Михаил Константинович Зарубин
Илимская Атлантида. Собрание сочинений
2
После инфаркта поездка на любом виде транспорта стала для меня проблематичной. Бывали дни, когда объезжая объекты в области, будучи уверенным в достаточной крепости организма, я доводил себя до обморочного состояния.
Вроде никакого напряга – сидишь в комфортабельном современном автомобиле, тепло, не чувствуются ни ухабы, ни ямы, в салоне звучит любимая музыка. Однако проходит полчаса, и уже клонит ко сну. Но сна нет, дрема изнуряет, в полусне внешний шум, шуршание колес, скрип тормозов, сигналы встречных машин кажутся громче, воспринимаются мучительнее. Выходишь из машины усталым, как после стайерской дистанции. Я знаю – это от давления. Принимаю лекарство. Но рабочая необходимость не обращает внимания ни на давление, ни на другие сбои моего организма. Надо – значит надо!
Однажды пришлось срочно ехать в Москву. Жена снарядила меня как на Северный полюс, да еще упросила старшую дочь меня сопровождать. Взяли отдельное купе на двоих, за окном ночь. Стук колес убаюкал, но вдруг от какого-то внешнего или внутреннего толчка я резко проснулся и уже уснуть не смог. Сложный шум заключил меня в свои объятья, как в тиски: скрежещут колеса, скрипят двери соседних купе, гудят встречные поезда. К утру на часок я все-таки забылся тяжелым сном. Вышел из вагона разбитый, конечно, недовольный. Всё, как всегда. Шум в голове, мелькание мушек перед глазами, кровь постукивает в висках, щеки пылают.
Зашли с дочерью в зал ожидания, нашел свободный диванчик, проглотил таблетку, запил водой. Доченька взяла за руку, проверила пульс.
– Дорогая моя, все нормально, не волнуйся, – попытался я утешить взволнованную дочь. – Сейчас отдышусь, закреплюсь на твердой земле. А ты пока сходи в буфет за водой.
– А как же ты тут без меня будешь? – заботливо проговорила дочь.
– Так мне уже лучше, скоро все мои недомогания совсем пройдут, они боятся солнечного света и рабочего настроения.
– Хорошо, я быстро, папа, – улыбнувшись задорно, по-девчоночьи, поторопилась она выполнять мою простую просьбу.
– Не торопись, доченька.
Я прикрыл глаза, откинулся на спинку дивана. Мысль пугала: что же с моим сердцем происходит? Почему не хочет работать ритмично? Знать бы… На этом месте мои невеселые размышления прервал чей-то оптимистичный голос.
– О, какие люди встречаются в зале ожидания Ленинградского вокзала!
Голос я узнал: тембр насыщенный, модуляции теплые. И не ошибся – это был Рецептер. Я почтительно встал, бодро и радостно поздоровался.
– Володя! Ты что здесь делаешь?
– Я… мимо прохожу, – пошутил друг с улыбкой.
– Это понятно. А в Москву – по каким делам?
– Приехал тебя искать, Михаил, а то в родном городе нет времени встретиться.
– Ладно тебе, ты тоже хорош, захотел бы встретиться, нашел бы способ.
– Ну не сердись, пошутили и хватит. Ты кого, Михаил, здесь ждешь?
– Доченьку, она ушла за водой, а я давление усмиряю. А оно, как норовистый конь, никак под узду не хочет. Ничего, сейчас таблеточки его угомонят. Надолго ли?
– Прости меня за шутки, не знал, что тебе нездоровится.
– Уже простил, Володя. Садись рядом, поговорим, пока дочь не вернется.
Одну минуту мы молчали. Володя заметно сочувствовал моему нездоровью. Я стал его утешать.
– Вроде отпускает, – для убедительности трогая затылок руками, уже пободрее отрапортовал я. – Да, точно, полегче стало. Так ты откуда, Володя? И куда?
– Да оттуда же, откуда и ты, – с поезда. Вышел не торопясь, в буфет зашел, в газетный киоск заглянул, потому и задержался. А ты зачем в Москву, Михаил Константинович?
– Да вопросов много поднакопилось, без начальства не разрешить, надо и в Министерство заглянуть.
– Вам-то, бизнесменам, что в Министерстве делать? Вы же не государственные служащие.
– Ты прав, Володя, особых дел в Министерстве у меня нет, позвонили, попросили словом мудрым переброситься. Совет мой профессиональный, наверное, понадобился.
– Ну ладно, Михаил, не хочешь говорить, не говори.
– Ты, Володя, зря обижаешься. Нечего мне сказать. Какие тайны у меня от тебя могут быть? А тебя какой леший сюда привел?
– Меня этот леший каждую неделю сюда приводит.
– Чего так?
– Мы ведь не бизнесмены. У нас всегда чего-то не хватает.
Подошла дочь, вопросительно посмотрела на меня.
– Ну как, папа?
– Уже лучше, даже совсем хорошо, доченька. Вот и человек дорогой помог забыть о недомогании. Познакомься – это мой друг, просветитель, не побоюсь сказать – мой и еще многих питерцев кумир. Кумир – в смысле любимый театральный артист и режиссер.
– Здравствуйте, – поклонилась Владимиру дочь. – Я вас знаю с детства. А ты, папа, дай мне руку, я проверю твое отличное самочувствие.
Она взяла мое запястье, посчитала пульс.
– Нормально, нормально, доченька, – отмахнулся я и, продолжая разговор с Рецептером, спросил:
– А чего у вас не хватает? Такой прекрасный театр, популярный, известный.
– Конечно, денег, Михаил.
– Тебе, Володя, в Министерство к которому часу?
– К двенадцати.
– Мне нужно к одиннадцати. Сейчас всего ничего, – отметил я, взглянув на часы. – Здесь за углом я знаю неплохой ресторанчик, пойдем, позавтракаем и поговорим, а то давно не виделись.
– Михаил, я позавтракал в буфете, есть не хочу.
– Пойдем, посидишь с нами, чаю или кофе выпьешь.
– Уговорил, дорогой друг, пошли. Да и мне с тобой посоветоваться тоже надо.
– Видишь, и дело нашлось.
Мы вышли из вокзала и повернули направо.
– Вот сюда и заглянем, – сказал я, показывая на вывеску, – прекрасное место. Имя у него весьма аппетитное.
Рецептер с деланным почтением прочитал название.
– «Картоха». Да, сколько раз бываю здесь, ни разу не обращал внимания, ты-то как такие заведения находишь?
– Вот так и нахожу, – сами на глаза попадаются. А тебе «Картоха», наверное, не по чину будет, тебе элитарные заведения под стать, какой-нибудь модный ресторан.
Володя только махнул рукой:
– Да какие элитарные.
Мы разместились в уютном уголке за небольшим столиком, заказали, кто что выбрал, и продолжили разговор.
– Я, как ты понимаешь, Володя, здесь по своим строительным делам. В Министерство больше для собственного интереса стремлюсь, посмотреть, как да что, заодно в «круглом столе» поучаствовать, там хотят, чтобы я поделился опытом. Ведь сегодня строить разучились, в институтах строить не учат, а ПТУ теперь нет. Раньше все умели строить – от члена Политбюро до секретаря партячейки. Под угрозой жестокой кары сроки строжайше соблюдали. Вот тогда мы из Москвы не вылезали. Так и перемещались: Министерство, Госплан и другие руководящие организации, и в обратной последовательности… А вам, артистам, что в Министерствах делать? Идеологии у нас теперь нет, говори что хочешь, пой, пляши, хоть в штанах, хоть без штанов – все можно.
– Во-первых, Михаил, езжу я сюда не в качестве артиста, а как художественный руководитель театра.
– Извини, это давление на мою сообразительность повлияло.
– Во-вторых, на тебя я не обижаюсь никогда. Никто меня, конечно, не зовет в Министерство. Такие руководители, как я, сами обивают его пороги. Какие вопросы? Да их множество: ремонт помещений, субсидии на следующий год, клянчим деньги на декорации, на финансирование спектаклей, на материальную помощь молодым артистам. Ты даже не можешь представить, сколько у меня проблем – тьма. А в Москве многое решается, потому что театр федеральный, все начальники здесь.
– Прости, Володя, что трудные твои дела затронул. Вижу, они у тебя как открытые раны.
– Точнее, как оголенные нервы. И нет надежды, что зарастут мои душевные болячки.
– А нужна ли тебе эта морока? Ты же великий актер, играл на сцене великого театра великие роли. Я уверен, что главный в постановке даже не режиссер, а актер. Нет хорошей актерской труппы – не будет спектакля.
Рецептер эту мою мысль не поддержал, молчал. Я не понимал, то ли он со мной мысленно спорит, то ли соглашается. Я забеспокоился и стал оправдываться.
– Володя, извини, книг начитался и изображаю из себя профессионала.
– Отчасти ты прав, Михаил, хотя бы в том, что вызываешь меня на разговор по такой неоднозначной теме. Если говорить о великом театре, и здесь ты прав, он один такой, во всей огромной стране, не только в Питере. Почему? Да потому что его художественный руководитель Товстоногов создал настоящую театральную империю. Я больше нигде не встречал такого Мастера. После его смерти прошло много лет, но нет ему замены. Каждый сыгранный на сцене БДТ спектакль был шедевром, ни одного провального, недоделанного, не выстраданного. Каждый вечер: сцена – жертвенник, сцена – зеркало времени и увеличительное стекло бытия. На сцене БДТ совмещались времена и пространства, исследовались лучшие и худшие людские поступки, выкристаллизовывался идеальный образ человека.
Сейчас, когда я столько времени прожил без Мастера, когда вдохновленный его свершениями создал свой театр, создал практически с нуля, мне все больше и больше открывается глубина его служения, становятся понятны его боли и радости. Актер и режиссер – профессионалы, стоящие по разные стороны рампы. Самое главное для актера – правильное понимание его роли, осознание ее места в симфонии спектакля. Актер должен, как говорили в старину, своим «нутром» знать, душою чуять своего героя, вживаться в «шкуру» персонажа. А это трудно, это дается только талантливым артистам.
Режиссер – главный человек спектакля, он интерпретирует пьесу по своему мировоззрению, просматривает ее через призму собственного сознания и реального времени. От него требуется постоянное руководство коллективом актеров, у которых тоже свое видение и пьесы, и мира. Поэтому необходима работа с каждым из них в отдельности, нужно разъяснить, убедить, иногда жестко заставить сделать так, как нужно режиссеру. Я уверен, что именно работа режиссера с актером становится основой успеха спектакля.
– Володя, Володя, подожди, передохни, дай сказать мне, заядлому театралу. Много лет вращаясь среди актерской братии, я знал, что театр, это совсем не то, что видит зритель, и мне не хотелось бы сейчас за столом в кафе обсуждать, как требователен, иногда даже несправедлив был Товстоногов к актерам.
Я знаю, что это он начертал на заявлении Смоктуновского, всего лишь просившего отпустить его на год сыграть Гамлета в фильме Григория Козинцева, убийственную резолюцию – «Уволить!». В результате театр лишился выдающегося и любимого публикой актера. Жертва ради дисциплины? А может, что-то другое? Это ведь он не пожалел Юрского, Борисова и Рецептера, не скажу, что он лично виноват в их уходе, но он виноват в том, что не остановил их, не поговорил по-отцовски.
Рецептер ничего не ответил. Я после недолгого раздумья-воспоминания продолжил:
– Помню, как давно-давно Кирилл Юрьевич Лавров сказал мне о вашем поприще удивительное, не укладывающееся у меня в голове суждение, что «театр жесток, он напоминает террариум».
За столом «Картохи» я не хотел продолжать этот трудный разговор на высокие темы. Вдруг глухим голосом откликнулся Рецептер.
– Михаил, ты сам задал вопрос, начал разговор, а теперь останавливаешь меня, перебиваешь. Ладно, действительно, здесь не место и не время таким разговорам. Трудным. Страшно трудным, – сокрушенно добавил бывший актер БДТ.
Я решил переменить тему.
– Володя, совсем забыл, ведь мы зашли сюда о деле поговорить.
– О каком деле?
– Вот так память у тебя. Ты же сказал, что надо посоветоваться.
– Да, распереживался, забыл. Ты прав.
– Так в чем дело?
– Слушай, Михаил, у вашего треста есть общежитие?
– При Советской власти было не одно, Володя, – я, то ли согласно, то ли огорченно, покачал головой.
– А куда сейчас подевались?
– Власть забрала.
– Все, что ли?
– Да. Власть может дарить, а если забирает, то все, под корень, так гриб из земли вырывает безжалостный грибник. А что ты вдруг об общагах вспомнил?
– У меня молодым актерам жить негде.
– И ты хочешь для них найти общежитие?
– Понимаешь, Михаил, молодой актер получает за свою работу копейки, а тут еще нужно платить за съем квартиры. Им не потянуть. А еще и поесть надо, и одеться модно. Мне жалко молодых.
– Неужели так бедно живут актеры? Володя, нас убеждает телевизор, что зарплата или гонорары артистов самые высокие из всех профессий.
– Если актер популярен, гонорар его приличен, но выпускники ВУЗов в начале своей карьеры имеют самые мизерные оклады.
– Что по твоему понятию – мизерная зарплата?
– Десять тысяч рублей.
– Ты смеешься?
– Да нет, тут не до смеха.
– А как они живут на такие деньги?
– По-разному. Кто-то подрабатывает, кому-то родители помогают.
– Конечно, современному молодому человеку жить на средства родителей не подобает.
– Не умирать же с голоду.
– Ради чего нужно идти на такие жертвы?
– Ради Театра, Михаил! Ради святого актерского поприща! – вдохновенно и искренне проговорил Рецептер.
– Мне не понять этого, Володя.
– Тебе не понять, государству тоже не понять, вот так и живем. Так что про общежитие скажешь?
– Владимир, говорить о зданиях, в которых располагались общежития для работников строительных организаций, я не буду.
– Почему?
– Не перебивай, послушай. Во-первых, они и в советские времена не выделялись чистотой и уютом. А сейчас, когда переданы городу, когда проживают там прежние обитатели, еще хуже стало. А ремонта как тогда не было, так и сейчас не предвидится. В студенческих общежитиях тоже трудно жить. Молодежь беспокойная нынче, а артисту нужно уединение, сосредоточение, домашние репетиции.
Но сейчас, я тебе скажу, появились общежития в виде доходных домов, причем в центре города. Не буду рассказывать о причинах их появлении, но условия для жизни там прекрасные: комнаты рассчитаны на проживание не более 2-х человек. Оборудованы всем необходимым.
– А цена?
– Про цену нужно узнать.
– Уверен, что цена равна съему однокомнатной квартиры, – разочарованно предположил Рецептер.
– А ты что хочешь?
– Нужно чтоб порядок был и…
– И, конечно, бесплатно. Правда, Володя?
– Примерно так.
– Тогда нужно пробираться к губернатору. У него есть дирекция по содержанию общежитий.
– Есть даже такая дирекция? – удивился мой друг.
– Есть, Володя, и входит она в состав Жилищного комитета.
– Как ты думаешь, можно договориться об аренде нескольких комнат?
– Сейчас не отвечу. Подожди, я встречусь с руководителем дирекции или с председателем Жилищного комитета, а потом поделюсь с тобой добытой информацией.
– Было бы хорошо. А ты знаком с господами начальниками? – выразительно спросил Рецептер, заведомо зная ответ.
– Считай, знаком, если их не поменяют, пока я здесь, в Москве, нахожусь.
– Все шутишь.
– Шучу, Володя. Но не шучу о том, что кофе совсем остыл.
– Так закажи еще.
– Нет, времени уже нет.
– Ты уж меня-то не вини за то, что кофе остыл.
– А кого винить? Только тебя. Запомни, за тобой – чашка горячего кофе.
– Ладно, Михаил, беру всю вину на себя. Но отплачу только дома, в Петербурге. Там, мне кажется, кофе и вкусней, и горячей. Правда?
– Конечно, – откликнулась моя дочь.
– Володя, ты когда домой возвращаешься?
– Не знаю, Михаил, все зависит от успеха дел в Министерстве.
– Тогда до встречи в любимом городе.
– До встречи, – он протянул руку для прощания.
– Мне кажется, что ты торопишься прощаться, давай вместе до метро дойдем.
Мы вышли на шумную привокзальную площадь. Погода разгулялась, солнце развеселилось. О давлении не думалось.
– Как хорошо, – выдохнул я и тут же глубоко вдохнул воздух столицы. Он отличался от питерского. За время моих частых командировок я научился различать запахи двух столиц, отличающиеся, как ароматы дорогих духов.
– Хорошо-то хорошо, – продолжил мой возглас Рецептер, – но раньше было лучше. Когда я был помоложе, мне часто приходилось бывать в Москве. Поезд приходил рано, я садился на 37-й трамвай и ехал в Лефортово, в бывшую Немецкую слободу.
– Это сколько ж туда надо трястись? – поморщился я, представив тяготы неблизкого пути.
– Тут совсем рядом, минут пятнадцать, двадцать, но зато свежий воздух, утки на озерах, сирень благоуханная. Вот где была благодать!
– А сейчас кто мешает туда податься?
– Никто. Некогда и почему-то не хочется. Пусть останутся эти давние дни воспоминаниями нетронутыми.
– Ну раз не хочется, Володя, тогда нырнем в метро, конечно, там другой воздух, но зато красиво и быстрее, чем на трамвае.
На перепутье разноцветных веток метрополитена наши пути разошлись, но надежда на скорую встречу осталась.
По приезде из Москвы я провел расследование по просьбе друга. