Маргарита Наваррская
Гептамерон

Новелла пятьдесят седьмая

Некий английский лорд семь лет был влюблен в одну даму и никак не решался признаться ей в своей любви. И вот однажды, когда они сидели вместе на лужайке, он взглянул на нее – и сердце его так сильно забилось, что он вдруг весь побледнел и переменился в лице. Тогда дама эта, чтобы показать, как она жалеет его, по его просьбе положила ему на сердце свою руку в перчатке, а он сжал эту руку так сильно (признавшись ей в эту минуту в любви, которую столько времени к ней питал), что перчатка осталась у него в руке. Потом он украсил эту перчатку драгоценными каменьями и прикрепил к своему кафтану возле самого сердца. И он продолжал оставаться кавалером этой дамы и вел себя столь благородно и достойно, что о большей милости никогда ее не просил.

Король Людовик Одиннадцатый назначил своим послом в Англию сеньора де Монморанси^[171]. И как только сеньор этот прибыл в эту страну, он сумел снискать уважение и любовь английского короля и всех принцев, которые стали даже поверять ему свои тайны и просить у него совета.

Однажды на пиршестве, которое в его честь устроил король, он оказался рядом с одним лордом из знатного дома, на кафтане у которого висела дамская перчатка, пристегнутая золотыми крючками. Перчатка эта была украшена множеством алмазов, рубинов, изумрудов и жемчужин, и видно было, сколь она драгоценна. Сеньор де Монморанси так часто на нее поглядывал, что сосед его догадался, что ему хочется знать, почему он так разукрасил эту перчатку. А так как он почитал графа человеком очень достойным, он обратился к нему со следующими словами:

– Я вижу, вам кажется странным, что я так богато разукрасил эту скромную перчатку. Мне и самому очень хочется рассказать вам об этом, ибо вы человек справедливый и настолько хорошо понимаете, какое это чувство – любовь, что, если вы найдете поступок мой правильным, вы его похвалите, а если нет, вы будете снисходительны к любви, которая повелевает всеми, у кого в груди благородное сердце. Должен вам сказать, что я всю жизнь любил одну даму, люблю ее и сейчас и буду любить даже после смерти. Сердце мое, осмелев, рвалось к ней, по язык мой робел и ничего не мог ей поведать. Семь лет я не решался ничем намекнуть на мою любовь, опасаясь, что, если дама эта заметит ее, я потеряю возможность часто видеться с нею, а этого я боялся больше, чем смерти. Но однажды, когда я сидел с нею на лужайке и глядел на нее, сердце мое вдруг так забилось, что я весь побледнел и переменился в лице. Когда она заметила это и спросила меня, что со мною такое, я ответил: «Что-то нехорошо с сердцем». Она решила, что это недуг совсем иного Рода, чем любовь, и ей стало меня жаль. Тогда я попросил ее положить руку мне на сердце, чтобы послушать, как оно бьется. Она это сделала – и не из каких-либо других чувств, а просто из жалости. А когда я поднес к груди руку ее, на которой была надета перчатка, сердце мое забилось еще сильнее, и она убедилась, что я говорю ей правду. И тогда я крепко прижал ее руку к груди и сказал: – Горе мне, сударыня, примите сердце мое, которое готово разорвать мне грудь, чтобы очутиться в руке той, от кого я жду милости жизни и сострадания. Теперь оно принуждает меня признаться вам в любви, которую я так долго таил, ибо ни оно, ни я не властны над этим могучим божеством.

Признания мои очень эту даму удивили. Она хотела отдернуть руку. Но я так крепко прижал ее, что перчатка так и осталась – на том месте, где жестокая держала руку. А так как после этого мне не привелось больше находиться в такой близости к ней, я ношу эту перчатку на груди, как целительный пластырь для сердца, и я украсил ее самыми богатыми кольцами, какие только имел, хотя главное сокровище мое – это сама перчатка: я не расстался бы с нею, даже если бы мне предложили за нее все английское королевство. Самая большая радость, какая у меня есть на этом свете, – это чувствовать ее у себя на груди.

