Маргарита Наваррская
Гептамерон
Новелла тринадцатая
Капитан галеры, влюбленный в некую даму, послал ей в подарок драгоценный алмаз, который та переслала покинутой им жене, якобы от имени мужа, раскаявшегося, что он так дурно с ней поступил, и таким образом подарок этот послужил к примирению супругов.
При дворе регентши Луизы Савойской[60], матери короля Франциска, жила некая благочестивая дама, которая была замужем за человеком, очень достойным. И несмотря на то что муж ее был уже в годах, а она молода и хороша собою, она холила и любила его, точно это был красивейший из юношей. Чтобы не причинять ему никаких огорчений, она решила жить так, как подобает женщине пожилой, и стала избегать общества, развлечений, танцев и всяческих игр, которые любят молодые дамы, и свое свободное время посвящала молитвам, находя в них истинную радость. И подобным поведением своим снискала столь великую любовь мужа, что он беспрекословно во всем ее слушал и весь дом был у нее в подчинении. И вот однажды утром ее супруг сказал ей, что он еще в молодые годы мечтал съездить в Иерусалим, и спросил ее, какого она об этом мнения. Жене очень хотелось доставить ему удовольствие, и она ответила:
– Друг мой, раз мы богаты, а детьми нас Господь не наградил, я хотела бы, чтобы мы совершили это паломничество вдвоем. Куда бы вы ни поехали, я решила следовать за вами.
Супруга ее очень обрадовали эти слова, ему стало казаться, что он уже на священной горе.
В это время ко двору прибыл некий капитан, который несколько раз участвовал в войнах с турками; он представил королю план похода на один из турецких городов, завоевать который было бы очень важно для христиан. Старый дворянин стал расспрашивать прибывшего о его планах, а когда тот поделился с ним своими замыслами, спросил его, не согласится ли он, осуществив их, отправиться еще в одно путешествие – в Иерусалим, куда они с женой давно мечтают поехать. Капитану было приятно узнать, что его новые друзья столь благочестивы, и он обещал, что повезет их туда, а пока никому об этом не скажет ни слова. Дворянин тут же передал его ответ жене, которой, как и ему, не терпелось отправиться в святые места. Она много разговаривала о поездке с самим капитаном, но тот почти не слушал ее и только без конца на нее смотрел. Он воспылал к этой скромной женщине такою любовью, что нередко, рассказывая ей о своих морских путешествиях, путал Марсель с Греческим архипелагом, а собираясь описать корабль, сбивался и заводил речь о лошадиной гриве, – словом, вел себя так, как может вести только человек, совершенно обезумевший от любви. Но молодая женщина ничего, казалось, не замечала, признаться же ей открыто он никак не решался. И вот от постоянного притворства, избежать которого было нельзя, пламень в его сердце так разгорелся, что его нередко бросало то в жар, то в холод, и тогда, видя, что его одолевает какой-то недуг, дама эта проявляла к нему великое внимание. Беспокоясь о будущем спутнике в их путешествии в святые места, она так часто посылала узнать о его здоровье, что тот стал поправляться безо всяких лекарств, от одного сознания, что она о нем печалится. Но многие их знакомые, знавшие названного капитана как отважного воина, а отнюдь не как ревностного христианина, удивлялись, видя, как приветлива с ним эта дама. Заметив, что он до неузнаваемости изменился, что он стал посещать церковные службы, слушать проповеди и часто исповедоваться, люди заподозрили, что делает он это, чтобы снискать расположение благочестивой дамы, и кое-кто даже не удержался и прямо ему об этом сказал. Боясь, чтобы та, кого он любил, не услыхала этих сплетен и не оттолкнула его от себя, капитан сказал супругам, что король торопит его с отъездом, а перед тем как уехать, ему необходимо подробно обо всем поговорить с ними. Для того же чтобы все их разговоры остались в тайне, он попросил их принимать его у себя поздно вечером, когда слуги уже ложатся спать и они остаются вдвоем. Дворянин решил, что так действительно будет лучше, и каждый вечер укладывал жену спать пораньше и раньше ложился сам.
