bannerbannerbanner
Гептамерон

Маргарита Наваррская
Гептамерон

Полная версия

Новелла семнадцатая

Король Франциск, вместо того чтобы изгнать из своего королевства графа Вильгельма, – про которого ходили слухи, что он подкуплен, чтобы отравить короля, – не показал виду, что в чем-либо его подозревает, и сумел сделать так, что тот сам покинул пределы страны.

В городе Дижоне, в герцогстве Бургундском, на службу к королю Франциску поступил немецкий граф из Саксонского рода[66], с которым род Савойский был тесно связан кровными узами, ибо некогда оба этих рода были одним. Молодой граф был человеком очень красивым и храбрым, и во Франции его приняли хорошо. Король не только взял его на службу, но даже до такой степени приблизил к себе, что тот стал постоянно пребывать в королевских покоях. Сеньор де ля Тремойль[67], губернатор Бургундии, который ранее был при дворе и долгие годы ревностно служил королю, оберегая безопасность своего повелителя и храня его от всякого зла, тщательно следил за всем, что творилось в его владениях, но делал это чрезвычайно искусно и осторожно. И вот, среди прочих донесений, сеньор этот получил письмо от одного из своих друзей, в котором тот уведомлял его, что графу Вильгельму вручили немалую сумму денег и обещали, что заплатят еще того больше, ежели ему удастся тем или иным способом умертвить короля. Сеньор де ля Тремойль не преминул тут же известить об этом своего господина, короля, не скрыв этого известия и от королевы-матери, Луизы Савойской, которая, хоть граф и приходился ей близким родственником, обратилась к королю с просьбой незамедлительно изгнать его из пределов Франции. Король же попросил свою мать никому не говорить о том, что она узнала, сказав, что не допускает мысли, чтобы человек столь благородный и честный был способен на подобное преступление. Но через некоторое время пришли другие сведения, которые только подтвердили все, что раньше было известно. И губернатор Бургундии, исполненный любви к своему господину, стал просить короля, чтобы тот разрешил ему изгнать графа или отдал сам об этом приказ. Однако король не велел ему ничего предпринимать, решив, что другим путем дознается правды.

Однажды, отправившись на охоту, он взял лучшую из имевшихся у него шпаг и пригласил с собою графа Вильгельма, сказав ему, чтобы тот не отходил от него ни на шаг. Преследуя оленя, король удалился от остальной своей свиты и, оставшись вдвоем с графом, свернул с дороги и углубился в лес. И когда он убедился, что никого, кроме них двоих, там нет, он обнажил шпагу и спросил своего спутника:

– Ну, как вам нравится эта шпага? Хороша, не правда ли?

Граф потрогал лезвие и ответил, что такой отличной шпаги ему никогда не доводилось видеть.

– Вы правы, – сказал король, – и мне кажется, что если бы какой-либо дворянин решился убить меня и если бы знал, сколько силы в моей руке и мужества в моем сердце, да к тому же увидел, какое отличное у меня оружие, он подумал бы не раз, прежде чем на меня напасть. И все же он был бы самым последним трусом, если, оставшись со мною с глазу на глаз, он не решился бы привести свой замысел в исполнение.

На это граф Вильгельм с удивлением ответил:

– Ваше величество, человек этот был бы не только подлым злодеем, но к тому же еще и совершенным безумцем.

Король рассмеялся, вложил шпагу в ножны и, услыхав голоса охотников, пришпорил лошадь и поспешил присоединиться к ним. Вернувшись, он никому не стал рассказывать об их разговоре, сам же пришел к убеждению, что графу Вильгельму, несмотря на то что он был человеком на редкость крепким и ловким, столь трудное дело все же не по плечу. А граф, чувствуя, что замысел его раскрыт и его подозревают, пришел к Робертэ[68], королевскому казначею, и объявил ему, что, подсчитав, какое годовое жалованье ему назначил король, он видит, что этих денег ему не хватит и на полгода, – и, если королю не будет угодно положить ему вдвое больше, он вынужден будет оставить королевскую службу. И он попросил, чтобы Робертэ возможно скорее сообщил ему решение короля, сказав, что в случае его отказа он немедленно же уедет. Тот охотно взялся выполнить его просьбу, ибо уже знал о донесениях губернатора. И наутро, как только король проснулся, Робертэ изложил ему просьбу графа в присутствии де ля Тремойля и адмирала Бониве, которые ничего не знали о том, как хитро повел себя с ним накануне король. И, обращаясь к ним обоим, король рассмеялся и сказал:

