bannerbannerbanner
Гептамерон

Маргарита Наваррская
Гептамерон

Полная версия

– Ну, умереть – это уже слишком, – сказал Жебюрон. – Этому я не поверю, даже если услышу такие слова из уст самого праведного монаха.

– А я вот думаю, – сказал Иркан, – что нет среди монахов ни одного, кто не хотел бы обратного. Во всяком случае, все они делают вид, что не любят винограда, когда этот виноград висит так высоко, что им до него не дотянуться.

– Но, должно быть, жена этого князя была очень довольна, – сказала Номерфида, – что муж ее узнал, каковы женщины.

– Уверяю вас, что нет, – возразила Эннасюита, – напротив, она ведь любила его, и это ее очень огорчило.

– А мне вот по душе одна женщина, которая смеялась, когда ее муж целовался со служанкой, – вставил Сафредан.

– Ну так расскажите нам о ней, – сказала Эннасюита – я уступаю вам место.

– История эта коротка, – сказал Сафредан, – но я все же расскажу вам ее, потому что мне приятнее рассмешить вас, чем утомлять длинными разговорами.

Новелла пятьдесят четвертая

Жена Тогаса, считавшая, что муж ее отдает ей всю свою любовь, соглашалась на то, чтобы он развлекался со служанкой, и смеялась, когда он целовал эту служанку у нее на глазах.

Между Пиренеями и Альпами жил некий дворянин по имени Тогас, у которого была жена, дети, очень хороший дом и столько богатств и радостей, что он мог бы быть всем доволен, если бы не страдал от сильных головных болей. Боли эти были так мучительны, что врачи посоветовали ему спать отдельно от жены, на что та очень охотно согласилась, ибо паче всего пеклась о жизни и здоровье мужа. И она велела перенести свою кровать в противоположный угол комнаты, как раз напротив кровати мужа, так что, высунув голову, оба они могли видеть друг друга. У этой дамы были две служанки, которые постоянно находились при ней. Нередко перед сном дворянин и его жена читали в постели. Служанки их в это время держали свечи, причем молодая светила сеньору, а пожилая – своей госпоже. Видя, что служанка и моложе и красивее его жены, Тогас стал заглядываться на нее и подчас отрывался от книги, чтобы поболтать с нею. Жена его все это слышала и считала, что нет ничего плохого в том, что слуги и служанки помогают ее мужу немного развлечься, ибо была уверена в том, что, кроме нее, он никого не любит.

Но однажды вечером, когда они читали дольше обыкновенного, дама эта посмотрела издали на кровать своего мужа, возле которой, повернувшись к ней спиной, стояла Молодая служанка, державшая свечу. Мужа ей не было видно, так как между их постелями был камин; на белую стену, которую озаряла свеча, падали тени от его лица и от лица служанки, и видно было, как лица эти то приближаются друг к другу, то отдаляются и смеются. И видно было все так отчетливо, как будто то были не тени, а сами лица. Дворянин, уверенный, что жена не видит его, стал без всякого стеснения целовать служанку. Сначала жена его стерпела и ни слова ему не сказала. Но когда она увидела, что тени их лиц очень уж часто сходятся, она испугалась, как бы дело не зашло еще дальше. Тогда она начала громко смеяться; тени испугались и отдалились друг от друга. Муж спросил, что ее так рассмешило.

– Друг мой, – ответила она, – я так глупа, что смеюсь над собственной тенью.

И сколько он ни допытывался до истинной причины ее смеха, она больше ничего ему не сказала. И тени больше уже не тянулись друг к другу.

– Вот что мне вспомнилось, когда вы рассказали мне о даме, любившей подругу своего мужа.

– Можете быть спокойны, – сказала Эннасюита, – если бы моя служанка позволила себе такое озорство, я бы встала с постели и убила бы ее этим подсвечником.

– Вы чересчур уж жестоки, – сказал Иркан, – но муж ваш отлично бы сделал, если бы заключил против вас союз со своей служанкой, и вы потерпели бы поражение: можно ли поднимать столько шума из-за какого-то поцелуя? Жена этого дворянина поступила правильно, что промолчала и не стала его волновать, чтобы дать ему поправиться от болезни.

– Да, но она боялась, что, если они будут продолжать вести себя так и дальше, – заметила Парламанта, – он этим усугубит свой недуг.

