетелям… Я от всего отопрусь или опять сбегу, а до вас до всех доберусь, аспидов…
Невольно приходил на память Татьяне Берестовой этот последний разговор ее с Никитой. Его угрожающая фигура, с горящим, злобным взглядом черных глаз, стояла перед ней. Ей оставалось только дать согласие и впустить убийцу. Отступление ей было отрезано с момента первого рокового свидания с беглым Никитой в Соломонидиной избушке. Она поняла это и решилась.
Результат оказался таким, каким рисовал ей этот страшный человек. Все обошлось для нее более чем благополучно. Она сделалась княжной, всеми признанной, она обласкана императрицей, принята с распростертыми объятиями в высшем петербургском обществе. Самые блестящие женихи столицы готовы оспаривать друг у друга честь и счастье повести ее к алтарю. Конечно, она связана с этим бродягой – Никитой. После первого же его посещения она поняла, что эта связь не из легких, что он не продаст ей дешево спокойствие и безмятежное пользование плодами его преступления, а главное, его появления, и притом довольно частые, всегда будили в молодой девушке тяжелые воспоминания недавно минувшего, и после них она не могла долго успокоиться. Ей все мерещилась картина роковой ночи в Зиновьеве. Что же будет дальше?
Она надеялась, впрочем, к этому привыкнуть. Суммы, которые она передавала уже Никите, для нее, обладательницы большого богатства, ничтожны, но она все-таки замечала, что требования этого «бродяги», как она мысленно называла мужа ее матери, все увеличиваются и увеличиваются. Он пропивает все полученные деньги, значит, чем больше она будет давать их ему, тем скорее он сопьется и издохнет. Эта надежда жила в ее сердце. Его смерть освободит ее совершенно. Он единственный камень на ее ровной и гладкой жизненной дороге. И вдруг…
Бледное, испуганное лицо Никиты рисовалось перед Татьяной.
«Все пропало!» – звучали в ее уме его слова.
Нашелся другой обличитель ее самозванства, не чета беглому Никите – граф Свянторжецкий.
Как мог он догадаться? Этот вопрос мучительно вставал в душе молодой девушки. От этого не отделаешься денежной подачкой – он сам богат; да он уже и предъявил свои условия. Придется расстаться с мыслью о блестящем замужестве.
По странной иронии судьбы, она именно графа мысленно наметила в свои мужья, но теперь, конечно, он не женится на бывшей «дворовой девке», на убийце. Так пусть же берет ее так, но… молчит. А будет ли он молчать?
Ведь она в его руках. Но разве у нее нет силы, страшной силы! Эта сила – ее красота!
«Он будет моим рабом!» – снова промелькнула, как и в ночь после объяснения с Никитой, у ней гордая мысль.
Но теперь эта мысль была отравлена ядом возникавших в ее уме сомнений. Она полагала, что граф, добыв случайно доказательства ее самозванства, – конечно, случайно, она узнает непременно, как удалось ему это, – тотчас поспешит ими воспользоваться. Она ждала его на другой же день после визита ее сообщника. Она в его власти, не станет же он медлить, он влюблен. При последнем условии сила была на ее стороне. Но граф медлил.
При каждом не только дне, но и часе этого промедления сомнение в чувстве графа, даже просто в его страсти к ней, стало расти в душе молодой девушки. По истечении нескольких дней она уже окончательно потеряла почву под ногами. Ей стало страшно.
«А что, если он не приедет совсем… Не захочет иметь с ней дела, а прямо сообщит все государыне… Он в числе ее любимцев».
Вместе с этим-то страхом обнаружения преступления стали появляться и угрызения совести по поводу его совершения. Молодая девушка всячески старалась успокоить себя, представить себя жертвой Никиты, путем угрозы заставившего ее принять участие в его преступлении. Это было плохое успокоение. Внутренний голос делал свои разумные возражения.
«Ты сама пошла к нему. Ты слушала его дьявольский шепот с чувством злобного удовольствия. Ты испугалась только в последний момент, накануне дня, выбранного для убийства, когда отступление было действительно невозможно, и, наконец, ты до сих пор пользуешься плодами этого преступления».
И снова начинались муки и страх неизвестного будущего.
«Зачем же ему было тогда отпускать Никиту? Не дал бы ему и поручения», – представляла она самой себе успокоительные доводы.
«А если он это сделал под влиянием минуты и потом раздумал, почувствовал к ней брезгливость. Что тогда?»
«Позор. Суд. Смерть от руки палача».
Татьяна Берестова дрожала как в лихорадке.
«Если же он и придет, но придет не пламенным любовником, а хладнокровным властелином требовать от нее любви так, как Никита требует денег?»
Молодая девушка чувствовала, как вся кровь приливала ей в голову при этой мысли. Она была самозванка, она была сообщница убийцы, но она была женщина, и это оскорбляло ее как женщину.
