Маргарита Наваррская
Гептамерон
Когда Полина поняла, что под монашеской одеждой бьется все то же сердце и что со дня его ухода в обитель прошло уже столько времени, что все уверены, что она совсем о нем позабыла, она решила привести в исполнение свой замысел и сделать так, чтобы отныне одеждой своей и образом жизни последовать примеру того, с кем они вместе, служа одним и тем же господам, так долго прожили под одной кровлей. И это не было столь уже трудным делом, ибо еще больше четырех месяцев тому назад она совершила все необходимые приготовления, чтобы уйти в монастырь. И вот однажды утром она попросила у маркизы разрешения съездить в обитель Святой Клары, на что та дала свое согласие, ибо не знала, зачем она это делает. Проезжая мимо монастыря обсервантов, Полина попросила настоятеля разрешить ей повидаться со своим возлюбленным, назвавшись его близкой родственницей. И когда они встретились в капелле, где, кроме них, никого больше не было, она сказала:
– Если бы честь моя позволила мне идти в монастырь сразу же вслед за вами, я никогда не стала бы столько медлить. Но именно теперь, когда терзаниями своими я заставила людей, склонных видеть в чужих поступках одно дурное, переменить свое мнение обо мне, я решила принять монашество, дабы следовать вашему примеру во всем – и в одежде и в образе жизни. Ведь если на долю вашу выпадут радости, радостно будет и мне, а если вас ждет теперь горе, я не хочу, чтобы это горе миновало меня. Если я буду следовать по вашим стопам, мне, как и вам, откроются врата рая. Я уверена, что тот, кто один поистине совершенен и достоин любви нашей, призвал нас служить ему, храня в сердцах наших постоянную и благую любовь друг к другу, которую дух святой обратит в любовь еще более высокую и поможет обоим нам презреть нашу бренную плоть, доставшуюся нам от Адама, дабы встретить со всею готовностью супруга небесного Иисуса Христа.
Возлюбленный ее был так счастлив услыхать столь благочестивые слова, что, проливая слезы радости, постарался, как только мог, укрепить ее в этом решении. Он сказал ей, что, коль скоро единственное, что он может получить от нее в мире, – это слово, он счастлив тем, что будет пребывать в таком месте, где слово ее всегда до него дойдет, и для них обоих лучше, что они будут жить в любви и доброта Божья направит сердца их и помыслы, и теперь он молит Господа, чтобы десница его не оставляла их, ибо она одна принесет им спасение. Говоря все это и заливаясь слезами радости, он поцеловал ей руки, и она наклонила лицо и ответила ему таким же нежным и чистым поцелуем. И Полина простилась с ним с благоговейной радостью и поехала в обитель Святой Клары, где и стала монахиней.
О решении своем она сообщила маркизе, которая была всем этим поражена и на следующий же день явилась сама в обитель, чтобы повидаться с девушкой и заставить ее одуматься и вернуться. На это Полина ответила своей госпоже, что если та была властна отнять у нее мужа из плоти и крови, человека мирского, которого она любила больше всего на свете, то пусть же она этим и удовлетворится и не ищет разлучить ее с супругом незримым и бессмертным, ибо сие не в силах сделать не только она, но и никто из людей. Видя, что ее решение непреклонно, маркиза поцеловала ее и, простившись с ней с большим сожалением, уехала. И с той поры Полина и возлюбленный ее жили каждый в своей обители и вели столь примерную и благочестивую жизнь, что можно быть уверенным, что тот, кто прославил себя милосердием, сказал им, как Магдалине, перед их уходом из жизни, что все грехи прощаются им за то, что они так много любили, и с миром проводил их туда, где они вкусили вечное блаженство, которого мало кто из людей заслужил.
Вы не станете отрицать, благородные дамы, что любовь этого человека была поистине удивительна. Но возлюбленная его ответила ему столь же удивительной любовью, и я хотела бы, чтобы каждый, кто любит, получал всегда такую награду.
– Сколько бы тогда развелось на свете безумцев! – воскликнул Иркан.
– Так, по-вашему, выходит, что тот, кто любит чистой юношеской любовью, а потом обращает эту любовь к Богу, совершает безумие? – спросила Уазиль.
– Если грусть и отчаяние заслуживают похвалы, – смеясь, ответил Иркан, – то Полина и ее возлюбленный, разумеется, эту похвалу заслужили.