– Вы предлагали изгнать из Франции графа Вильгельма, но вы видите – он сам себя изгоняет. Извольте же сказать ему, что, коль скоро он перестал быть довольным тем жалованьем, которое я ему плачу, – а ведь он на это жалованье согласился, когда поступал ко мне на службу, и к тому же люди из самых знатных домов всегда им бывали довольны, – он, должно быть, задумал искать счастья где-нибудь в другом месте. И я не стану препятствовать ему в этом, а напротив – буду очень рад, если он найдет себе где-либо другую должность, такую, какой он заслуживает.

Робертэ незамедлительно сообщил графу о решении короля. Граф ответил, что теперь, с соизволения короля, он может покинуть страну. Страх, который он испытывал, подстегивал его; опасаясь за свою жизнь, он решил не откладывать свой отъезд до следующего дня. Он явился к королю, как только тот сел обедать, и простился с ним, притворившись, что горько сожалеет о том, что ему приходится покидать французский двор. Точно так же простился он и с королевой-матерью, которая проводила его столь же приветливо, как и встретила, – он ведь приходился ей близким родственником, – и после этого вернулся к себе на родину. А король, видя, что мать его и все придворные крайне изумлены столь поспешным отъездом графа, рассказал им, какой разговор у него с ним был на охоте, добавив к этому, что, если бы он не чувствовал за собою никакой вины, страх его не был бы столь велик и он не покинул бы так стремительно своего государя, чей нрав он еще не успел узнать.

Что до меня, благородные дамы, то я думаю, что если король отважился на это объяснение с глазу на глаз в лесной чаще и не стал говорить с графом во дворце и в присутствии свиты, где ни один из подданных не осмелился бы вызвать своего государя на поединок, то сделал он это лишь для того, чтобы встретиться с ним как равный с равным, дабы человек этот, в котором он заподозрил врага, мог убедиться в его великодушии и отваге.

– И не приходится сомневаться, что он был прав, – сказала Парламанта, – ибо похвалы людей не могут столь удовлетворить достойное сердце, как знание и опыт, которые человек приобретает благодаря добродетелям, ему дарованным Богом.

– Еще ведь много лет тому назад, – возразил Жебюрон, – древние говорили, что в Храм Славы люди проходят через Храм Добродетели. Я вот лично знаю тех, о ком вы нам только что рассказывали, и должен сказать, что король Франциск действительно один из самых отважных людей в нашей стране.

– Клянусь честью, – сказал Иркан, – когда граф Вильгельм прибыл во Францию, одна его шпага была, вероятно, опаснее, чем шпаги четырех самых смелых итальянцев, которые были когда-либо при дворе.

– Мы ведь это хорошо знаем, – сказала Эннасюита, – все и без того чтут короля, и наши похвалы, если мы даже посвятим им целый день, ничего не прибавят к его славе. Поэтому прошу вас, любезная госпожа Уазиль, предоставьте сейчас слово тому, кто бы мог рассказать нам еще что-нибудь хорошее о мужчинах, если это вообще возможно.

– Мне кажется, что вы так уж привыкли говорить плохо о женщинах, – сказала Уазиль, обращаясь к Иркану, – что вам не составит большого труда рассказать что-нибудь хорошее о мужчинах, и поэтому я хочу предоставить слово именно вам.

– Мне действительно будет нетрудно это сделать, – ответил Иркан, – не так давно еще мне рассказывали историю об одном дворянине. Любовь его, твердость и терпение были так велики и достойны такой похвалы, что я не хочу, чтобы люди о них забыли.

Новелла восемнадцатая

Один молодой дворянин, изучавший науки, влюбился в некую красавицу и, чтобы добиться своей цели, сумел победить и чувства свои, и самого себя, несмотря на то что не раз подвергался искушению нарушить данный этой даме обет. И в награду за столь долгие муки он получил все, что заслужил своей твердой, терпеливой, достойной и совершенной любовью[69].