«Кто лучше? Палач или такой любовник?»
Она почти склонялась на сторону первого. Дни шли за днями томительно долго. А тут еще каждую ночь появлялся Никита. Он не требовал денег. Нет, он, видимо, сам был в страшном беспокойстве. Он даже как-то отрезвел и просветлел.
– Был? – обыкновенно спрашивал он.
– Нет.
– Пропала наша головушка. Узнал я доподлинно, действительно это граф – поляк. Какого тут ждать добра! Властный человек – у царицы бывает.
– Приедет…
– Вы бы дослали… – как-то умоляюще говорил он и даже обращался с молодой девушкой на «вы».
– Нельзя, хуже будет…
– Хуже… – ударял себя Никита отчаянно по бедрам и удалялся.
Татьяне самой приходило на ум послать записку к графу Иосифу Яновичу Свянторжецкому, но она не решалась. Это будет уже окончательная сдача себя в его власть, а она еще думала бороться. Ей порой приходило на ум, что Никиту просто захватили врасплох, а он с перепугу во всем сознался и что таким только образом граф получил сведения о ее самозванстве и совершенном преступлении.
«Он меня прямо назвал по имени и убийцей княжны и княгини Полторацкой…» – припоминались ей слова Никиты.
«Что-нибудь путает! – думала она. – Смешал со страха, что это ему сказал граф после того, как он уже все выболтал, дурак!»
«Тогда можно будет еще и отговориться, – работала мысль княжны далее, – надо удалить Никиту из Петербурга, дав ему большую сумму денег… Пусть уезжает подальше, пусть спрячется в такую нору, в которой его никто не найдет. Вино везде есть, а ему только этого и надо… Пусть тогда попробует граф заявить, что ему сказал какой-то оборванец, бродяга, что она, княжна, не княжна… Он будет только в смешном положении, хуже, его прямо сочтут клеветником… Отвергнутый поклонник решился на такую подлую и глупую месть… Вот что заговорят про него… Может быть, он это уже сообразил сам, а потому и не является».
Княжне улыбалась эта мысль.
Таково было состояние молодой девушки в ожидании повелителя, как она с деланною иронией мысленно называла графа Иосифа Яновича Свянторжецкого.
X. Внутренние и внешние дела
Прервем временно наш уже приближающийся к концу рассказ, чтобы бросить общий взгляд как на внутренние, так и на внешние дела царствования Елизаветы Петровны, неукоснительно следовавшей национальной русской политике.
Императрица, как мы знаем, с самого начала царствования вступила на путь своего отца – Петра Великого. Она восстановила значение Сената, который пополнен был русскими членами. Сенат зорко следил за коллегиями, штрафовал их за нерадение, отменял несправедливые их приговоры. Вместе с тем он усиленно работал, стараясь ввести порядок в управление и ограничить злоупотребления областных властей. Но больше всего он занимался исполнением проектов Петра Шувалова.
Задачей Шувалова было увеличение доходов истощенной казны, не столько обременяя народ новыми тягостями, сколько развивая производительные силы страны. Доимочный приказ был уничтожен. Этот приказ был памятником ненавистной Бироновщины. Крестьяне в то время несли непосильные тяжести. Даже в мирное время их разоряли войска, поставленные «на вечных квартирах». Конечно, они не были в состоянии аккуратно платить податей, а правители думали, что они не хотят платить, устроили «Доимочный приказ» для сбора недоимок за многие годы. Приказ рассылал команды, которые держали губернаторов в цепях, между тем как солдаты со сборщиками накидывались на села и все забирали у мужика. Народ разбегался, а его преследовали и избивали.
Теперь было не то. Если подати и были возвышены до одного рубля, вследствие войны и малочисленности населения, то зато они взимались правильнее, так как был восстановлен план Петра I относительно ревизий.
Облегчением для народа была и новая система воинской повинности. Россия разделена была на пять полос, по которым производился набор: брали солдат только с одной пятой населения, притом по человеку со ста. Дорожа рабочими руками, не казнили народ, постепенно устраняли пытки – беглых оставляли работать на новых местах.
Милостиво относились даже к честным бунтам крестьян, особенно монастырских, и приготовляли отобрание церковных имуществ на казну. От этого быстро заселялись юго-восточные окраины – была устроена Оренбургская губерния.
А на юго-запад привлекали иностранцев, особенно поляков и австрийских сербов: возникла Новая Сербия и был заложен Елизаветград. Промыслы развивались благодаря льготам. Народ уже не страдал от недостатка соли с открытия эльтонского производства.
На востоке началась сильная разработка руд. Торговля со Средней Азией доходила до Ташкента. Комиссия о коммерции помогала среднему классу – она восстановила главный магистрат, охранявший купцов от воевод, покровительствовала частной промышленности. К тому же служила палата размежевания земель, устранявшая споры между землевладельцами.