– У Бога немало средств привести нас к себе, – сказал Жебюрон, – сначала нам кажется, что это несчастье, а потом все становится благом.
– Мне вот думается, что только тот может по-настоящему возлюбить Бога, кто по-настоящему любил кого-нибудь из смертных, – вставила Парламанта.
– А что значит по-настоящему любить? – спросил Сафредан. – Уж не считаете ли вы, что по-настоящему любит тот, кто млеет перед любимой, кто поклоняется ей только издали, не выказывая своих желаний?
– Настоящая, совершенная любовь, по-моему, приходит тогда, – сказала Парламанта, – когда влюбленные ищут друг в друге совершенства, будь то красота, доброта или искренность в обхождении, когда эта любовь неустанно стремится к добродетели и когда сердце их столь благородно и столь высоко, что они готовы скорее умереть, чем дать волю низменным побуждениям, несовместимым ни с совестью, ни с честью. Душа ведь создана для того, чтобы возвратиться к своему божественному началу, и, пока человек жив, она к этому непрестанно стремится. Но так как чувства, которыми она постигает мир, несовершенны и омрачены первородным грехом, они являют ей только то, что зримо и что лишь более или менее приближает к совершенству. А душа наша жаждет именно совершенства, и поэтому через внешнюю красоту, совершенство чувств, доброту и благородство хочет разглядеть красоту высшую, совершенство и благость духовные. Но после того, как она их напрасно ищет повсюду и не находит того, кого возлюбила, она начинает искать его в другом, как дитя, которое по малости своей играет в куклы и другие игрушки и собирает камушки, считая все это своим богатством, а потом, когда вырастет, начинает любить живых кукол и собирать другие богатства, те, что необходимы для жизни. Умножив опыт свой и узнав, что земное все лишено совершенства и в нем нельзя найти настоящего счастья, человек хочет найти творца и источника всего. Но если Господь не поможет ему прозреть и обрести веру, он из слепого невежды превратится в слепого философа, ибо одна только вера способна указать ему счастье и пути к нему, недоступные для человека низменных плотских вожделений.
– Разве вы не видите, – сказала Лонгарина, – что земля, на которой растут бесполезные для людей травы и деревья, привлекает человека тем, что ее можно засеять и собрать потом благие плоды. Так и в сердце человеческом должна теплиться любовь ко всему, что он видит перед собой, иначе он никогда не возвысится до любви к Богу, даже получив семя глагола его. И сердце останется ледяным, бесплодным и проклятым.
– Вот почему большинство людей не достигает высот духовных, – сказал Сафредан, – они любят только хорошее вино да грязных служанок, не имея понятия о том, что такое любовь женщины благородной.
– Если бы я был посильнее в латыни, – сказал Симонто, – я привел бы вам слова апостола Иоанна: «Кто говорит: „я люблю Бога“, а брата своего ненавидит, тот лжец, ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, которого не видит?» Ведь любовь к недоступному мы обретаем через то, что доступно нашему взгляду.
– Тогда скажите нам, – сказала Эннасюита, – кто этот столь совершенный человек, quis est ile et laudabimus eum[73].
– Есть люди, чья любовь так велика и так совершенна, – ответил Дагусен, – что они предпочли бы умереть, лишь бы не дать волю желанию, от которого может пострадать честь и совесть их возлюбленной – они стараются всячески скрыть эти желания и от всех, и от нее самой.
– Эти люди, должно быть, из породы хамелеонов, которые живут одним воздухом[74], – заметил Сафредан. – Нет ведь ни одного человека на свете, который не захотел бы признаться в своей любви и увериться, что и его любят, как не должно быть такой любовной лихорадки, которая сразу бы не прошла, если человека выгонят вон. Мне, например, доводилось на своем веку видеть, как чудесно люди от нее исцеляются.
– Займите, пожалуйста, мое место, – попросила Эннасюита, – и расскажите нам о ком-нибудь, кто бы воскрес и ожил, получив такой вот реприманд от любимой дамы.
– Я до того боюсь, – сказал Сафредан, – что мой рассказ не понравится дамам, – а я был их слугою всю мою жизнь и продолжаю им оставаться, – что без вашего на то особого приказания ни за что бы не дерзнул повествовать об их несовершенствах. Но теперь я должен повиноваться и не стану скрывать от вас правды.