– Она не из тех, – сказала Уазиль, – о ком говорится в Священном Писании: «Мы вас жалели, а вы не плакали, мы пели, а вы не плясали», – потому что, когда муж ее был болен, она плакала, а когда он был весел, она смеялась. Так каждая порядочная женщина должна бы делить с мужем и радость и печаль, любить его, служить ему и быть ему послушной, как церковь послушна Иисусу Христу.

– Тогда надо было бы, благородные дамы, – сказала Парламанта, – чтобы мужья наши делали для нас то, что Христос сделал для церкви.

– Мы так и поступаем, – сказал Сафредан, – и если бы это было возможно, мы бы даже превзошли его, ибо Христос умирал ради церкви всего один раз, а мы ради наших жен умираем каждый день.

– Умираете! – воскликнула Лонгарина. – Мне кажется, что и вы, и другие присутствующие здесь мужчины, после того как женились, так поправились, что во много раз выросли в цене.

– Я знаю, почему это так, – сказал Сафредан, – это потому, что способности наши, подобно золоту, выдерживают все испытания, но плечи наши устали под тяжестью супружеских лат, которые мы столько времени носим.

– Если бы вас действительно заставить целый месяц походить в упряжке и спать на жестком, – сказала Эннасюита, – как бы вам захотелось поскорее вернуться в постель к жене и снова облачиться в те самые латы, на которые вы сейчас жалуетесь. Но говорят, что можно вынести все кроме безделья. Отдых и покой мы умеем ценить лишь тогда, когда мы их потеряли. А эта пустая женщина, которая смеялась, оттого что мужу ее было весело, умела, должно быть, при всех обстоятельствах сохранять душевный покой.

– Должно быть, покой свой она любила больше, чем мужа, – язвительно заметила Лонгарина, – раз она могла не принимать близко к сердцу того, что он делал.

– Она принимала близко к сердцу то, что могло повредить его совести и здоровью, – сказала Парламанта, – и не хотела обращать внимания на разные пустяки.

– Мне становится смешно, когда вы начинаете говорить о совести, – сказал Симонто, – я бы ни за что не хотел, чтобы женщины об этом пеклись.

– Надо было бы, чтобы вам попалась жена вроде той, которая после смерти своего мужа доказала всем, что деньги его ей дороже, чем совесть, – сказала Номерфида.

– Пожалуйста, расскажите нам эту новеллу, – сказал Сафредан, – я вам передаю сейчас слово.

– Я не собиралась занимать вас такой коротенькой историей, – сказала Номерфида, – но раз уж она пришлась кстати, я вам ее расскажу.

Новелла пятьдесят пятая

Вдова купца истолковала написанное ее мужем завещание в своих интересах и в интересах детей.

В городе Сарагосе жил богатый купец, который, предчувствуя близкий конец и видя, что ему не унести с собой всех своих богатств, нажитых, быть может, нечистыми сделками, решил, что, если он умилостивит Господа каким-нибудь даром, ему после смерти отпустятся кое-какие грехи. Как будто милость Господню можно купить за деньги![164] И, отдавая последние распоряжения, он сказал, что хочет, чтобы его чистокровную испанскую лошадь продали повыгоднее, а деньги раздали нищим, и попросил жену, чтобы, как только он умрет, все было исполнено, а деньги розданы так, как он пожелал. Похоронив мужа и поплакав о нем, жена, которая была женщиной вовсе не такой глупой, какими обычно бывают испанки, сказала своему слуге, который, как и она, слышал распоряжения покойного:

– По-моему, с меня хватит и того, что я потеряла мужа, которого так любила, зачем же я должна еще терять мое состояние? Я вовсе не хочу ослушаться его воли, только хочу выполнить ее как можно лучше, – святые отцы ведь народ жадный, опутали они беднягу, ему и подумалось, что он совершит угодное Богу дело, если после смерти пожертвует им столько денег, ведь при жизни он ни одного экю не хотел им дать. Вот я и решила, что волю его мы выполним и даже сделаем все еще лучше, – так, как он сделал бы и сам, если бы прожил еще недели две. Надо только, чтобы никто ничего об этом не узнал.

И когда слуга обещал ей, что сохранит все в тайне, она сказала:

– Пойди и продай его лошадь – и, когда тебя спросят, сколько ты за нее хочешь, ты ответишь: «Один дукат. Но у меня есть еще кошка хорошая, я ее тоже хочу продать, и стоит она девяносто девять дукатов». Продавать ты будешь кошку и лошадь вместе и получишь за них сто дукатов: это как раз столько, сколько покойный муж хотел получить за одну лошадь.

Слуга немедленно же выполнил распоряжение своей госпожи. И когда он расхаживал со своей лошадью по базарной площади, держа в руках кошку, один дворянин, который еще раньше видел эту лошадь и хотел ее купить, спросил его, сколько он за нее просит.

– Один дукат, – ответил слуга.

– Пожалуйста, перестань надо мной смеяться, – сказал дворянин.

– Уверяю вас, ваша милость, – настаивал слуга, – вы должны заплатить за нее один дукат, только вместе с ней вам придется купить и кошку, а за нее мне следует девяносто девять дукатов.

Тогда дворянин, которому эта цена показалась подходящей, сразу же заплатил слуге один дукат за лошадь и девяносто девять за кошку, как тот и просил, унес кошку и увел лошадь. Слуга же доставил вырученные деньги своей госпоже, которая была премного этим довольна; дукат, полученный за лошадь, она тут же раздала нищим, выполняя волю покойного мужа, а все остальные оставила себе и детям.

 

Как вы думаете, может быть, эта женщина была разумнее, чем ее муж, – ее ведь беспокоили и совесть, и благополучие семьи?

– Мне кажется, мужа своего она действительно любила, – сказала Парламанта, – просто она понимала, что перед смертью люди чаще всего выживают из ума; и, зная, какова была его воля, она решила истолковать эту волю на пользу детям, что, по-моему, весьма разумно.

– Как, – воскликнул Жебюрон, – не исполнить волю покойного друга – это, по-вашему, не преступление?

– Ну, разумеется, преступление, – сказала Парламанта, – если только завещатель в твердой памяти и не совершает никакого безумия.

– Стало быть, вы считаете безумием отказать свои деньги церкви и бедным нищим?

– Я вовсе не считаю безумием, – сказала Парламанта, – когда человек, умирая, раздает бедным все богатства, которыми Господь его наделил. Но я не считаю, что он очень мудр, если он раздает как милостыню то, что ему не принадлежит. Вы ведь видите, что самые жадные ростовщики воздвигают самые красивые и роскошные часовни в надежде умилостивить Бога десятью тысячами дукатов, истраченных на постройку этих зданий, и расплатиться с ним за те сто тысяч, которые они награбили. Как будто Господь совсем не умеет считать!

– В самом деле, я много раз удивлялась, – сказала Уазиль, – как это люди думают умилостивить Господа подношениями, которые Христос сам в земной своей жизни не одобрял постройкой величественных зданий, позолотою, росписью и картинами[165]. Но если бы они вникли в слова, некогда сказанные Господом, что единственным истинным приношением он почитает сердце смиренное и чистое, и в то, что говорит апостол Павел, – что каждый из нас и есть тот храм, в котором Господу угодно пребывать, – они бы пеклись при жизни, чтобы совесть у них была чиста, и не стали бы дожидаться того часа, когда человек уже не может сотворить ни добро, ни зло, а паче всего не заставляли бы тех, кто остается в живых, раздавать милостыню людям, которых сами они при жизни не удостаивали даже взглядом. Но того, кто видит сердце человеческое, обмануть нельзя, он будет судить их не только по их делам, но и по вере их и по милосердию.

– Почему же тогда, – спросил Жебюрон, – и францисканцы, и все нищенствующие монахи только и твердят нам, когда мы при смерти, чтобы мы заботились об их монастырях, обещая, что помогут нам попасть в рай, хотим мы этого или нет?

– Как, Жебюрон! – воскликнул Иркан. – Вы, должно быть, забыли, сколько вы же сами рассказывали нам плохого о францисканцах, если спрашиваете: «Неужели эти люди способны на ложь?» Говорю вам, нет на свете больших лжецов, чем они. Не будем особенно упрекать тех, которые пекутся о благе всей своей обители, но ведь есть среди них и такие, которые забывают про данный ими обет нищеты и думают только о том, чтобы удовлетворить свою жадность.

– Мне кажется, Иркан, что вы знаете такого монаха, – сказала Номерфида, – и если история эта стоит того, расскажите ее.

– Хорошо! – согласился Иркан. – Хоть мне и неприятно говорить об этих людях, потому что я причисляю их к разряду тех, о ком Вергилий сказал Данте:

 
Они не стоят слов: взгляни – и мимо![166]
 

но для того, чтобы вы увидели, что, расставаясь со своей мирской одеждой, они не расстаются со своими страстями, я расскажу вам об этом монахе.