Еще важнее была отмена внутренних пошлин, а с ними семнадцати мелочных сборов, которым подвергались товары при перевозке из одного места в другое. Был издан и таможенный устав, ставивший торговлю на новые, более льготные основания.
Получила, как мы видели, облегчение и Малороссия.
Иван Иванович Шувалов вводил целый строй народного образования. Он основал первый русский университет в Москве в 1755 году и Академию художеств в Петербурге в 1757 году. Двери университета раскрывались для всех, кроме крепостных. Даже трактирщики обязывались жертвовать на него.
Шувалов выработал также план среднего и низшего обучения; по провинциям должны были заводить народные школы, где преподавались бы основы разных наук, а в «знатных» городах – гимназии, куда поступала бы молодежь из школы и выходила бы в университет, в Академию наук, в Морскую академию или кадетский корпус. Успели открыть две гимназии при университете, а народные школы появились даже в Оренбурге и по украинской линии. Старались заменить иностранных учителей, помогали даже купеческой молодежи учиться за границей. Для купцов переводили особые книги по их делу.
Улучшая быт церковников, заставляли их поучать народ и рассылали им катехизис и вновь исправленное издание Библии. Наконец, помогли, как мы знаем, купцу Волкову завести русский театр в Петербурге. При академии появился первый русский журнал «Ежемесячные сочинения», а при университете – полная газета «Московские ведомости», существующие и теперь.
Возникла, таким образом, отечественная словесность с достойным русским языком. В ней сразу обозначилась такая сознательность, что сатира Сумарокова бичевала даже пороки образованного круга, а Ломоносов оказался европейским двигателем науки. Явился отец русской истории – Татищев.
Выступило человеколюбие, смягчение нравов, и прежде всего наверху. Недаром императрица Елизавета Петровна сблизилась с таким мягким и просвещенным человеком, как граф Иван Иванович Шувалов. Оба они были живым свидетельством того, что проходит пора «ужасных сердец».
Императрица сдержала свою клятву Всевышнему в ночь своего вступления на престол своего отца – в России была отменена смертная казнь в 1754 году, когда на Западе правительства и не думали об этом. Правда, она сохранилась для политических дел, и работа третьего брата Шувалова в застенках Тайной канцелярии напоминала времена Ушакова и Ромодановского, но тут соблюдалась такая тайна, что сама императрица Елизавета Петровна мало знала об усердии этого ведомства.
Принимались меры против роскоши, быстрой езды, пожаров и зараз; во время мора запрещено было даже носить детей в церковь для причащения.
Одна только черта, вытекавшая из воспитания Елизаветы Петровны, придавала особый оттенок ее царствованию. Всячески заботясь о развитии человечности «путем Петра Великого», то есть с помощью светского просвещения, правительство старалось помогать ей благочестием. Дух древней России сквозил в мерах по распространению православия. Тут не жалели ни денег, ни власти. Увеличивая число церквей и монастырей, легко разрешая пострижение в иночество, стесняли иноверцев. Совсем были запрещены армянские церкви. Заграничные книги подвергались цензуре Святейшего Синода. Евреям было запрещено даже за особые налоги торговать на ярмарках, так как императрица «не желала выгод от врагов Христовых». Судьба инородцев напоминала допетровские времена, а раскольникам не было хуже во весь восемнадцатый век. Шесть тысяч таких изуверов сразу подвергли себя самосожжению в скитах.
Елизавета Петровна и во внешних делах шла по пути отца. Возмущенная объявлением шведов, что они поднялись для установления ей престола, она ревностно продолжала войну с ними. Вскоре шведская армия сдалась, и, по миру в Або, к завоеваниям Петра I присоединилась еще часть Финляндии до реки Кюмеля.
Затем возник сложный германский вопрос. Война за австрийское наследство перевернула европейскую политику. До тех пор все боялись могущества маститых австрийских Габсбургов и сочувствовали французским Бурбонам, боровшимся с ними. Теперь Фридрих II унизил Австрию, отхватил у нее лучшую провинцию – Силезию и застращал всех своей находчивостью и гениальностью полководца.
Бестужеву нетрудно было поддержать мысль Остермана о союзе с Австрией. Он доказал даже, что сам Петр, стоявший за «равновесие в Германии», остановил бы успехи Пруссии как нашего главного врага «поблизости соседства и по ее великой умножаемой силе». Так твердили даже его соперники при дворе.
Фридрих II был лично противен Елизавете Петровне. Он ненавидел ее и даже сносился с раскольниками, чтобы восстановить Ивана VI на престоле.
– Он в Бога не верит, кощунствует над святыми, в церковь не ходит и с женой по закону не живет! – говорила императрица.
Вот, между прочим, показания тобольского посадского Ивана Зубарева, который содержался по разным делам в Сыскном приказе, бежал оттуда, жил за границей и был схвачен у раскольников.
Зубарев показал в Тайной канцелярии, что после бегства из Сыскного приказа он жил у раскольников в слободе Ветке, откуда в 1755 году поехал извозчиком в Кенигсберг с товарами русских беглых купцов-раскольников. Здесь прусские офицеры, по обыкновению, начали вербовать его в солдаты, в гвардию, и когда он согласился, то его отвезли в Потсдам. Через посредство Манштейна, бывшего адъютантом у Миниха и по воцарении Елизаветы Петровны перешедшего в прусскую службу, Зубареву предложили ехать к раскольникам и возмутить их в пользу Ивана Антоновича.
– Послужи за отечество свое, – говорил Манштейн Зубареву, – съезди в раскольничьи слободы и уговори раскольников, чтобы они склонились к нам и помогли вступить на престол Ивану Антоновичу, а мы, по их желанию, будем писать патриарху, чтобы им посвятить епископа; у нас был их один поп, да обманул нас и уехал. А как посвятят епископа, так он от себя своих попов по всем местам, где есть раскольники, разошлет, и они сделают бунт.
– Тебе подать только весть Ивану Антоновичу, – продолжал далее развивать свои планы Манштейн, – а мы в тысяча семьсот пятьдесят шестом году, весной, пошлем туда, к Архангельску, корабли под видом купечества, чтобы выкрасть Ивана Антоновича. А как мы его выкрадем, то через епископов и старцев сделаем бунт, чтобы возвести Ивана Антоновича на престол, а Иван Антонович старую веру любит; когда сделается бунт, то и мы придем с нашим войском к русской границе. А донские казаки к нам совсем склонны, и у нас они есть, которые были со мною в походах, и мне они надежны. Когда будешь в Польше, заезжай в раскольничьи слободы опять и объяви тамошним наставникам, чтобы они без всякой боязни к нам были склонны.
Зубарев согласился принять оба поручения – ехать к раскольникам и, согласясь с ними, ехать в Холмогоры дать знать Ивану Антоновичу, что за ним будет прислан корабль из Пруссии. Он был представлен самому Фридриху II и получил тысячу червонцев и две медали, по которым принц Антон должен был ему поверить, ибо никакого письменного документа не хотели ему дать.
Приехав в раскольничьи слободы, Зубарев начал исполнять свое поручение. Игумены раскольничьих монастырей спрашивали его:
– Да как же вы Ивана Антоновича посадите на царство?
– Так же посадим, как и государыня села! – отвечал Зубарев.
Относительно архиерея игумены говорили:
– Лучше бы, если бы ее величество изволила прислать сюда епископа греческого, а туда очень ехать далеко.
Раскольники начали говорить ему:
– Пора тебе ехать выручать Ивана Антоновича, и как вас Бог вынесет, то мы стоять готовы.
Но Зубарев вместо Холмогор попал в Петербург, в Тайную канцелярию. Показания его имели следствием то, что Иван Антонович перевезен был тайно из Холмогор в Шлиссельбург. Доведенные до сведения императрицы Елизаветы Петровны эти показания Зубарева не могли, конечно, увеличить в ее сердце симпатии к прусскому королю.
Русские войска явились в Германию уже во время войны за австрийское наследство. Испуганный Фридрих поспешил заключить мир с Марией-Терезией до столкновения с ними. Когда, несколько лет спустя, Фридрих начал новую Семилетнюю войну с Австрией и против него вооружилась почти вся Европа, за исключением Англии, Елизавета Петровна стала во главе союзников. Она говорила, что «продаст половину своего платья и бриллианты» для уничтожения своего заклятого врага.
Русские двинулись под начальством тучного, спесивого барича, щеголя Апраксина. Казаки и калмыки опустошали Бранденбург. В большом сражении у Грос-Егерсдорфа русские одержали победу, хотя и очень тяжелую. Вслед за тем Апраксин начал показавшееся всем очень странным отступление, что и отразилось в самом Петербурге. Началась известная «бестужевская история», в которой оказалась замешанной великая княгиня Екатерина Алексеевна. По получении в Петербурге известия об отступлении Апраксина после победы он 18 октября 1757 года получил указ сдать команду над армией генералу Фермору и ехать в Петербург.
В начале ноября Апраксин приехал в Нарву и получил через ординарца кампании, вице-капрала Суворова, высочайший приказ отдать все находящиеся у него письма. Причиной этого отобрания писем были письма великой княгини, о которых проведали. Императрице было сообщено об этой переписке, причем дело было представлено в очень опасном свете. Прошло полтора месяца после отобрания у Апраксина переписки, но он все сидел в Нарве и не был приглашаем в Петербург, что было равносильно запрещению въезда.