Новелла двадцатая
Сеньор де Риан, влюбленный в некую вдову, узнав, что она обманула его и не верна своим клятвам, так был этим удручен, что гнев навсегда погасил в нем пламень любви, перед которым и время и превратности судьбы были бессильны[75].
В Дофинэ жил некий дворянин по имени сеньор де Риан, принадлежавший ко двору короля Франциска Первого и отличавшийся благородством и красотою. Он долгое время ухаживал за одной вдовой, в которую был влюблен и которую глубоко чтил. Боясь потерять ее расположение, он никак не решался признаться ей в своих самых сокровенных желаниях. И, почитая себя человеком красивым и достойным ее любви, он принимал на веру все, что от нее слышал. А она клялась ему, что любит его больше всего на свете и что если бы ей довелось когда-нибудь уступить настояниям мужчины, то снизошла бы она только к нему одному, ибо он для нее – образец совершенства, но до той поры просила его довольствоваться ее высокой и чистой дружбой. Вместе с тем она убедила его, что, если благоразумие оставит его и он захочет добиться от нее большего, ей придется расстаться с ним навеки. Бедный молодой человек не только довольствовался тем, что имел, но считал себя даже счастливым тем, что приобрел расположение дамы, которая, как он был уверен, являла собой пример добродетели. Было бы слишком долго рассказывать вам, что они оба говорили друг другу при встречах и какой далекий путь ему не раз приходилось совершать, чтобы свидеться с нею. Короче говоря, этот мученик, горевший на огне любви, – а огонь этот примечателен тем, что, чем больше он тебя жжет, тем больше ты этого хочешь, – сам стремился к тому, чтобы мучениям его не было конца. И вот однажды ему пришло в голову сесть на коня и поехать к той, которая была для него дороже жизни и чьи добродетели он ставил превыше всего. Явившись к ней в дом, он спросил слуг, где находится их госпожа. Ему отвечали, что она только что возвратилась от вечерни и ушла в парк, чтобы читать там молитвы. Де Риан сошел с лошади и, направившись прямо туда, спросил о ней у служанок, которые подтвердили ему, что дама только что прогуливалась одна по главной аллее. Сеньор де Риан стал уже надеяться, что счастье ему улыбнулось. И очень осторожно, стараясь не шуметь, он пошел искать свою любимую, радуясь больше всего тому, что застанет ее в одиночестве. И, приблизившись к месту, где ветви деревьев, сплетаясь, образовали подобие беседки и куда не проникали лучи солнца, он вошел под этот навес так стремительно, как может войти только тот, кто спешит на свидание. И что же он видит: любимая женщина лежит на траве в объятиях конюха – грубого, неотесанного и грязного. Я не берусь описывать вам его негодование, но было оно столь велико, что за один миг погасило пламень, который горел так долго и стойко. И в порыве этого негодования он вскричал:
– Сударыня, как я благодарен судьбе! Случилось, что за одну минуту коварство ваше исцелило меня и избавило от длительного недуга, причиною которого была ваша Мнимая добродетель.
И, ничего больше не сказав, он повернулся и сразу ушел. Несчастная ничего не успела ему ответить и только закрыла руками лицо. Скрыть свой позор она уже не могла и спрятала только глаза, чтобы не видеть того, кто отлично ее узнал, несмотря на ее притворство.
Так вот, благородные дамы, пожалуйста, не пытайтесь лицемерить перед человеком порядочным, если у вас нет к нему настоящей любви, и не причиняйте ему обид, чтобы удовлетворить свою прихоть; знайте, что лицемеры всегда бывают наказаны и Господь помогает только тем, у кого чистое сердце.
– Ну, нечего сказать, – воскликнула Уазиль, – хорошенькую же историю вы приберегли к концу дня! И если бы все мы не поклялись, что будем рассказывать одну только правду, я ни за что не поверила бы, что женщина столь высокого положения способна была променять благородного дворянина на самого последнего мужлана.
– Увы – сказал Иркан, – если бы вы только знали разницу между дворянином, который всю жизнь носит оружие и проводит свои дни в войнах, и конюхом, которого кормят на убой и не очень отягощают работой, вы были бы снисходительнее к этой бедной вдове.
– Что бы вы ни говорили, Иркан, – ответила Уазиль, – оправдать эту женщину нельзя ничем.