 

В одном из больших городов Франции жил некий сеньор, происходивший из знатного рода, который изучал различные науки, стремясь постичь, что такое добродетель и честь и что должен делать человек, чтобы стать добродетельным. И уже к семнадцати-восемнадцати годам он так в этом преуспел, что мог служить примером для всех остальных. И тем не менее все его ученые занятия завершились уроком, который ему преподал Амур. А для того чтобы упомянутый сеньор лучше всего этому уроку внял и его усвоил, Амур принял облик прекрасной дамы, которая приехала в этот город по какому-то делу. Но прежде чем Бог любви успел покорить юношу красотой этой дамы, он овладел ее собственным сердцем, и дама пленилась достоинствами сего сеньора, а он был так хорош собою, так статен, так красноречив, что во всем этом ему не было равных. Вы ведь знаете, как быстро разгорается пламя, стоит ему только заняться в сердце и в воображении, поэтому вы поймете, что Амур не мог успокоиться, пока не соединил их обоих и не подчинил себе, наполнив того и другого таким смятением, что все мысли их, и желания, и речи стали только пламенем, которое он в них зажег. А так как молодости свойственна робость, сеньор этот был очень медлителен и осторожен. Но дама была настолько полна любви и покорна ей, что никакой силы даже не требовалось. Однако стыд, присущий особам женского пола, какое-то время удерживал ее от того, чтобы высказать ему чувства свои и желания. Но в конце концов твердыня сердца ее, свято хранившая ее честь, не устояла, и дама эта согласилась не отказывать юноше в том, что давно уже было ему предназначено. Но, дабы испытать его терпение, твердость и любовь к ней, она заставила его выдержать тяжелое испытание и заверила его, что, если он окажется достаточно стойким, она будет любить его превеликой любовью, а если нет, то она никогда ему этого не простит. Он должен был лечь с ней в постель и не требовать от нее ничего, кроме поцелуев и нежных слов. Молодой человек, решив, что не может быть большей радости, чем та, которую она ему обещала, согласился на все. Настал вечер, и он с честью выдержал испытание, устояв против всех соблазнов, которыми она его искушала, и не нарушил ничем своей клятвы. И хотя он в душе и считал, что мука эта стоит всех мук чистилища, – так сильна была его любовь, так крепка надежда и он так твердо верил в то, что любовь эта, достающаяся ему с таким трудом, будет длиться вечно, что выдержал все и встал с постели, ничем не потревожив своей любимой.

Даму же, как мне думается, поведение его не обрадовало, а скорее удивило: она сразу же заподозрила, что либо любовь его не столь уж велика, как ей казалось, либо он не нашел в ней того, что ожидал, и нимало не оценила ни его благородства, ни терпения, ни верности клятве. И вот, прежде чем выполнить свое обещание, она решила потребовать от него еще одного доказательства любви. Для этого она попросила его поговорить с ее компаньонкой, очень красивой девушкой, которая была моложе ее, и поухаживать за ней, чтобы те, кому часто приходилось встречать его у нее в доме, уверились, что он приходит туда ради этой девушки, а не ради нее самой. Молодой человек, будучи уверен, что она любит его так же сильно, как он, покорно согласился и, из любви к ней, стал ухаживать за этой девушкой. Ту же и красота его, и нежные речи совершенно пленили: притворство она приняла за чистую правду и горячо его полюбила, не сомневаясь в том, что и он ее любит. А когда дама увидела, что все у них зашло уже достаточно далеко, а молодой человек продолжает тем не менее требовать от нее обещанной награды, она позволила ему прийти к ней в спальню в час пополуночи, сказав, что так долго испытывала его любовь и верность, что теперь хочет вознаградить его за все долготерпение. Можно себе представить, как обрадовался молодой человек. И он явился к ней точно в назначенный час. Но, чтобы еще раз испытать его любовь, дама эта сказала своей красавице компаньонке:

– Я знаю, как тебя любит этот сеньор; думаю, что и ты любишь его не меньше. И я так сочувствую вам обоим, что хочу предоставить вам возможность побыть подольше вдвоем и поговорить обо всем на досуге.

Бедная девушка была так счастлива, что не стала скрывать своей любви и ни за что не захотела упустить этот случай. И, дослушав во всем совета дамы, она пошла к ней в спальню, разделась и улеглась там в мягкую кровать. Дама же оставила дверь приоткрытой и зажгла светильник, так что всю красоту этой девушки при свете можно было легко Разглядеть. А сама, вместо того чтобы уйти, незаметно спряталась за спинкой кровати. Бедный юноша, будучи вполне уверен, что увидит свою любимую, как та ему обещала, в назначенный час не преминул явиться и с большой осторожностью прокрался в спальню. Закрыв дверь, он разделся, снял свои меховые туфли и улегся в постель, где рассчитывал обрести желанное счастье. И не успел он протянуть руки, чтобы обнять ту, кого он считал своей возлюбленной, как девушка обвила ему шею руками, стала называть его самыми нежными именами, и красота ее была так велика, что ни один отшельник не устоял бы перед таким искушением. Но как только он узнал ее голос и увидел, кто с ним лежит в постели, – любовь, торопившая его поскорее лечь, заставила его столь же поспешно вскочить: рядом с ним была другая, а не та, из-за кого он столько выстрадал. И вот, негодуя в душе на свою возлюбленную и на эту девушку, он вскричал:

– Ни ваше безрассудство, ни коварство той, которая все это устроила, не заставят меня ни в чем изменить себе. А вам я посоветовал бы беречь вашу честь и доброе имя.

И с этими словами, вне себя от гнева, он вышел и с этого дня довольно долго не появлялся у своей дамы. Но так как Амур никогда не теряет надежды, он убедил влюбленного, что, чем непреклонней тот станет и чем больше выдержит испытаний, тем радость потом будет полнее и долговечней. Дама же, когда она все это узнала, была так довольна и так восхищена его безмерной и стойкой любовью, что ей не терпелось поскорее увидеть его, чтобы получить у него прощение за тяготы, которые она заставила его вынести. А встретившись с ним, она сказала ему так много доброго и хорошего, что он не только позабыл о пережитых им муках, но даже нашел их благотворными, ибо все они послужили к прославлению его стойкости и укрепили его любовь. И с этих пор уже без помех и препон он стал наслаждаться всеми радостями этой любви.

Прошу вас, благородные дамы, назовите мне женщину, которая была бы так терпелива и тверда и так постоянна в своей любви, как этот мужчина. Тот из мужчин, кто подвергался подобным искусам, согласится со мной, что Искушения святого Антония ничто в сравнении с ними, ибо тому, у кого хватило терпения, находясь в постели с женщиной, устоять перед соблазном красоты и любви и кто долгое время мог выдерживать этот искус, никакой дьявол уже не страшен.

– Очень жаль, – сказала Уазиль, – что он не встретился с женщиной, равной ему по добродетели, – тогда это была бы самая совершенная на свете любовь.

– Но скажите, – спросил Жебюрон, – какое из этих двух испытаний, по-вашему, самое трудное?

– По-моему, последнее, – сказала Парламанта, – ибо труднее всего человеку бывает справиться с досадой и гневом.

На это Лонгарина возразила, что выдержать первое испытание было труднее, ибо для этого ему пришлось победить и любовь, и самого себя.

– Вы можете говорить, что хотите, – вмешался Симонто, – но прежде всего об этом следовало бы спросить нас, мужчин, мы-то уж знаем, как это все бывает. Что касается меня, то я считаю, что в первый раз он повел себя как дурак, а во второй – как умалишенный. И я считаю, что вынести эти испытания ей самой было ничуть не легче, чем ему. Для чего она заставила его дать эту клятву? Не для того ли, чтобы показаться более добродетельной, чем она была в действительности? Разве она не знала, что настоящая любовь не признает никаких приказаний и никаких обетов? Но она хотела самый порок свой возвести в добродетель и потребовать, чтобы полюбивший ее стал героем. А вот второй раз юноша этот просто сошел с ума, отвергнув ту, которая его действительно любила и которая красотою и благородством превосходила первую. И если бы он тогда не устоял, у него бы ведь было оправдание: его досада и гнев.

Но Дагусен сказал, что он с ним не согласен и что в первый раз сеньор этот показал себя человеком твердым, терпеливым и благородным, а во второй раз – человеком верным и совершенным в любви.

– А кто может поручиться, – сказал Сафре дан, – что он не был из числа тех, о которых говорится в главе de frigidis et maleficatis?[70] Но в довершение всех этих похвал Иркан должен был рассказать нам, как этот сеньор вел себя тогда, когда он получил наконец от своей дамы все, чего домогался. Только тогда мы смогли бы судить, что было причиной его твердости – добродетель или обыкновенное бессилие.

– Можете быть уверены, – сказал Иркан, – что, если бы он мне об этом сказал, я ничего бы от вас не скрыл. Но поглядели бы вы, какой это был здоровенный мужчина! Вот почему я считаю, что дело тут было в неимоверной силе любви, а никак не в том, что он оказался холоден или бессилен.

– Ну, уж если он был действительно таким, как вы говорите, – воскликнул Симонто, – он свободно бы мог нарушить клятву. Ведь если бы даже дама эта разгневалась на него вначале, потом он легко бы ее успокоил.

– Откуда вы знаете, – сказала Эннасюита, – что она тогда этого хотела?

– И к тому же, – добавил Сафредан, – она ведь сама первая его раздразнила, так неужели же у него не хватило бы силы, чтобы с ней справиться?

– Пресвятая Дева Мария! – воскликнула Номерфида. – Какие гадости вы говорите! Разве так добиваются благосклонности женщины добродетельной и скромной?

– Мне кажется, – сказал Сафредан, – что самая большая честь, которую можно оказать женщине, если хочешь что-то от нее получить, – это взять ее силой, ведь даже самые никудышные привыкли упрямиться и этим набивать себе цену. Есть еще и такие, к которым не сунешься без подарков. И есть просто дуры, которых не возьмешь ни подарками, ни хитростью. Тут уж приходится прибегать к иным способам. Ну, а когда имеешь дело с женщиной умной, которую обмануть нельзя, и такой добродетельной, что ни подарки, ни ласковые слова над ней не властны, тогда уж надо действовать любыми средствами, лишь бы добиться победы. И если вы услышите, что мужчина овладел женщиной силой, будьте уверены, что женщина эта лишила его всякой надежды. Поэтому никогда не считайте, что человек, который ради любви способен рисковать жизнью, не достоин вашего уважения.

– Мне иной раз приходилось наблюдать, как крепости осаждали и брали силой, – со смехом сказал Жебюрон, – это бывало тогда, когда люди, защищавшие их, не поддавались ни на деньги, ни на какие угрозы. Говорят же, что начать переговоры – это уже наполовину выиграть сражение.

– Должно быть, всякая любовь основана именно на этом – сказала Эннасюита, – только есть же ведь на свете люди, которые любят так, что готовы терпеть и по натуре своей неспособны прибегнуть к силе.

– Если вы что-нибудь можете нам о них рассказать, – сказал Иркан, – я уступаю вам место.

– Да, могу, – ответила Эннасюита, – и охотно вам расскажу все, что об этом знаю.

Новелла девятнадцатая

Полина, узнав, что человек, которого она любила, как и он ее, после того как ему было запрещено разговаривать с ней, удалился в монастырь обсервантов, отправилась сама в обитель Святой Клары, где и сделалась монахиней. Желание ее исполнилось: она стала носить монашескую одежду, как и ее возлюбленный.

Во времена маркиза Мантуанского[71], женатого на сестре герцога Феррарского, при дворе маркизы жила девушка по имени Полина. И вот один молодой дворянин, находившийся на службе у маркиза, так страстно ее полюбил, что все вокруг поражались этой великой любви, тем более что молодой человек этот был беден и все знали, что, воспользовавшись покровительством герцога, он мог бы найти себе жену побогаче. Но молодому дворянину казалось, что все сокровища мира – в одной Полине и что, женившись на ней, он станет их обладателем. Маркиза же, которой хотелось, чтобы Полина нашла себе богатого жениха, невзлюбила этого молодого человека и старалась всячески воспрепятствовать встречам влюбленных, твердя обоим, что, если они поженятся, участь их будет жалкой, ибо они будут самой бедной четой во всей Италии. Но молодой человек был далек от того, чтобы думать о деньгах. Что же касается Полины, то, хоть она и старалась скрыть от людей свое чувство, все мечты ее клонились к тому, чтобы соединить свою судьбу с тем, кто был ей дорог и мил. И они долго так любили друг друга, надеясь, что время придет к ним на помощь. Но разразилась война, и этот дворянин попал в плен вместе с одним французом, так же, как и он, влюбленным. И, обнаружив, что они товарищи по несчастью, молодые люди стали поверять свои тайны друг другу, и француз признался тогда, что сердце его принадлежит одной девушке, но только не сказал, где она живет. Но так как оба они были на службе у маркиза Мантуанского, французу было отлично известно, что приятель его любит Полину. И, от души желая ему добра, он, как истый друг, уговаривал его не питать на этот счет напрасных надежд. Итальянец ответил, что это не в его власти и что, если в награду за честную службу и за страдания, которые он перенес в плену, маркиз Мантуанский не даст согласия на его брак с Полиной, он уйдет в монастырь, дабы служить одному только Господу Богу. Француз, однако, не придал никакого значения его словам, ибо не замечал в нем религиозного рвения и видел, что поклоняется он только одной Полине. Спустя девять месяцев француз освободился из плена, после чего при его же содействии освободился и его друг. И, вернувшись, француз тотчас же принялся упрашивать маркиза Мантуанского и его жену, чтобы те разрешили его приятелю жениться на Полине. Но старания его были напрасны. Они решительно противились этому браку, ссылаясь на бедность обоих влюбленных и нежелание родителей той и другой стороны. И кончилось тем, что они даже запретили несчастным встречаться, с тем чтобы оба, убедившись, что их мечты несбыточны, позабыли и об этой мечте, и друг о друге.

 

Когда бедный юноша увидел, что ему остается только повиноваться, он попросил у маркиза разрешения попрощаться с Полиной, обещав, что после этого дня он никогда уже не будет встречаться с нею. Ему это было разрешено, и тогда он сказал ей:

– Полина, коль скоро против нас ополчились земля и небо, – и не только чтобы помешать нам сочетаться с вами браком, но, еще того хуже, чтобы не дать нам видеть и слышать друг друга, – и господа наши с такою строгостью запретили нам всякие встречи, теперь они могут быть счастливы тем, что жестоко ранили нас и что от ран этих нам уже никогда не оправиться. Они доказали этим, что сердцам их неведомы жалость и сострадание. Они хотят найти для нас обоих богатые партии и не ведают, что истинное богатство совсем не в этом. Но я испил от них столько горя, страдания мои так велики, что отныне я уже более не могу служить им верой и правдой. Я уверен, что, если бы я не завел речи о женитьбе, они не были бы столь осмотрительны и не запретили бы мне говорить с вами, а я продолжал бы уверять вас, что готов скорее умереть, чем изменить мое намерение к худшему, после того как я любил вас столь честною и праведною любовью: я не стал бы добиваться от вас того, что я хотел бы от всех отстоять. Но, если бы я по-прежнему видел вас, я не мог бы вынести это тяжкое искушение, а если бы перестал вас видеть, сердце мое не выдержало бы трудности – оно исполнилось бы отчаяния, и все бы окончилось плохо. Поэтому я решил уйти в монастырь. И хоть я нимало не сомневаюсь, что спастись человек может везде, я хочу иметь побольше досуга, чтобы созерцать доброту Господа нашего, который, – на это я уповаю, – сжалится надо мною, простит мне грехи моей молодости и научит меня полюбить блага духовные так же, как я любил здесь блага мирские. И если Господь удостоит меня своей благодатью, я буду неизменно молиться за вас. И в то же время умоляю вас во имя нашей любви, столь высокой и чистой, вспоминать обо мне в своих молитвах, дабы Господь наш даровал мне в разлуке с вами столько же твердости и терпения, сколько радости я вкушал здесь при каждой встрече. И, надеясь долгие годы, что, женившись на вас, я обрету все, что мне будет тогда полагаться по праву, я довольствовался надеждой. Но теперь, когда я эту надежду теряю и знаю, что вы никогда уже не приласкаете меня так, как ласкает жена, я прошу вас хотя бы позволить мне проститься с вами, как брат с сестрой, и поцеловать вас.

Несчастная Полина, которая всегда была с ним очень сдержанна, увидев, до какого состояния юношу довело его горе и сколь чиста его просьба в такую минуту, когда отчаяние могло бы заставить его всем пренебречь, кинулась ему на шею и разрыдалась. Она обессилела так, что не могла уже вымолвить ни слова и без чувств упала к нему в объятия. Жалость, которую юноша испытывал к ней, любовь его и скорбь были так велики, что он упал сам, и только после того, как одна из служанок, увидев их, позвала на помощь, обоих привели в чувство.

Полина все это время скрывала свою любовь. И теперь она сама устыдилась того, что все вокруг узнали неистовую силу их страсти. Но она испытывала такую жалость к несчастному страдальцу, что это одно служило ей оправданием. Не будучи в силах ничего сказать, перед тем как проститься навсегда, несчастный поторопился уйти, стиснув зубы, и сердце его так билось, что, придя к себе, он замертво свалился на кровать и провел всю ночь в таких страшных стенаниях, что слуги его думали, что он лишился за одно мгновение родителей, друзей и всего, что у него было дорогого на свете. Наутро он помолился Богу и, раздав своим слугам то немногое, что у него было, и строго запретив им сопровождать его, взял с собой самое необходимое в дорогу и отправился один в обитель обсервантов[72] – он попросил принять его в послушники, решив, что останется там навсегда. Настоятель, хорошо знавший его ранее, сначала подумал, что или над ним смеются, или он видит все это во сне, ибо во всей Италии не было человека, менее склонного к суровой жизни, которую ведут францисканцы, чем этот юноша, столь приверженный ко всему мирскому. Но после того, как он услыхал его речи и увидел, как слезы ручьями бегут у него по лицу, он, не зная причины их, проникся к нему жалостью и принял его. А немного спустя, убедившись в его рвении, разрешил ему носить монашескую одежду, которую тот надел на себя с благоговением. Обо всем этом известили маркиза Мантуанского и его жену, и они нашли поступок молодого человека столь странным, что вначале не хотели даже верить, что он мог это сделать. Полина, чтобы не показывать никому своих чувств, скрыла свое горе, как только могла, и сделала это так искусно, что все решили, что она уже позабыла о своей прежней любви. Так прошло, должно быть, пять или шесть месяцев, пока однажды странствующий монах не показал ей песенку, которую возлюбленный ее сочинил вскоре после того, как он принял монашество. Песенка эта написана по-итальянски и хорошо всем известна, но мне захотелось перевести ее возможно точнее. Вот она:

 
Что с нею станет,
Когда узнает.
Что здесь я нашел в тиши
Мир для души?
 
 
Увы, бедняжка,
Ей будет тяжко
Без друга дни коротать;
В тоске и муке
Ломая руки,
Только о том мечтать,
Чтоб, сердца услыша веленье,
Уйти, как он, в заточенье,
Оставив отца и мать.
Что с нею станет, и т. д.
 
 
Что станет с теми,
Кто там все время
Остудить хотел нашу кровь?
Увидят: стала
Чище кристалла
В разлуке наша любовь.
Пред ней не выстоит злоба –
Корить себя будут оба,
И, нас жалея, рыдать.
Что с нею станет, и т. д.
 
 
В обличье новом,
Не внемля зовам,
Мы здесь свой приняли крест.
И мы ответим,
Что смерть здесь встретим,
Но сих не покинем мест.
Раз, их же волей гонимы,
Под своды келий ушли мы,
Зачем возвращаться вспять?
Что с нею станет, и т. д.
 
 
Если ж смягчатся,
И согласятся
На брак наш теперь они,
И будут рады
Прочить услады,
Сулить нам блаженства дни,
Вотще мечты их и думы!
Мы скажем: душу Христу мы
Решили в жены отдать.
Что с нею станет, и т. д.
 
 
О лик любимой,
Неодолимый,
Ты вел меня в эту тень.
Так помоги же
Склоняться ниже
В молитвах мне каждый день,
И пыл земной и греховный
Любовью станет духовной,
И с ней придет благодать.
Что с нею станет, и т. д.
 
 
Соблазн отринем,
Навеки скинем
Оковы страстей земных:
Тщеты забавы,
Желанье славы, —
Душа стенает от них.
Порвем вожделенья сети,
Чтоб впредь невинно, как дети,
Слова святые шептать.
Что с нею станет, и т. д.
 
 
Приди, дорогая,
К преддверью рая,
Где ждет тебя вечный друг.
Наденешь с верой
Наряд ты серый,
Мирской покидая круг,
Чтоб в горе любовь окрепла
И вновь, как Феникс из пепла,
Вспорхнувши, могла летать.
Что с нею станет, и т. д.
 
 
Раз в жизни бренной,
Пустой, мгновенной,
Любя, мы были чисты,
Здесь, за оградой,
Беречь нам надо
Любви благие черты,
Чтоб душою она владела,
Чтоб, себе не зная предела,
В небесах могла воссиять.
Что с нею станет, и т. д.
 

Когда, уединившись в капелле, Полина прочла эту песенку, она разрыдалась, и слезы полились прямо на бумагу. Весь страх, который заставлял ее притворяться и казаться веселой, прошел; ей захотелось самой удалиться в обитель и никого не видеть. Но, будучи девушкой осторожной и благоразумной, она не сделала этого сразу. И, несмотря на то что ее решение покинуть мирскую жизнь было твердо, она так умела скрывать от всех свои мысли, что по лицу ее никто ни о чем не мог догадаться. Так продолжалось пять или шесть месяцев, и в течение этого времени она, казалось, была еще веселее, чем раньше. Но однажды в праздничный день вместе с маркизой Мантуанской она отправилась в монастырь обсервантов, чтобы присутствовать там на торжественном богослужении. И вот в ту минуту, когда священник, дьякон и причетники вышли из ризницы и направились в алтарь, она увидела своего возлюбленного. Срок его послушания до принятия чина еще не кончился: он шел, потупя взор, и нес в руках блюдо, покрытое шелковым покрывалом. В монашеской одежде он выглядел еще красивее, еще статнее, и встреча с ним так глубоко взволновала девушку, что лицо ее зарделось румянцем, и, чтобы чем-нибудь скрыть свое смущение, она принялась кашлять. А несчастный, в ушах которого этот кашель отдавался громче колокольного звона, не смел даже повернуть голову в ее сторону. Но когда он проходил совсем близко от нее, он не мог удержаться – и взгляд его устремился к той, к которой его влекло сердце. И в тот миг, когда его полные скорби глаза узрели ее черты, огонь любви, который он считал уже погасшим, вспыхнул вдруг – и с такого силой, что, пытаясь справиться с ним, он не выдержал и упал на пол у самых ее ног. Испугавшись, что молящиеся могут заметить его волнение, он уверил всех, что споткнулся о сломанную каменную плиту.

66Немецкий граф – Вильгельм фон Фюрстенберг, известный капитан ландскнехтов на службе у Франциска I. Брантом в «Жизнеописаниях иностранных полководцев» (Vies des Capitaines еtrangers) рассказывает о его измене и отсылает к этой новелле «Гептамерона». Впоследствии Фюрстенберг перешел на службу к Карлу V.
67Сеньор де ля Тремойль – губернатор Бургундии с 1501 г. до своей смерти (погиб в битве при Павии в 1525 г.).
68Робертэ – Флоримон Робертэ, главный казначей и финансовый секретарь короля (т. е. министр финансов) при Карле VIII, Людовике XII и Франциске I, умерший в 1527 г. Следовательно, событие, описываемое в новелле, произошло до 1525 г. Скорее всего в 1521 г., когда Франциск приезжал в Бургундию.
69В новелле использован традиционный мотив (замена одной женщины другой в постели).
70О холодных и околдованных (лат.). «О холодных и околдованных» – глава из «Декреталий» (Собрания постановлений) папы Бонифация VIII, где говорится о преследовании церковным судом тех, кто путем колдовства пытается сделать своих врагов неспособными к браку.
71Маркиз Мантуанский – Джан Франческо II Гонзага, женатый на Изабелле д'Эсте, сестре герцога Феррарского Альфонса I д'Эсте. Действие новеллы приурочено к концу XV – началу XVI в.
72Обсерванты (от латинского слова observare – «соблюдать») – монахи-францисканцы, строго соблюдающие устав ордена, реформированный Констанским собором в 1415 г.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36 
Рейтинг@Mail.ru