А когда слуги удалялись, он посылал за капитаном, и они принимались беседовать о поездке своей в Иерусалим, причем престарелый супруг нередко засыпал на середине их разговора. Когда капитан видел, что муж спокойно спит у себя в постели, а сам он сидит тут же, оставшись с глазу на глаз с красивейшей и добродетельнейшей из женщин, от страха и от смущения сердце его всякий раз сжималось, и он порой не мог даже вымолвить слова. Но чтобы красавица не заметила его смущения, он с еще большим жаром рассказывал ей о святых местах, о городе Иерусалиме, где сохранились знаки превеликой любви, которую Иисус Христос питал к нам, людям. И, рассказывая об этой любви, он тщательно скрывал в сердце свою собственную любовь и, глядя на прелестнейшую из женщин, только вздыхал и обливался слезами, которых та даже не замечала. Но видя, сколько благолепия написано на его лице, она сочла его таким праведником, что стала просить его рассказать побольше о своей жизни и о том, какими путями он обрел в своем сердце Бога. Тогда он поведал ей, что был человеком бедным и, чтобы приобрести богатство и почет, женился на некоей женщине, которая приходилась ему близкой родственницей; прельстился же он только ее богатством, ибо она была безобразна и стара и он нисколько ее не любил. А завладев всем ее состоянием, он отправился в морской поход искать счастья и столь отважно дрался, что вернулся оттуда с почестями и славой. Но стоило ему встретить ту, к которой обращены сейчас эти слова, как он стал другим: своими благими речами и живым примером она повлияла на него так, что он изменил свою жизнь и теперь только и думает о том, как, вернувшись домой из похода, он повезет ее с мужем в Иерусалим. И он будет надеяться, что ему простятся его былые грехи, которых он отныне никогда уже больше не повторит. И хоть жена его до сих пор еще не простила, он непременно постарается с ней примириться. Рассказ его произвел сильное впечатление на молодую даму, особенно же была ей радостна мысль о том, что именно она послужила причиною обращения этого человека к Господу и к святой вере. И до самого дня его отъезда капитан продолжал бывать у них по вечерам и подолгу беседовал с нею, так и не смея открыть ей свою любовь. И он подарил ей распятие и изображение скорбящей Божьей Матери и просил, чтобы, глядя на них, она каждый день его вспоминала.
Настал день отъезда, и, простившись со старым дворянином, который уже начинал дремать, капитан стал прощаться с той, кого он любил. Но даже и тогда, когда он увидал на глазах ее слезы, вызванные добрым чувством, которое она питала к нему, он все равно не решился открыть ей свою любовь. Сам же он едва не лишился чувств; прощаясь с ней, он заливался слезами и едва не упал к ее ногам, причем казалось, что не только глаза его, но все тело источает слезы. И так вот, не проронив ни слова, он уехал и этим несказанно поразил молодую даму, ибо такого странного проявления горя она никогда не встречала. Однако своего мнения о нем она от этого нисколько не изменила и спокойно напутствовала его молитвами и полными доброты словами. А месяц спустя, вернувшись однажды домой, дама эта застала у себя незнакомца, который передал ей письмо капитана и попросил прочесть его непременно наедине. Посланный рассказал ей, что проводил капитана в далекий путь, что тот уезжал, полный решимости послужить своему королю и христовой вере, и что сам он вернулся в Марсель, чтобы там устроить некоторые дела капитана. Дама отошла к окну и распечатала письмо: два листа бумаги были исписаны с обеих сторон. И вот что там было написано:
Так долго чувства я в душе таил,
Что скрыть их доле не хватает сил,
И если не дадут мне опасенья
Излить их, смерть одна – мое спасенье.
Я так всегда робел перед тобой,
Смущался и молчал. И вот – судьбой
Сюда заброшен. И теперь, в изгнанье
И в тишине, рождается признанье.
И должен я открыться иль сойти
В могилу – нет мне третьего пути:
Мне жизнью не дано распоряжаться.
Слова пришли – они в письмо ложатся
И обещают мне, что, хоть сейчас
Не суждено мне видеть милых глаз,
Которые навек меня пленили
И в жизни все собою заслонили,
Они, слова, найдут их, – все, что тут
Сейчас пишу я, те глаза прочтут.
Услышь меня, пойми: с собою в споре
Сегодня я, и безысходно горе.
А ведь не раз мне думалось сперва,
Нужны ли эти глупые слова,
Которые в разлуке лишь роятся,
А при тебе робеют и боятся;
Не лучше ль, их оставив взаперти.
Себя убрать мне с твоего пути?
Чтоб больше здесь не быть тебе докукой,
Смирюсь я даже с вечною разлукой.
Но мысль свою додумать я хочу:
Вдруг смертью я тебя же огорчу?
И сам уже заранее жалею
Я ту, чья скорбь мне смерти тяжелее.
Не я ль тебе поклялся – коли жив
Останусь я, поход свой завершив, —
Сюда вернуться прежним, верным другом
Твоим и увезти тебя с супругом
Туда, куда давно стремится он,
В места святые, на гору Сион?
Но если буду поглощен могилой,
Расстанешься и ты с мечтою милой,
Тебе краев далеких не видать
И не изведать Божью благодать.
Нет, жить я буду – жди меня спокойно,
К тебе вернусь я, чуть утихнут войны;
Пусть смерть сладка, пусть славен мир иной,
Здесь жить я буду для тебя одной.
А чтобы выжить, я без промедленья
Избавить должен сердце от томленья.
Пускай же страсть, что кровь мне горячит,
Летит к тебе и сердце облегчит,
И пусть его не мучит, не тревожит, —
Оно с тревогой справиться не может.
Слова мои, ответьте мне скорей,
Готовы ль вы стучаться у дверей.
Чтоб громко о любви моей великой
Ей прокричать? Иль тенью вы безликой
Останетесь, бессильные в мольбе?
Скажите ей хотя б о худобе
Моей, о том, что, распаленный светом
Очей ее, я высох, стал скелетом…
Но может жизнь вдохнуть в меня она.
Не ваша, о слова мои, вина,
Что так бедны, и жалки вы, и хилы,
Не передать вам, видно, дивной силы
Ее сияющих спокойных глаз
И голоса, ласкающего нас.
Шепните ж ей, как часто я, влюбленный.
Оторопев, стоял пред ней смущенный
И в умиленье тихом слезы лил;
Как вечерами с нею говорил
О том, о сем, и что ни слово – промах!
Я слов не узнавал давно знакомых.
Не раз хотелось душу мне излить,
А я сбивался и, теряя нить,
О звездах речь вел, впутывал в беседу
Кассиопею или Андромеду.
И вот опять доверился словам…
Но знаю, нет, не доводилось вам
Рассказывать о несказанной муке;
Не родились еще на свете звуки
Под стать тому, чем сердце смущено
Сейчас, – и вы бессильны все равно
Измерить глубь тоски моей великой.
Так малой хоть довольствуйтесь толикой
Скажите: «Чтоб тебе не досаждать,
Готов он был терпеть и долго ждать,
Таясь, и так, в любви неистребимой,
Жить перед Богом и перед любимой».
Любовь моя чиста, – не оттого ль
Все радостнее горе мне и боль?
Она ведь дар, а если счастье длится,
То можно ль им с другими не делиться?
Пускай же всюду с нынешнего дня
Узнают люди правду от меня.
И прав я буду, Бог тому свидетель,
Люблю я ту, чье имя добродетель!
Нет, осуждать им надо бы того,
Кто не увидел счастья своего,
Того, кто слеп, а мне мое открылось;
Оно – любовь, что в сердце воцарилась.
Оно – без мысли тайной, без тщеты,
В нем то, к чему сама стремишься ты.
Оно тебя ничем не опорочит,
Поблажек и наград оно не хочет.
Так честью я твоею дорожу,
Что если сам ее не пощажу,
Себя же истерзаю я упреком –
Тогда уж лучше смерть в краю далеком.
Твои преображаются черты:
Чем праведней, тем совершенней ты.
Мне мило все, что есть в тебе благого.
Так как же я хотеть могу другого?
Иным порой не терпится утех
Искать в безумствах, – верь, я не из тех.
Люблю любовью ровной, неизменной
Я ту, кому нет равной во вселенной,
И в мире перед этой красотой
Не устоит ни ангел, ни святой.
Но если ни любви, ни пониманья
Мне не дождаться, то хотя б вниманья
И уваженья удостой того,
Кто стал слугою чувства одного,
В ком все другие помыслы убиты, —
Надежней не найдешь себе слуги ты.
Но если в этом ты откажешь мне,
То знай, что счастлив буду я вполне,
Любовь свою тая; не докучаю
Тебе ничем я и навек вручаю
Теперь свой жребий твоему суду:
Я на алтарь любви его кладу.
И если жизнь в сраженье сохраню я,
Вернувшись, снова голову склоню я,
А если мне не свидеться с тобой,
Грустить ты будешь над моей судьбой.
Пускай же волн поток неукротимый
Уносит вдаль, все дальше от любимой.
Простор морской давно меня зовет.
А сердце ничего не признает;
Оно не хочет по свету скитаться,
Оно к тебе вернется, чтоб остаться.
Ах, если бы взамен могла ты дать
Частицу своего! Как благодать,
Я б принял дар твой и увез с собою
И с ним бы выходил навстречу бою.
Но только, знаю, не бывать тому.
Ну что же, будь что будет, – все приму.
Моя отныне нерушима воля.
А чтоб ты в том не сомневалась боле,
Посланец мой вручит тебе сейчас
Вот этот драгоценнейший алмаз.
Эмблему твердости и постоянства,
И в море дальнем, бороздя пространства.
Задумавшись над вековечной тьмой,
Я счастлив буду, если камень мой
Сиянием украсит перст прекрасный
И скажет: «В путь он ринулся опасный,
Он испытать решил себя в бою,
Чтобы потом, на родину свою
С победой воротившись из сраженья,
Твое он мог снискать расположенье».
Дама прочла письмо от начала до конца. Любовь капитана несказанно ее поразила, она ведь о ней даже не подозревала. И, разглядывая подаренный ей драгоценный камень в черной эмалевой оправе, она была смущена и не знала, как с ним поступить. Она думала об этом всю ночь и очень обрадовалась, узнав, что ей не надо будет писать ответа, ибо посланец уже уехал. Да она и сама уже решила, что у этого дворянина и без того достаточно всяких огорчений и хлопот и не следует умножать их посланием, в котором она все равно не может сообщить его господину ничего утешительного, и почла за благо помедлить с ответом до возвращения самого капитана. Но как же ей поступить с драгоценным алмазом? Она ведь привыкла носить только украшения, которые дарил ей муж. И благонамеренность подсказала ей воспользоваться этим кольцом, чтобы успокоить голос совести, неотступно мучивший капитана. Она послала одного из своих слуг к несчастной супруге капитана и вручила ему следующее письмо к ней, будто бы написанное некоей монахиней из Тараскона[61]:
«Сударыня, перед тем как отправиться на Восток, супруг ваш побывал о нашей обители. Там, после того как он исповедовался, он признался мне, что совесть его не знает покоя, оттого что он не любит вас так, как должен был любить. И вот он просил и заклинал меня, после того как он уедет, послать вам это письмо вместе с алмазом, который я прошу вас беречь во имя любви к нему. Заверяю вас, что если он вернется цел и невредим, он станет вам таким нежным мужем, каких не сыскать на свете, и твердость этого камня тому порукой. Прошу вас, поминайте его в своих молитвах, я же буду молиться о нем всю жизнь».
Письмо это, под которым стояла подпись монахини из Тараскона, было доставлено жене капитана. Получив письмо и кольцо, несчастная, которая была уже женщиною в летах, расплакалась от радости, – так она была растрогана известием, что супруг, который покинул ее уже очень давно, все еще любит ее и чтит. Она без конца целовала кольцо и поливала его слезами, благословляя Бога за то, что он вернул ей под старость расположение мужа, которое она считала утраченным навсегда. И она ответила тарасконской монахине самым ласковым письмом, в котором благодарила ее за участие и за помощь. Посланный доставил это письмо своей госпоже, и та, читая его и слушая рассказы вернувшегося слуги, не могла удержаться от смеха. Но она была рада, что нашла такой хороший способ избавиться от смущавшего ее драгоценного камня, и сознание того, что она примирила поссорившихся супругов, наполнило ее такою радостью, как будто она получила в дар королевство.
Спустя некоторое время пришло известие о гибели несчастного капитана. Оказалось, что те, на чью помощь он рассчитывал, неожиданно бросили его на произвол судьбы. Родосцы, знавшие о планах высадки, вместо того чтобы сохранить тайну, предали капитана: он и все, кто с ним вместе высадился на берег, – всего восемьдесят человек – были убиты. В числе их находился дворянин по имени Жан и один турок, состоявший на службе у этой дамы. Оба они, по ее поручению, сопровождали капитана в его походе. Жан был убит вслед за капитаном, а турок, пятнадцать раз раненный стрелами, бросился в море и спасся, добравшись вплавь до французского корабля. От него-то и узнали всю правду о том, что произошло. Оказалось, что некий дворянин, которого ничего не подозревавший капитан взял себе в спутники, ибо считал его своим другом и в прошлом не раз способствовал его продвижению при дворе короля и среди самой высокой знати Франции, поступил с ним вероломно: едва только увидав, что капитан высадился на берег, он увел все суда в море. Когда же капитан обнаружил, что тайный замысел его раскрыт и он окружен турками, которых около четырех тысяч, он решил сейчас же вернуться. Но дворянин этот, которому он так доверял, полагая, что после смерти капитана командование всей огромной армией и все трофеи Достанутся ему одному, заявил остальным военачальникам, что не стоит подвергать королевские суда и находящееся на них войско опасности во имя спасения какой-то сотни людей. И те из военачальников, которые не отличались особой храбростью, с ним согласились. Когда капитан увидел, что чем громче он их призывает, тем дальше суда уходят от него в море, он обернулся к туркам и, стоя по колено в песке, так храбро и так доблестно отражал их удары, что принял на себя всю тяжесть этого сражения, от которого уклонился его друг, оказавшийся трусом и столь коварно предавший его врагам. Но как отчаянно капитан ни защищался, турки, которые так и не могли подойти к нему ближе, пустили в него столько стрел, что в конце концов он стал истекать кровью. Тогда, видя, что противники их слабеют, турки постарались добить их ударами сабель. Французы, однако, продолжали защищаться и бились до последней капли крови. Видя, что конец его близок, капитан позвал своего спутника Жана и верного слугу – турка, воткнул клинок своей шпаги в землю и упал на колени. Поцеловав крест на рукояти шпаги, он успел сказать:
– Господи, прими в руки твои дух того, кто не пожалел жизни своей, чтобы тебя прославить!
Дворянин по имени Жан, видя, что друг его совсем изнемог, кинулся к нему и обнял его, пытаясь защитить, но в эту минуту один из неприятелей ударом сзади отсек ему обе ноги. Тогда он громко воскликнул: «Идем, капитан, идем в рай, к тому, за кого мы пролили нашу кровь!» – и последовал за своим военачальником, чьим неизменным другом он был в жизни. Видя, что он уже бессилен помочь им обоим, верный турок, пораженный пятнадцатью стрелами, кинулся к берегу, крича, что он один остался в живых, и стал умолять, чтобы его взяли на борт, но вероломный военачальник отказал ему и бросил его на произвол судьбы. Турок, однако, был хорошим пловцом – он кинулся в море, и в конце концов его подобрали на маленькое суденышко; а потом, спустя некоторое время, ему удалось оправиться от ран. Благодаря ему-то всем и стало известно, какой благородной смертью пал капитан и как недостойно вел себя его спутник. Когда король и знатнейшие люди страны узнали об этом, они решили, что грех его перед Господом и перед людьми столь велик, что он заслуживает самой жестокой казни. Однако, прибыв во Францию, негодяй сумел опутать всех вокруг ложью и, кроме того, привез большие подарки, так что не только спасся от наказания, но даже получил назначение на место погибшего капитана, хотя и был недостоин стать его слугой.
Когда печальная весть достигла двора, королева-регентша, у которой капитан был в большой чести, сильно сокрушалась о нем, равно как и сам король и все придворные, которые его знали. А та, кого он любил больше всех, услыхав о том, сколь жестокой и сколь праведной смертью он погиб, позабыла о суровых словах, которыми она собиралась его встретить по приезде, и залилась слезами. Вместе с нею плакал и ее супруг. Надежды их на поездку в святые места теперь окончательно рушились. Скажу еще, что одна молодая девушка, находившаяся при этой даме и любившая дворянина по имени Жан больше, чем себя самое, в тот самый день, когда оба славных воина были убиты, видела своего возлюбленного во сне. Он был весь в белом и, прощаясь с нею, говорил, что уходит в рай вместе с капитаном. Когда девушка узнала, что это был вещий сон, скорбь ее не знала границ, и госпоже ее пришлось потратить немало сил, чтобы ее успокоить. Спустя некоторое время король со своим двором отправился и Нормандию, откуда был родом капитан. И там его вдова не преминула явиться к королеве-регентше. А для того, чтобы она ее приняла, ей пришлось обратиться к той самой даме, которую так любил ее муж. И вот, ожидая назначенного часа в церкви, она принялась оплакивать своего покойного супруга; всячески его восхваляя. И между прочим сказала:
– Увы, сударыня, горе мое особенно велико, ибо Господь отнял у меня моего супруга именно тогда, когда он всего сильнее меня полюбил.