– Мне приходилось слышать, – сказал Симонто, – что иные дамы хотят иметь своих апостолов, которые бы повсюду восхваляли их целомудрие и добродетель. Оставшись с ними где-нибудь наедине, они бывают с ними весьма ласковы и даже готовы уверить своих пастырей, что, если бы не страх перед судом совести и чести, они бы удовлетворили все их желания. А эти дурни, когда где-нибудь в обществе заходит разговор о женщинах, готовы дать голову на отсечение, что по целомудрию им нет равных, ибо они устояли перед таким искушением. Таким образом, людям порядочным эти женщины показывают себя с самой лучшей стороны, и те их всячески превозносят, а в любовники они избирают себе человека, который все равно никогда не осмелится что-либо рассказать, а если бы и осмелился по своей темноте и низости, то ему бы никто не поверил.
– Такие суждения действительно иногда приходится слышать от ревнивых и подозрительных мужчин, – сказала Лонгарина, – но это же сущий вздор. Мало ли что могло приключиться с какой-то несчастной женщиной, это вовсе не основание подозревать остальных.
– Чем больше мы будем углубляться в этот разговор, – заметила Парламанта, – тем больше будет изощряться воображение наших мужчин, которых так увлек рассказ Сафредана. Поэтому лучше всего пойти послушать вечерню и не заставлять себя ждать, как это было вчера. – И вся компания согласилась с нею.
– Иные из нас должны возблагодарить теперь Господа Бога, – сказала Уазиль, когда они шли в церковь, – за то, что он помог им сегодня рассказать истории, в которых так много правды. Что же касается Сафредана, то ему следовало бы просить прощения за то, что он оказался таким насмешником и оскорбил дам.
– Клянусь честью, – воскликнул Сафредан, – хоть я не берусь утверждать, действительно ли дело было именно так, как я рассказал, все это я слышал своими ушами. А уж если бы мне довелось рассказывать вам о женщинах то, что сам я воочию видел и испытал, вам бы пришлось столько раз креститься, сколько не крестятся даже тогда, когда освящают церковь, – так велико было бы ваше негодование.
– Ну, нечего сказать, признался, – воскликнул Жебюрон, – да такое покаяние, пожалуй, только усугубляет грех.
– Раз вы такого дурного мнения о женщинах, – сказала Парламанта, – им следует изгнать вас из своего общества и отказаться от разговоров с вами.
– Некоторые из них уже воспользовались вашим советом, они лишили меня всего, на что я имел право, – ответил Сафредан, – и если бы я мог рассказать что-нибудь еще худшее обо всех и чем-нибудь им досадить, я бы, не задумываясь, это сделал, лишь бы они потом отомстили за меня той, которая так несправедлива ко мне.
Парламанта надела маску[76] и вместе со всеми остальными вошла в церковь, где давно уже отзвонили вечерню, но где не оказалось ни одного монаха: узнав, что гости их собираются на уединенном лугу и рассказывают друг другу забавные истории, святые отцы, которые были более падки до развлечений, чем до молитвы, спрятались в канавке за густою изгородью и, лежа там на траве, так внимательно слушали увлекательные рассказы, что даже не слыхали церковного звона. Спохватившись, они побежали в церковь бегом и так запыхались, что не сразу еще могли начать службу. А когда богослужение окончилось и все стали спрашивать их, почему они так запоздали и так плохо пели, они вынуждены были признаться, что получилось это из-за того, что, слушая рассказы, они обо всем забыли. Когда их гости узнали, что рассказы эти так им пришлись по душе, им разрешено было и впредь присутствовать и слушать их, сидя или лежа за изгородью. Ужин прошел оживленно: возобновились споры, которые не успели закончить на лужайке, и в течение целого вечера все говорили и никак не могли наговориться. Наконец Уазиль сказала, что пора уже ложиться спать, чтобы за ночь все могли как следует отдохнуть и встать утром со свежей головой, добавив, что каждый час сна до полуночи стоит трех, которые мы спим потом. Все попрощались и разошлись по своим комнатам, и на этом окончился второй день.
Конец второго дня.
ДЕНЬ ТРЕТИЙ
В третий день обсуждается поведение дам, которые искали только добродетельной любви, а также примеры лицемерия и коварства монахов
Вступление
На следующее утро, еще до того как все собрались в трапезной, госпожа Уазиль была уже там. Она пришла за полчаса до всех, чтобы просмотреть тот отрывок Священного Писания, который она готовилась прочесть вслух. И точно так же, как и в предыдущие дни, все были премного довольны ее чтением. Не успела она еще закончить, как один из монахов пришел звать всех к утренней мессе, ибо оказалось, что и сеньоры и дамы были так поглощены этим чтением, что не слышали даже, как прозвонили колокола. Прослушав мессу со всем подобающим благочестием и потом скромно пообедав, чтобы чересчур обильная еда не притупила память и каждый мог получше вспомнить то, что должен был рассказать, они разошлись по своим комнатам, чтобы почитать свои записи в ожидании, когда настанет время идти на лужайку. Как только назначенный час настал, все отправились туда. И те, кто решил в этот день рассказать нечто забавное, лукаво улыбались, и по их лицам можно было догадаться, что присутствующим будет над чем посмеяться. Когда все расположились на траве, Сафредана спросили, кому он передаст слово, чтобы начать третий день.
– Мне кажется, что вчера я очень провинился перед вами, а сам я не знаю никакой истории, которая могла бы загладить мою вину. Поэтому, я думаю, лучше всего было бы передать сейчас слово Парламанте; она со свойственной ей рассудительностью сумеет рассказать что-нибудь в похвалу дамам и заставит забыть о горькой истине, которую я вам высказал вчера.
– Я отнюдь не собираюсь расплачиваться за ваши грехи, – ответила Парламанта, – я постараюсь только сама не пойти по вашим стопам. Поэтому я хотела бы рассказать одну только правду, как мы клятвенно обещали друг другу, и убедить вас, что на свете есть дамы, которые в своих друзьях ищут прежде всего высокой и чистой любви. А поелику те, о которых пойдет сейчас речь, принадлежат к знатному дому, я расскажу вам все, как было, изменив только их имена. И прошу вас, любезные дамы, помните, что благородное и целомудренное сердце никакая любовь не заставит перемениться, как вы и увидите сами из моего рассказа.
Новелла двадцать первая
Роландина, которая до тридцати лет оставалась незамужней, зная, что отца нисколько не интересует ее участь и что госпожа ее не очень к ней расположена, связала себя нежной дружбой с неким бастардом из знатного рода и обещала ему выйти за него замуж. Но когда отца ее об этом предупредили, он строго-настрого приказал ей взять назад свое обещание. Однако девушка продолжала хранить верность своему возлюбленному до последних его дней и, только когда удостоверилась в его смерти, вышла замуж за дворянина, который принадлежал к тому же роду, что и она[77].
Была во Франции королева, которая любила, чтобы в ее свите всегда находились девушки из самых знатных домов[78]. Среди них была некая Роландина, которая приходилась ей близкой родственницей. Но по причине каких-то неладов с отцом этой девушки королева питала к ней неприязнь. Роландина не выделялась среди остальных красотою, но и не была особенно дурна собой, благоразумие же и добродетель ее были так велики, что к ней сваталось немало знатных вельмож. Всем она отвечала отказом: отец ее любил деньги и ревниво берег свое состояние, не очень-то беспокоясь о благополучии дочери. Королева же, как я говорила, питала к ней неприязнь, и поэтому те из придворных, которые боялись прогневить свою госпожу, перестали выказывать девушке знаки внимания. Таким образом, из-за небрежения отца и презрения королевы несчастная Роландина очень долго не могла найти себе мужа. И в конце концов она стала этим очень тяготиться, и не столько потому, что ей так уж хотелось выйти замуж, сколько потому, что начала стыдиться своего положения. Она оставила двор и всю светскую суету, решив посвятить себя Богу, и стала проводить время в молитвах и рукоделье. И так вот молодые годы ее прошли в уединении, и жизнь ее была на редкость добродетельной и благочестивой. Когда ей было уже около тридцати лет, она встретилась с побочным сыном одного сеньора из знатного и славного рода – человеком весьма порядочным и благородным. Но бастард этот не был ни богат, ни красив и поэтому не пользовался успехом у дам. Он оставался неженатым – и, так как несчастье часто сближает людей, он начал ухаживать за Роландиной, ибо положение обоих, состояние их и участь во многом были сходны. И, жалуясь друг другу на свои невзгоды, они так подружились, как только могут подружиться товарищи по несчастью, и старались возможно чаще встречаться и утешать друг друга. И чем больше они виделись, тем больше росла и крепла их дружба. Те, кто знал, как уединенно живет Роландина и как она всех чуждается, видя ее теперь постоянно в обществе этого человека, стали возмущаться и старались внушить ее воспитательнице, что она не должна этого допускать. Та передала эти слова Роландине и сказала, что все возмущаются тем, что она столько времени проводит с человеком, который недостаточно богат, чтобы на ней жениться, и недостаточно красив, чтобы стать ее другом. Роландина, которая всегда была более склонна к скромной жизни, чем к светским забавам, ответила своей воспитательнице:
– Ах, матушка, вы же видите, что я лишена возможности избрать себе мужа, равного мне по положению, и что я всегда избегала общества людей молодых и красивых, боясь повторить ошибки, в которые впадают иные. А дворянин этот – человек, как вы сами знаете, очень порядочный и скромный, и беседы с ним всегда полезны и благочестивы. И если он утешает меня в моих невзгодах, то, поверьте мне, в этом нет ничего дурного ни для вас, ни для тех, кто пускается на всякие пересуды.
Бедная старушка, которая любила свою госпожу больше, чем самое себя, сказала:
– Мадемуазель, я вижу, что все, что вы говорите, сущая правда и что отец ваш и госпожа наша королева недостаточно добры к вам. Но коль скоро сейчас эти пересуды затрагивают вашу честь, то, будь это даже ваш собственный брат, вам надлежало бы отказаться от встреч с ним.
– Матушка, – заплакав, сказала Роландина, – раз вы мне даете такой совет, я поступлю так, как вы говорите. Но до чего же тяжко мне будет жить, когда на целом свете не останется никого, кто бы мог утешить меня в моем горе!
И когда бастард явился к ней, чтобы, по обыкновению, с нею побеседовать, она передала ему слова своей воспитательницы и в слезах просила его, чтобы он воздержался от встреч с нею до тех пор, пока не улягутся все эти слухи, – что он и сделал.
Но во время этой вынужденной разлуки и тот и другая, лишившись последнего утешения, стали испытывать страдания, которых не знали раньше. Роландина все время молилась, постилась и ездила по святым местам. Оказалось, что это была любовь, которой она дотоле еще не знала, и чувство это причиняло ей столько боли, что с той поры у нее не было ни минуты покоя. Бастард, так же как и она, жестоко страдал от любви, но в глубине сердца он уже понял, что любит ее, и решил, что постарается на ней жениться, ибо считал, что быть ее мужем для него большая честь. И он стал думать о том, как найти способ сказать Роландине о своей любви. Прежде всего он решил завоевать расположение ее воспитательницы и начал с того, что рассказал той, на какое страдание обрекают бедную девушку, отнимая у нее последнее утешение. Добрая старушка расплакалась и поблагодарила его за то, что он так предан ее госпоже. И они стали вдвоем думать, как устроить ему свидание с возлюбленной. Роландина должна была притвориться, что у нее мигрень и малейший шум ее раздражает. Когда же все уйдут в покои королевы, она получит возможность остаться со своим возлюбленным вдвоем и наговориться с ним вволю. Бастард несказанно обрадовался; последовав совету этой доброй женщины, он мог теперь всякий раз, когда хочет, говорить со своей подругой. Но так продолжалось недолго, ибо королева, которая недолюбливала Роландину, стала спрашивать, почему та постольку времени не выходит из своей комнаты. И хотя кто-то сказал ей, что девушка больна, нашелся и другой человек, любивший позлословить за чужою спиной, и он не преминул добавить, что бастард, в обществе которого девушка проводит все вечера, должно быть, с успехом лечит ее от мигрени. Королева, нередко прощавшая грехи другим, к Роландине не знала снисхождения. И, послав за ней, она решительно запретила ей встречаться со своим возлюбленным где бы то ни было, кроме королевских покоев или зала. Роландина не подала и виду, что ей это тяжко, и сказала:
– Если бы я только знала, ваше величество, что все это вам неугодно, я никогда не стала бы с ним разговаривать.
Сама же она только и думала о том, чтобы найти какой-нибудь способ его опять увидеть, и на этот раз так, чтобы королева ничего не узнала. И вот как она поступила. По средам, пятницам и субботам Роландина постилась и в эти дни обычно оставалась в комнате одна со своей воспитательницей. И в те часы, когда все остальные придворные дамы уходили ужинать, она могла на свободе разговаривать с тем, кого все сильнее любила. И чем меньше у них оставалось на это времени, тем пламеннее становились их речи, – они с жадностью хватались за каждую украденную минуту, как вор хватается за драгоценные вещи. Но тайна их раскрылась: кто-то из слуг увидел, как в один из постных дней бастард из знатного рода вошел в комнату, где жили придворные дамы; он шепнул об этом другому, а тот все рассказал королеве, которая до того разгневалась, что молодому человеку никогда уже больше не разрешили переступать порог этой комнаты. Но, чтобы не потерять возможности видеться со своей возлюбленной, он говорил, что едет куда-то по делу, и по вечерам отправлялся в замковую капеллу, переодевшись францисканцем или доминиканцем, и монастырская одежда так изменяла его внешность, что узнать его никто бы не смог. И так вот, во время службы, встречался он с Роландиной, которая приходила туда в сопровождении своей воспитательницы. И, видя, какую любовь она к нему питает, он не побоялся сказать ей:
– Мадемуазель, вы видите, каким опасностям мне приходится подвергаться, чтобы служить вам, и знаете, как строги запреты королевы, не позволившей вам говорить со мной. Знаете вы и упрямство вашего отца, – он ведь и не помышляет о том, чтобы выдать вас замуж. Он отверг уже столько хороших партий, что ни в наших краях, ни где-либо в другом месте не найти никого, кто бы стал добиваться вашей руки. Я хорошо понимаю, что я беден и что вы могли бы выйти замуж за дворянина богаче меня. Но если почесть за сокровище истинную любовь и добрую волю, то, пожалуй, вы не найдете на свете более богатого человека, чем я. Господь наделил вас превеликим богатством, и вам грозит опасность разбогатеть еще больше. Если бы мне удалось услыхать, что выбор ваш пал на меня и вы согласны стать моей женой, то это было бы для меня несказанным счастьем и до конца моих дней я остался бы вашим мужем, другом и верным слугою. Если же вы предпочли бы человека, по положению равного вам, – а найти такого совсем не легко, – он захотел бы стать вашим господином и больше бы думал о ваших богатствах, нежели о вас самой, и красота была бы для него дороже, чем добродетель. Пользуясь своим правом распоряжаться всем, что у вас есть, он обращался бы с вами хуже, чем вы этого заслужили. И я так страстно хочу, чтобы желание мое исполнилось, и так боюсь, чтобы вы не подчинились чьей-то чужой воле, что я молю вас принять такое решение, которое сделало бы меня счастливейшим из людей, позволив мне исполнить все ваши желания и заботиться о вас так, как не мог бы никто на свете.
Роландина, слыша, что он говорит ей именно то, что ей самой хочется сказать ему, ответила:
– Я очень рада, что вы первый заговорили о том, что я давно уже хотела вам сказать. Все эти два года, с тех пор как я познакомилась с вами, я думаю об этом денно и нощно и стараюсь взвесить все доводы и решить, должна ли я связывать свою судьбу с вашей. Ведь коль скоро я все равно решила, что должна буду выйти замуж, остается только выбрать того, кто был бы мне по душе. И разве могут что-нибудь значить для меня красота, богатство и знатность, если я убеждена, что единственный человек, с которым я могла бы жить спокойно и счастливо, – это вы? Я знаю, что, сделавшись вашей женой, я не прогневлю Господа, а только исполню его волю. Что же касается отца моего, то он так мало заботился о моих интересах и столько раз отказывал моим женихам, что теперь, если я и выйду замуж, он по закону не имеет права лишить меня наследства. Но пусть даже я ничем не буду владеть, кроме того, что есть у меня сейчас, – с таким мужем, как вы, я буду почитать себя самой богатой женщиной в мире. Что же касается госпожи моей королевы, то совесть не помешает мне ослушаться ее, дабы исполнить повеление Господа Бога, ей-то ведь совесть не помешала лишить меня счастья, которое я могла иметь в дни моей юности. Но чтобы вы не сомневались в том, что любовь моя к вам высока и чиста, вы должны будете пообещать мне, что не станете добиваться женитьбы на мне до тех пор, пока отец мой жив, или до тех пор, пока мне тем или иным путем не удастся добиться его согласия.
Бастард охотно все это ей обещал, и, чтобы скрепить свои обещания, они обменялись кольцами и, придя в церковь, торжественно поцеловали друг друга, призвав себе в свидетели Бога. И, кроме поцелуев, между ними никогда ничего не было.
Сердца их наполнились радостью истинной любви, и, всецело положась на силу своего чувства друг к другу, они не виделись долгое время. И не было такого места, где бы можно было прославить себя, куда бы бастард из знатного рода не отправился, радуясь тому, что он не останется бедным, поелику Господь даровал ему богатую жену. Возлюбленная же его за все время его отсутствия была ему верна и не обращала никакого внимания на других мужчин. И хоть немало женихов просили ее руки, она всем отвечала отказом, говоря, что уже столько лет прожила одна, что теперь ни о каком замужестве вовсе не помышляет. А так как столь многие получали отказы, слух о ее непреклонности дошел и до самой королевы, и та позвала ее к себе и спросила, почему она так упрямится. Роландина ответила, что не хочет ослушаться ее воли, сказав, что хорошо помнит, как королева не соглашалась выдать ее замуж даже тогда, когда она была молода и могла бы быть счастлива со своим избранником. Теперь же долгие годы приучили ее к терпению, и она довольствуется своим положением. И каждый раз, когда королева заговаривала с ней о замужестве, она неизменно отвечала ей то же самое. Когда война окончилась и бастард вернулся ко двору, Роландина по-прежнему не разговаривала с ним на людях и, чтобы увидеть его, отправлялась в одну из церквей, сказав, что идет туда исповедоваться, ибо она ни на минуту не забывала, что королева под страхом смерти запретила им всякие встречи и разговоры наедине. Но благородная любовь не знает никаких преград, и чем зорче стерегли их враги, тем искуснее они находили способ увидеться и поговорить друг с другом. И они перебирались из церкви в церковь, из монастыря в монастырь, лишь бы только взоры их могли встречаться. И так продолжаюсь до тех пор, пока король не отправился в свой охотничий замок близ Тура. Замок этот был расположен в уединенном месте; церквей поблизости не оказалось, и дамы слушали мессу в замковой часовне, где было очень тесно и не было никаких укромных уголков, в которых можно было бы укрыться от посторонних глаз. Но несмотря на то, что судьба им на этот раз не благоприятствовала, любовь их нашла другую лазейку. Ко двору приехала знатная дама, приходившаяся родственницей бастарду[79]. Дама эта вместе с сыном поселилась в королевском замке, причем комната ее сына была расположена в самом конце того крыла, где находились покои короля. А оттуда через окно отлично было видно окно комнаты противоположного крыла, которая была прямо над королевским залом; в этой-то комнате и поместились все придворные дамы. Заметив, что молодой принц несколько раз подходил к открытому окну, Ролан-дина послала воспитательницу оповестить своего возлюбленного. Тот тщательно все разведал, а потом, зайдя в комнату принца, сделал вид, что увлекся чтением книги «Рыцари Круглого Стола»[80], которую он нашел там на столе. И когда все отправились обедать, бастард из знатного рода остался там один и попросил слугу запереть дверь, сказав, что хочет дочитать начатую книгу и что за всем здесь присмотрит. А так как слуга знал, что это родственник его господина и человек, на которого вполне можно положиться, то он ушел, предоставив ему полную свободу. В это время к окну напротив подошла Роландина. Чтобы иметь повод задержаться и подольше поговорить с ним, она, притворившись, что у нее болит нога, обедала и ужинала отдельно от всех и проводила эти часы в одиночестве. Она придумала себе занятие – плести покрывало из тонкого ярко-красного шелка – и, оставшись одна, вешала это покрывало на окно в знак того, что, кроме нее, в комнате никого нет. Удостоверившись, что все ушли, она таким образом извещала своего возлюбленного, который подходил к окну напротив, и они могли тогда разговаривать достаточно громко, чтобы слышать друг друга и чтобы никто их не слышал. Когда же она замечала, что кто-нибудь идет, она кашляла или делала ему знак, и он успевал вовремя скрыться. Те, кому было поручено следить за влюбленными, были уверены, что они давно уже охладели друг к другу, ибо Роландина никогда не выходила из комнаты, а ему вход туда был строго-настрого запрещен.