Сеньор де Монморанси, который сам руку дамы предпочел бы ее перчатке, похвалил великое благородство его души, сказав, что это пример самой удивительной любви, какую только ему приходилось видеть в жизни, и что он считает собеседника своего достойным лучшего обращения. Ведь владелец перчатки так высоко чтит подобную безделицу, что, если в руки его попадет нечто большее, он может умереть от радости. Выслушав сеньора де Монморанси, лорд согласился с ним, нимало не догадавшись, что тот над ним просто подсмеивается.

Если бы все мужчины вели себя так благородно, дамы могли бы им вполне доверять, да и стоило бы им это только перчатки.

– Я хорошо знал сеньора Монморанси, – сказал Жебюрон, – и я уверен, что он не стал бы жить так, как этот англичанин; ежели бы он довольствовался столь малым, он не испытал бы тех радостей любви, которые достались на его долю; ведь в старинной песенке говорится:

 
Никогда влюбленному трусу
Не стяжать себе доброй славы.
 

– Обратите внимание вот на что, – сказал Сафредан, – как только эта бедная женщина почувствовала, что сердце у него так бьется, она мгновенно отдернула руку. Она ведь считала, что он может умереть, – а, говорят, женщины больше всего боятся прикасаться к покойнику.

– Если бы вы столько бывали в больницах, сколько вы бываете в тавернах, – сказала Эннасюита, – вы бы так не говорили, вы бы увидали, что женщины обряжают покойников, до которых мужчины при всей их храбрости боятся дотронуться.

– Действительно, нет ни одного человека, – сказал Сафредан, – которому не пришлось бы расплачиваться за полученные удовольствия и страдать тем больше, чем больше он в свое время наслаждался. Так было с одной девушкой, которую мне довелось встречать в одном порядочном доме: чтобы заплатить за наслаждение, которое она получила, целуя любимого человека, ей пришлось в четыре часа утра целовать бездыханное тело убитого накануне дворянина, которого она нисколько не любила. И тогда каждый понял, что этим она искупала великое наслаждение. Поелику все добрые дела, творимые женщинами, мужчины не ценят, я считаю, что вообще никогда не следует целовать ни живых, ни мертвых, разве только тогда, когда Господь это велит.

– Что до меня, – сказал Иркан, – то мне так мало Дела до женских поцелуев, за исключением поцелуев моей жены, что я готов согласиться на все, что угодно. жаль только людей молодых, которых вы лишаете последних радостей, пренебрегая заповедью апостола Павла, который велит приветствовать друг друга in osculo sancto^[172].

– Если бы апостол Павел был таким, как вы, – сказала Номерфида, – мы непременно захотели бы удостовериться, действительно ли в нем говорит дух Господень.

– Выходит, что вы готовы усомниться в Священном Писании, – сказал Жебюрон, – лишь бы не поступиться своими предубеждениями.

– Упаси Боже, чтобы мы стали еще сомневаться в Священном Писании, – сказала Уазиль. – Но мы не очень-то верим всей вашей лжи. Нет ни одной женщины, которая не знала бы обстоятельно, как она должна поступать: никогда не сомневаться в слове Божьем – точно так же, как не принимать на веру слова мужчин.

– А по-моему, – сказал Симонто, – на свете больше мужчин, обманутых женщинами, чем женщин, которых обманули мужчины. Женщины любят нас недостаточно и поэтому нам не верят, мы же любим их такой огромной любовью и до того готовы верить всем их выдумкам, что бываем обмануты ими гораздо раньше, чем заподозрим этот обман.

– Можно подумать, что вам пожаловался какой-нибудь дурак, которого обманула сумасбродка, – сказала Парламанта, – тому, что вы говорите, поверить совершенно невозможно, и надо, чтобы вы подтвердили ваши слова примером. Поэтому, если вы знаете такой случай, я передам вам слово, чтобы вы его рассказали. Я вовсе не хочу сказать, что слова ваши заставят нас вам поверить, но во всяком случае, когда вы станете открыто клеветать на женщин, мы не будем огорчаться, ибо знаем, с кем имеем дело.