И, заливаясь слезами, она показала кольцо, которое, как залог великой любви, она постоянно носила на пальце. И тут, при мысли о том, какое доброе дело она совершила своим обманом, даму эту, как она ни жалела убитого, разобрал вдруг такой смех, что она даже не решилась сама повести просительницу к королеве-регентше и, поручив это другой, удалилась в дальний придел церкви, чтобы там высмеяться вволю.
Мне кажется, благородные дамы, что, получив подобный подарок, любая из нас охотно сделала бы из него такое же употребление, как эта добродетельная женщина, ибо тот, кто делает добро другим, сам от этого непременно вкушает радость. И нам вовсе не следует обвинять эту даму в обмане, напротив, следует уважать ее за то, что она сумела обратить во благо то, что само по себе ничего не стоило.
– Вы что же думаете, что великолепный алмаз, за который заплатили, наверное, не меньше чем двести экю, ничего не стоит? – сказала Номерфида. – Могу вас уверить, что, попади этот камень ко мне в руки, ни жене капитана, ни кому другому из его родни он бы уж никак не достался. Раз дают, так надо брать. Капитан-то ведь погиб, а кроме него об этом подарке никто ничего не знал. И вовсе не к чему было старухе этой столько плакать.
– Клянусь честью, вы совершенно правы, – воскликнул Иркан, – немало ведь есть женщин, которые, чтобы казаться лучше, чем другие, заставляют себя совершать поступки, несвойственные их натуре, а хорошо ведь известно, что все женщины жадны. Но тщеславие сплошь и рядом побеждает в них скупость, заставляя их делать то, чего в душе они вовсе не хотят. Я вот думаю, что дама, которая так легко выпустила из своих рук алмаз, была вообще недостойна его носить.
– Постойте, постойте, – вскричала Уазиль, – я ведь, по-моему, даже знаю, кто эта дама. И очень вас прошу – не торопитесь ее осуждать.
– Госпожа моя, – возразил Иркан, – я далек от того, чтобы ее обвинять. Но если бы капитан был действительно таким добродетельным человеком, каким вы его описали, для нее было бы большой честью иметь его своим кавалером и носить подаренное им кольцо. Может быть, кто-то другой – и менее достойный любви, чем он, – так крепко ее держал за палец, что надеть это кольцо ей все равно бы не удалось.
– Право же, она отлично могла оставить его у себя, – сказала Эннасюита, – никто ведь об этом кольце не знал.
– Ах вот как! – воскликнул Жебюрон. – Оказывается, тем, кто любит, все позволено, и надо только, чтобы никто ничего не узнал?
– Ей-богу же, – вскричал Сафредан, – наказывается не преступление, а только глупость. Ни один преступник – будь то убийца, соблазнитель чужой жены или самый обыкновенный плут, – если только он достаточно хитер, никогда не попадет под суд и люди ни в чем его не будут обвинять. Надо быть только ловким, вот и все! Но иногда порок приобретает над людьми столь великую власть, что, ослепленные им, они совершают глупости. И наказаны бывают всегда глупцы, а отнюдь не злодеи.
– Можете говорить что угодно, – сказала Уазиль, – Господь один – судья этой даме; что же касается меня, то я нахожу поступок ее поистине благородным. А чтобы нам больше не спорить, прошу вас, Парламанта, передайте кому-нибудь ваше право рассказчицы.
– Я с большой охотою передам его Симонто, ведь после двух таких печальных новелл он постарается, чтобы мы больше не плакали.
– Благодарю вас, – сказал Симонто, – вы уже готовы назвать меня забавником, но мне такое прозвище вовсе не по душе. И, чтобы отомстить вам, я докажу, что есть женщины, которые умеют быть в чьих-то глазах целомудренными – и во всяком случае, на какое-то время напускать на себя добродетель, но в конце концов натура их берет верх и они становятся тем, что они есть на самом деле; об этом вы сейчас и узнаете из истории, которую я вам расскажу.