Новелла пятьдесят шестая

Одна благочестивая дама обратилась к монаху-францисканцу с просьбой найти мужа для ее дочери и обещала Дать за той такое большое приданое, что святой отец, надеясь завладеть деньгами, предназначавшимися ею для будущего зятя, выдал девушку замуж за своего младшего собрата – монаха, который каждый вечер являлся, чтобы доужинать и провести ночь с женой, наутро же, переодевшись студентом, возвращался к себе в монастырь. Однажды жена узнала его в монастырской церкви, где он служил мессу, и показала его матери. Та сначала ни за что не хотела верить, что это ее зять, но когда ночью они с него сорвали шапочку, то, увидав тонзуру на его голове, она могла убедиться, что дочь ее права и что святой отец обманул их.

Однажды в город Падую приехала некая француженка, и кто-то рассказал ей, что в епископальной тюрьме находится монах-францисканец. Слыша, что говорят о нем все с насмешкой, она осведомилась, за что его туда посадили. Тогда ей сказали, что монах этот, человек уже пожилой, был духовником одной очень благородной и благочестивой дамы. Дама эта, овдовев, осталась одна с дочерью, которую она так любила, что готова была сделать все, что угодно, лишь бы ублаготворить ее и хорошо выдать замуж. И, видя, что дочь ее подросла, она денно и нощно пеклась о том, чтобы найти ей хорошего мужа, который бы жил с ней в мире и дружбе, человека такого же совестливого, как и она сама. А так как один глупый проповедник сказал ей, что даже дурной поступок, содеянный по совету богослова, лучше любого хорошего, внушенного духом святым, она обратилась к духовнику своему, доктору богословия, который был уже человеком пожилым и пользовался в городе большим уважением, прося, чтобы святой отец молитвами своими и советом помог ей и дочери обрести мир душевный. И она стала умолять его найти мужа для ее дочери – и именно такого, какого могла пожелать женщина благочестивая и достойная. Святой отец ответил, что прежде всего надо снискать милость духа святого постом и молитвою и что, если Господь вразумит его, он надеется, что сумеет помочь ей в том, о чем она просит. С этим он и ушел и стал думать, как ему поживиться на этом деле. А так как дама эта сказала ему, что она скопила пятьсот дукатов, чтобы отдать их будущему зятю, и берет на себя прокормить молодых, а также отделать и обставить им дом, он вспомнил, что у него есть товарищ, молодой монах, статный и красивый, который, взяв эту прелестную девушку в жены, получит за ней хорошо обставленный дом, а пятьсот дукатов достанутся ему самому и удовлетворят всю его неуемную страсть к наживе. Он поговорил со своим товарищем, и тот согласился. Тогда он пошел к вдове и сказал ей:

– Должно быть, сам Господь послал ко мне, как к Товию, ангела своего Рафаила[167], чтобы указать достойного мужа вашей дочери, ибо могу вас уверить, что в доме моем сейчас находится благороднейший из мужей Италии. Он несколько раз видел вашу дочь, и она так ему нравится, что, когда сегодня я стоял на молитве, Господь послал его ко мне, и дворянин этот поведал мне, что любит вашу дочь и хочет на ней жениться. А так как я знаю его родных и знаю, что он из хорошей семьи, я обещал ему поговорить с вами. Правда, есть одно небольшое препятствие, о котором известно только мне одному. Недавно кто-то задумал убить одного из его друзей. И вот, чтобы спасти друга, молодой человек выхватил шпагу и хотел разнять враждующих. Но случилось так, что, защищаясь, его друг убил противника. И тогда ему, хоть сам он никого не тронул, пришлось бежать из этого города, – все ведь видели, что он был там и выхватил шпагу. И вот, по совету родных, переодевшись студентом, он бежал в наш город, где его никто не знает, и останется здесь до тех пор, пока родители его не замнут это дело, что, вероятно, произойдет очень скоро. Поэтому свадьба должна быть тайной, и вам придется примириться с тем, что утром он будет уходить слушать лекции и только по вечерам приходить домой.

– Отец мой, – ответила дама, – то, что вы мне сейчас говорите, большая для меня радость. Ведь желание мое теперь исполнится, и в доме моем будет жить тот, кто мне более всего угоден.

Монах исполнил свое обещание и привел к ней своего молодого друга, одетого в роскошную куртку алого шелка, и тот очень понравился этой даме. Молодых помолвили, и, когда наступила полночь, все прослушали мессу и была сыграна свадьба, после чего молодые легли спать, а. наутро муж сказал, что, дабы его не узнали, он должен скрыться в университете. Надев свою куртку из алого шелка и свое длинное одеяние, не забыв и своей черной шелковой шапочки, он пошел проститься с женой и сказал ей, что каждый вечер они будут ужинать вместе, к обеду же она его ждать не должна. С этим он и ушел, а его молодая жена считала себя счастливейшею из смертных, оттого что нашла себе такого хорошего мужа. После чего молодой монах пришел к своему почтенному другу и передал ему пятьсот дукатов, о которых они еще раньше договорились между собою. Вечером же он снова вернулся к той, которая считала его своим мужем. И он сумел снискать такую любовь жены и тещи, что те не променяли бы его на самого знатного принца.

Так они прожили некоторое время. Но Господь наш милостив и жалеет людей простодушных, доверчивых и добрых. И случилось, что однажды утром вдове этой и ее дочери захотелось послушать мессу во францисканском монастыре и навестить своего духовника, который так облагодетельствовал их, найдя одной мужа, а другой зятя. И хоти в церкви не оказалось ни их духовника, ни другого монаха, которого бы они знали, дамы все же решили остаться там и прослушать торжественную службу, которая уже началась, надеясь, что монах еще может прийти. Молодая женщина сосредоточенно и благоговейно молилась – и вдруг, когда священник обернулся, чтобы прочесть Dominus vobiscum[168], она была поражена: ей показалось, что перед ней ее муж или человек, на него чрезвычайно похожий. Но она не решалась ничем это выказать и продолжала ждать, пока он повернется еще раз. И после того, как во второй раз она разглядела его гораздо лучше, у нее уже не осталось никакого сомнения, что это он; она толкнула мать, которая была погружена в молитву, и прошептала:

– Боже мой, матушка, кого я вижу!

– Кого? – спросила мать.

– Да это же мой муж служит сейчас мессу, а если не он то кто-то похожий на него, как две капли воды.

Мать, которая не успела как следует его разглядеть, сказала:

– Прошу тебя, дочь моя, не забивай себе голову такими мыслями, – слыханное ли это дело, чтобы люди столь праведные способны были на такой обман? Если ты поверишь этому, ты совершишь большой грех против Господа нашего.

Однако она тоже стала разглядывать священника и, когда тот дошел до слов: Ita missa est[169] – убедилась, что, действительно, близнецы – и те не могут быть так похожи друг на друга, как этот монах на мужа ее дочери.

Но простодушие ее было так велико, что она готова была уж сказать себе:

«Господи, не дай мне поверить тому, что я вижу!»

Но так как дело касалось ее дочери, она не хотела больше пребывать в неведении и решила узнать всю правду. И когда настал вечер и муж, даже ничего не подозревавший о том, что они были в церкви, должен был вернуться домой, мать сказала дочери:

– Если хочешь, мы сейчас можем узнать всю правду о твоем муже. Как только он ляжет в постель, я войду в комнату, а ты тогда подкрадись к нему сзади и незаметно сорви с него шапочку: мы сразу увидим, есть ли у него на голове тонзура, как у того, кто служил мессу.

 

Сказано – сделано. Как только вероломный муж улегся в постель, почтенная дама зашла в спальню и, как бы играя с ним, схватила его за обе руки. В эту минуту дочь ее сорвала с него шапочку, и обе они увидели сиявшую у него на голове тонзуру, чем и мать и дочь были несказанно поражены. Они тут же позвали слуг и вместе схватили его и, связав, оставили так до утра.

И как ни оправдывался монах, сколько он ни говорил красивых слов, ему ничто не помогло. Утром вдова послала за своим духовником, велев сказать, что хочет сообщить ему что-то очень важное. И когда тот поспешил прийти, она приказала расправиться с ним так же, как и с молодым, и стала попрекать его тем, что он оказался обманщиком. После этого она послала за судейскими и предала обоих монахов в их руки. Само собой разумеется, что судьи оказались людьми порядочными и не оставили этого преступления без наказания.

Вы видите, благородные дамы, что поклявшиеся жить в бедности не свободны от искушений, в которые повергает их жадность – источник всякого зла.

– И добра тоже! – воскликнул Сафредан. – Ведь эти пятьсот дукатов, которые скопила старуха, пошли на пользу: бедная девушка, столько времени дожидавшаяся мужа, могла за эти деньги приобрести себе двоих мужей; и, кроме того, она познала монашескую иерархию.

– У вас обо всем самые превратные представления, – сказал Уазиль, – вам кажется, что все женщины на вас похожи.

– Простите меня, госпожа моя, – сказал Сафредан, – я бы дорого дал, чтобы это было так и чтобы удовлетворить женщин было бы так же легко, как нас.

– Какой у вас злой язык, – сказала Уазиль, – все здесь присутствующие отлично знают, что вы не правы. И доказательство этого – история, которую нам только что рассказали и из которой явствует, сколь доверчивы несчастные женщины и сколь коварны и хитры те, кого мы считаем выше вас, пребывающих в миру мужчин. Ведь ни она, ни ее дочь не хотели ничего решить сами, а, вместо того, чтобы следовать своим намерениям, положились на добрый совет.

– Некоторые женщины настолько требовательны, – сказала Лонгарина, – что им кажется, что муж их должен быть ангелом.

– Вот поэтому-то им часто попадаются дьяволы, – заметил Симонто, – и случается это чаще всего с теми, которые, не доверяясь благодати Господней, считают, что они своим собственным разумом – или послушавшись чьего-то совета – сумеют снискать в этом мире счастье, даровать которое может только сам Господь.

– Что я слышу, Симонто! – воскликнула Уазиль. – Вот уж не думала, что вы можете рассуждать так разумно.

– Госпожа моя, – сказал Симонто, – мне очень жаль, что вам не удалось убедиться, какой я на самом деле. Оттого что вы меня плохо знаете, у вас, я вижу, сложилось дурное мнение обо мне, но и я ведь могу заниматься делами монахов, если монах позволил себе вмешаться в мои.

– Выходит, ваше дело – это обманывать женщин? – сказала Парламанта. – Этим вы сами же выносите себе приговор.

– Если бы даже мне удалось обмануть сто тысяч женщин, – сказал Симонто, – этого было бы мало, чтобы отомстить за все обиды, которые мне причинила одна из них.

– Я знаю, – сказала Парламанта, – как вы часто жалуетесь на дам. И вместе с тем вы всегда веселы и так хорошо выглядите, что невозможно поверить, чтобы вам действительно пришлось перенести все те беды, о которых вы говорите. По этому поводу в «Красавице, не знающей жалости» сказано:

 
Но так обычно говорят,
Чтобы добиться утешенья[170].
 

– Вы приводите слова известного ученого мужа, – сказал Симонто. – Он не только сам был человеком суровым, но и заразил своей суровостью всех дам, которые прочли его и последовали его учению.

– Пусть так, но его учение, как ни одно другое, полезно для молодых дам, – сказала Парламанта.

– Если бы все женщины были безжалостными, – продолжал Симонто, – мы могли бы преспокойно отвести наших лошадей в конюшню, снять все наши боевые Доспехи и, пока не настала новая война, заниматься домашними делами. Но скажите, пожалуйста, неужели можно считать благородной женщину, у которой нет ни жалости, ни милосердия, ни любви и которая к тому же жестока?

– Милосердие и любовь у нас должны быть, – сказала Парламанта, – но слово жестокая настолько неуместно, когда говорят о женщине, что не может не задеть нашу честь. В самом деле, не быть жестокой – означает оказать ту милость, о которой вас просят, а ведь всем хорошо известно, какой милости домогаются мужчины.

– Должен вам сказать, сударыня, – возразил Симонто, – что есть мужчины, настолько разумные, что они не просят ничего, кроме доброго слова.

– Вы мне напомнили об одном мужчине, который довольствовался даже перчаткой, – ответила она.

– Мы хотим знать, кто этот любезный кавалер, – сказал Иркан, – и я передаю вам слово, чтобы вы нам рассказали эту историю.

– Мне будет очень приятно это сделать, – сказала Парламанта, – ибо она преисполнена благородства.

164Эта фраза в изданиях Боэстюо и Грюже, из осторожности перед церковной цензурой, была заменена фразой «думал замолить свой грех, если он раздаст все нищим, не заботясь о том, что его жена и дети померли бы с голоду после его смерти».
165Протестанты выступали против икон и статуй в церквах, называя поклонение им идолопоклонством; иногда фанатики-протестанты во Франции портили или разбивали иконы и статуи, что вызывало массовые преследования их со стороны церкви и государственной власти.
166У Данте («Божественная комедия», Ад, III песня, стих 51, перевод М. Л. Лозинского) эти слова Виргилия относятся к душам равнодушных, которых не принимает ни рай, ни ад.
167Товий – герой библейской «Книги Товита».
168Господь с вами (лат.).
169Богослужение окончено (лат.).
170Цитата из поэмы Алэна Шартье «Красавица, не знающая жалости», уже упоминавшейся в обсуждении двенадцатой новеллы.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36 
Рейтинг@Mail.ru