– Ну что же, если хотите, я расскажу вам эту историю, – сказал Дагусен^[173].

Новелла пятьдесят восьмая

Некий дворянин, слишком легко поверивший женщине, которой он перед этим нанес обиду, покинув ее ради других, – причем именно тогда, когда она больше всего его любила, – был обманут ею и высмеян всем двором.

При дворе Франциска Первого находилась одна весьма достойная и умная дама. Благонравием своим, обходительностью и приятностью она подкупала сердца многих кавалеров и так хорошо умела занять их, ни в чем не поступаясь честью, так поражала их остроумием своих речей, что они не находили, что отвечать ей: тех, кто был больше всего уверен в себе, она заставляла отчаиваться, а в отчаявшихся вселяла надежду. И так она насмехалась едва ли не над всеми своими кавалерами, а между тем сама очень полюбила одного из них и величала его кузеном – именем, которое могло значить в ее устах и нечто другое^[174]. А так как в мире нет ничего устойчивого, дружба их нередко омрачалась ссорой, после чего, однако, снова возобновлялась и становилась еще крепче, чем раньше, и весь двор не мог этого не замечать.

Однажды дама эта, – то ли чтобы убедить всех, что она никого не любит, то ли чтобы заставить страдать того, из-за кого сама претерпевала немало страданий, – сделалась с ним вдруг необычно ласковой, такой, какой раньше никогда не бывала. Видя это, дворянин, который и на войне и в любви бывал всегда храбр, начал еще более решительно добиваться взаимности той, к которой он уже несколько раз обращался со своими мольбами. Дама же, притворившись, что он ее окончательно разжалобил, согласилась на все, о чем он ее просил, и сказала, что поднимется наверх, где, как она хорошо знает, никого нет, и как только он увидит, что она ушла, пусть тут же следует за нею, ибо там она будет одна. Видя, что она очень к нему благосклонна, и поверив ее словам, дворянин так обрадовался, что принялся ухаживать за другими дамами, ожидая, пока она удалится, чтобы тут же последовать за ней. Она же, будучи искушенной во всех женских хитростях, отправилась к принцессе Маргарите, дочери короля^[175], и к герцогине де Монпансье и сказала им:

– Хотите позабавиться так, как вам еще в жизни не приходилось?

Дамы эти не любили грустить и попросили ее сказать им, что она задумала.

– Дело касается такого-то, – сказала она, – человека, как вы знаете, очень доблестного и смелого. Вы знаете, сколько неприятностей он мне причинил: когда я любила его всей силой моей любви, он предпочел мне других; и сколько горя мне пришлось из-за него испытать – никто не знает. А теперь вот Господь дал мне средство отомстить ему за все. Сейчас я уйду к себе в комнату – она прямо над этой. Посмотрите, что он будет делать: вы увидите, что он придет туда следом за мной. И вот, когда он минует галерею и начнет подниматься по лестнице, – пожалуйста, подойдите обе к окну и вместе со мной кричите: «Помогите! Воры!» Вы увидите, как он рассердится; будем думать, что он не учинит ничего непристойного, но если он не станет меня громко ругать, то про себя он все же добром меня не помянет.

Принцесса и герцогиня весело рассмеялись, ибо ни один из кавалеров не воевал с дамами столько, сколько этот, а при дворе он пользовался у всех большим уважением и любовью, и насмешек его все очень боялись. Поэтому обе они решили, что имеют право быть причастны к победе, которую надеялась одержать эта дама.

И вот, едва только та, которая все это затеяла, ушла, они стали внимательно следить за дворянином, который собрался куда-то уйти. Когда же он открыл дверь, дамы вышли на галерею, чтобы не потерять его из виду. Ничего не подозревая, он окутал шею плащом, чтобы спрятать лицо; потом он спустился с лестницы во двор, а после этого снова поднялся. Но, встретив там кого-то и не желая, чтобы тот его узнал, он спустился снова и вернулся с другой стороны. Принцесса и герцогиня все это видели, а дворянин их не замечал. Когда же он дошел до лестницы, по которой мог спокойно подняться в комнату своей возлюбленной, обе они подбежали к окну и тут же увидели его даму, которая стала во весь голос кричать, что забрался вор, и призывала на помощь. Тогда обе дамы, находившиеся внизу, принялись ей вторить – и так громко, что голоса их разнеслись по всему дворцу.

Можете себе представить, в какой досаде дворянин этот убежал к себе, не успев укрыться от глаз дам, которые уже знали его тайну и часто потом вспоминали о его бегстве, равно как и та, которая устроила эту засаду и которая потом сама сказала ему, что теперь-то она отомщена. У дворянина, однако, были на все свои ответы и отговорки; он очень ловко старался убедить их, что догадался об их затее и дал своей даме обещание прийти наверх только для того, чтобы немного поразвлечься. Он сказал, что никогда бы не пошел туда из любви к ней, ибо от этой любви давно уже ничего не осталось. Однако дамы никак не хотели с ним согласиться, и никто в точности не может сказать, как все было в действительности. Но если он в самом деле поверил обманщице, что вполне могло быть, – то, коль скоро в его время мало кто мог с ним сравниться умом и отвагой и уж, во всяком случае, никто не мог его превзойти (что он потом и доказал, ибо умер доблестной смертью), вам, пожалуй, придется признать, что мужчины, которые любят, обычно верят больше, чем следует, своим дамам и те часто водят их за нос.

– Я считаю, что дама эта поступила правильно, – сказала Эннасюита, – ибо, если женщина любит мужчину, а он бросает ее ради другой, он заслуживает самой жестокой мести.

– Разумеется, – сказала Парламанта, – но только если он сам ее любит. А то ведь есть женщины, которые влюбляются в мужчин, не будучи уверены в их взаимности. А потом, узнав, что те полюбили других, они принимаются обвинять их в непостоянстве. Вот почему женщины умные никогда не бывают обмануты заверениями мужчин; они не обращают на них внимания; они не верят даже словам, в которых есть правда, ибо и у правды и у лжи язык-то один.

– Если бы все дамы думали так, как вы, – сказал Симонто, – мужчины должны были бы спрятать подальше все свои мольбы; но только, что бы вы и вам подобные ни говорили, мы никогда не поверим, что подозрительность – такое же свойство женщин, как и красота. И как вам ни хотелось бы смутить нас своими доводами, это убеждение наше позволяет нам жить в радости.

– Я хорошо знаю, – сказала Лонгарина, – кто та дама, которая так посмеялась над этим дворянином, и должна сказать, что считаю ее способной на любую хитрость, – коль скоро она не пощадила мужа, она, конечно, не пощадила и своего кавалера.

– Как это не пощадила мужа? – воскликнул Дагусен. – Вы, должно быть, знаете о ней больше, чем я! Раз так, я уступаю вам свое место, чтобы вы нам рассказали об этом.

– Если вы согласны меня выслушать, я охотно расскажу вам то, что знаю, – ответила Лонгарина.

Новелла пятьдесят девятая

Та же самая дама, заметив, что муж ее недоволен тем, что у нее есть кавалеры, с которыми она проводит время (хоть и ничем не пороча при этом свою честь), стала тщательно его выслеживать и обнаружила, что он неравнодушен к одной из ее служанок; тогда она подговорила служанку согласиться на все, о чем он ее просил, и ухитрилась уличить своего мужа в таком неблаговидном поступке, что тому пришлось сознаться, что он заслуживает более сурового наказания, чем его жена, которая с этого дня получила возможность жить так, как ей нравится^[176].

Дама, о которой вы только что рассказывали, вышла замуж за одного богатого дворянина, происходившего из очень старинного и знатного рода, причем оба они не чаяли души друг в друге. Будучи женщиной светской, умевшей повеселиться, она не стала скрывать, что у нее есть кавалеры. Она даже любила потешаться над своими поклонниками и нередко развлекала мужа рассказами о них. Но мужу такая жизнь в конце концов надоела. Ему не нравилось, что жена столько времени проводит в обществе людей, которые не были ему ни родственниками, ни друзьями, и к тому же его сердили большие траты, которые ему приходилось совершать, чтобы она могла роскошно одеваться и блистать при дворе. Поэтому он пользовался каждым удобным случаем остаться дома, но в дом к ним стало приходить столько людей, что расходы не становились меньше. Жена же его, где бы она ни бывала, всегда ухитрялась проводить время за играми, танцами и прочими светскими развлечениями, за которыми молодым женщинам пристало коротать свой досуг. А когда муж ее с улыбкою говорил ей, что они проживают слишком много, она отвечала, что он может быть совершенно спокоен, – если ему и придется что-нибудь носить, то не рога, а разве только суму, потому что она очень любит наряды и ей надо быть одетой богаче и роскошнее всех при дворе. И. как муж ни старался, чтобы поездки ко двору происходили возможно реже, она тем не менее никогда не упускала случая туда отправиться. И всякий раз она умела подластиться к мужу, который не хотел ей ни в чем отказать.

Но вот однажды, когда, несмотря на все ухищрения, ей никак не удавалось поехать на придворный праздник, она вдруг заметила, что муж ее неравнодушен к одной из ее служанок, и решила воспользоваться этим обстоятельством. Она позвала служанку и так искусно обо всем ее Расспросила, пуская в ход то ласки, то угрозы, что девушка призналась, что с тех пор, как она находится у них в доме, не было дня, чтобы ее господин не волочился за нею, но она считает, что ей лучше умереть, чем поступить против Бога и чести своей, тем более что госпожа оказала ей такую великую милость, взяв к себе в дом. Услыхав о вероломстве мужа, дама эта огорчилась, но в то же время обрадовалась. Ей было обидно узнать, что муж ее, который делал вид, что так ее любит, в действительности так позорит ее, несмотря на то что она и красивее и привлекательнее той, на которую он готов ее променять. Вместе с тем она обрадовалась тому, что теперь, когда муж ее уличен в столь тяжком проступке, он уже не сможет упрекать ее ни за поездки ко двору, ни за ее кавалеров. И, чтобы довести дело до конца, дама эта попросила, чтобы служанка понемногу начала уступать просьбам ее мужа, соблюдая те условия, которые она ей поставит. Девушка сначала отказывалась, но после того, как госпожа уверила ее, что ни жизни, ни чести ее ничто не угрожает, согласилась.

Продолжая волочиться за служанкой, муж вдруг заметил, что девушка переменилась и стала более податливой. Тогда он начал добиваться своего еще настойчивее, чем прежде. Девушка же выучила свою роль наизусть и стала говорить, что она бедна и что, если только она снизойдет к его просьбам, все надежды ее рухнут и госпожа, вместо того чтобы выдать ее замуж за хорошего человека, ее прогонит. На это дворянин ответил, что беспокоиться ей нечего, что он сам найдет для нее жениха – и лучше и богаче того, кого ей обещает ее госпожа, – и что к тому же все останется в тайне и никто об этом не будет знать. В конце концов девушка дала свое согласие, – и, когда зашла речь о том, какое место им облюбовать для этой приятной встречи, она сказала, что лучше всего для этого подойдет маленький домик в глубине сада, где есть и спальня и кровать и где их никто не увидит. Дворянин, который готов был пойти куда угодно, согласился и с нетерпением стал ждать назначенного дня и часа. Служанка сдержала слово, данное своей госпоже, и рассказала ей все с начала до конца о своем разговоре с ее мужем и о том, что свидание их назначено на следующий день, после обеда. Девушка обещала, что, когда нужно будет, позовет ее, и просила свою госпожу помнить об этом и прийти сию же минуту, чтобы уберечь ее от опасности, которой она, не желая ослушаться господской воли, себя подвергает. Та заверила ее, что бояться нечего, что она ее не оставит и защитит от ярости мужа. На другой день, после того как они пообедали, дворянин был особенно ласков с женой: последней это было не очень приятно, но она сумела так хорошо притвориться, что он ничего не заметил. После обеда жена спросила его, что он собирается делать. Он ответил, что у него большое желание поиграть в карты. Тут же был принесен стол, и все сели за игру. Но жена сказала, что играть ей что-то не хочется и она лучше посидит и посмотрит. Перед тем как сесть за карты, муж успел напомнить служанке о ее обещании. И, в то время как он сидел и играл, девушка прошла в комнату и незаметно сделала знак своей госпоже, из которого та поняла, что она собирается совершить небольшую прогулку; муж же ничего этого не заметил. Но через час, когда один из его слуг знаками позвал его издалека, он сказал жене, что у него разболелась голова и он хочет немного отдохнуть и подышать свежим воздухом. Зная не хуже его самого, что у него за болезнь, жена спросила, не сесть ли ей поиграть за него, и он уступил ей свое место, сказав, что скоро вернется. В ответ на это жена тут же заверила его, что, даже если ей придется сидеть за игрой целых два часа, она все равно не соскучится. Муж ее сначала пошел к себе в комнату, а оттуда по аллее в парк. Жена, знавшая другую, более короткую дорогу, выждала немного, а потом, притворившись, что у нее схватило живот, посадила вместо себя играть другого. Выйдя из комнаты, она сняла свои башмаки на высоких каблуках и, боясь опоздать, побежала со всех ног в условное место. Она прибежала туда как раз вовремя и, войдя через другой вход в комнату, куда только что перед этим пришел ее муж, спряталась за дверью и стала слушать, как супруг ее признавался в своих высоких и благородных чувствах служанке. А как только она увидала, что дело начинает доходить до большего, она схватила его за спину и сказала:

– Я слишком близко, чтобы тебе могла понадобиться другая.

Нечего и говорить, что муж ее был вне себя от гнева. Он увидел, что лишается всех радостей, которых так ждал, и что жена его узнала больше, чем надо, так что теперь он может навсегда утратить ее любовь. И, решив, что виновата во всем служанка, он, не сказав ни слова жене, погнался за несчастной девушкой в такой ярости, что, если бы жена не вырвала ее у него из рук, он бы ее, наверное, убил; он стал говорить, что это препоганая девка, что жене его надо было немного подождать – и она бы убедилась, что он хотел только посмеяться над этой негодницей и что вовсе не стал бы учинять над ней то, к чему она приготовилась, а вместо этого отхлестал бы ее розгами. Но жена его была женщиной достаточно искушенной в жизни, и обмануть ее было нелегко: она обрушила на него столько упреков, что он даже испугался, что она совсем от него уйдет. Ему пришлось обещать ей, что он исполнит все, чего она от него хочет. А так как упреки жены были справедливы, ему оставалось только признаться, что он был неправ, когда осуждал ее за то, что у нее такое множество кавалеров. Ибо женщина красивая и порядочная не становится менее добродетельной оттого, что ее любят, если только не делает и не говорит ничего, что может запятнать ее честь; мужчина же, если он преследует женщину, которую не любит, и этим позорит и жену и совесть свою, действительно заслуживает самого сурового наказания. И муж обещал ей, что впредь, если ей захочется поехать на какое-нибудь придворное празднество, он никогда не будет чинить ей препятствий, равно как и осуждать ее за то, что у нее есть кавалеры; он ведь хорошо знает, что она никого из них не любит и только потешается над ними. Жене такое решение пришлось по душе, она стала думать, что одержала этим немалую победу, но мужу в этом не призналась, а напротив – притворилась огорченной и ответила, что поездки ко двору уже не доставляют ей теперь ни малейшего удовольствия, ибо она видит, что он ее разлюбил, а без его любви всякое общество будет ее только раздражать; ведь только тогда, когда женщина любима своим мужем и сама его любит, как то было с ней, она может преспокойно разговаривать с кем угодно и никто не станет над нею смеяться. И ее бедному мужу пришлось немало потрудиться, чтобы убедить ее, что он по-прежнему ее любит. Но в конце концов они все же помирились и вместе вернулись в дом. Однако, для того чтобы подобные вещи не могли больше повторяться, он попросил ее прогнать служанку, причинившую ему столько неприятностей. Дама эта с ней действительно рассталась, но сначала нашла для нее хорошего жениха и, справив за счет своего супруга приданое, выдала ее замуж.

А для того чтобы жена забыла о его безрассудстве, муж сам начал возить ее на придворные празднества и одевать со всею роскошью и богатством, что ей и требовалось для того, чтобы быть счастливой.

Вот, благородные дамы, почему я сказал, что нет ничего странного в том, как эта дама поступила с одним из своих кавалеров, ибо точно так же она вела себя и с собственным мужем.

– Вы рассказали нам про очень хитрую жену и очень глупого мужа, – сказал Иркан, – ведь если уж он добился такой удачи, ему не следовало останавливаться на полдороге.

– А что же он, по-вашему, мог еще сделать? – спросила Лонгарина.

– Да то, что хотел, – ответил Иркан, – жена ведь пришла в такой великий гнев, узнав о том, что он собирается учинить, что, если бы даже он и исполнил все, что задумал, гнев ее вряд ли мог бы быть еще сильнее, пожалуй, жена стала бы только больше его уважать, увидав, как он смел и решителен.

– Все это хорошо, – сказала Эннасюита, – но где же вы видели, чтобы мужчине приходилось одновременно сражаться с двумя женщинами? Жена его защищала свои права супруги, а служанка – свою невинность.

– Так-то оно так, – подтвердил Иркан, – но человеку смелому не приходится бояться двух слабых женщин, он все равно достигает того, чего хочет.

– Ну, разумеется, – сказала Эннасюита, – выхватив шпагу, он мог бы убить их обеих, и я не представляю себе, как бы он выпутался иначе из этого положения. Поэтому будьте так добры сказать, что бы вы, например, сделали на его месте?

– Я бы обнял жену, – сказал Иркан, – и унес ее на руках из комнаты. А потом бы уж расправился со служанкой по своему вкусу – либо лаской, либо силой.

– Хватит вам рассказывать о том, сколько вы можете сотворить зла, – воскликнула Парламанта.

– Не беспокойтесь, Парламанта, – ответил Иркан, – я не способен смутить моими речами чью-либо невинность. Но это отнюдь не значит, что я сочувствую дурному поступку. Меня удивляет только затея, которая сама по себе ничего не стоит, и я не одобряю человека, который, взявшись за дело, не доводит его до конца, причем вовсе не потому, что любит жену, а потому, что ее боится. Когда муж любит свою жену так, как велит Господь, он заслуживает всяческой похвалы, но я не могу уважать мужчину, когда любви у него нет, а есть только страх перед ней.

– Конечно, – сказала Парламанта, – если бы вы не могли стать хорошим мужем из любви ко мне, мало было бы мне радости в том, что вы стали бы делать из страха.

– Вы забываете, – ответил Иркан, – что любовь, которую я к вам питаю, делает меня более послушным, чем страх перед смертью и перед муками ада.

– Можете говорить что угодно, – сказала Парламанта, – но, насколько я знаю, у меня нет причин быть вами недовольной, что же касается того, что от меня укрылось, то я не хочу ни подозревать вас, ни тем более выслеживать.

– Большую глупость, по-моему, совершают те женщины, которые неусыпно следят за своими мужьями, – сказала Номерфида, – равно как и мужья, которые выслеживают своих жен. Ибо достаточно каждому дню его заботы, а о том, что может случиться завтра, беспокоиться не стоит.

– Если иногда и бывает необходимо следить за тем, что бесчестит семью, – сказала Уазиль, – то лишь для того, чтобы порядок в доме не нарушался, а вовсе не для того, чтобы осуждать людей. Нет ни одного человека, который был бы без греха.

– А ведь сколько раз люди попадали в неприятное положение из-за того, что они тщательно не следили за поведением своих жен, – заметил Жебюрон.

– Если вы знаете такой случай, то, пожалуйста, расскажите, – попросила Лонгарина.

– Один такой случай я действительно знаю, – сказал Жебюрон, – и, если угодно, я вам его расскажу.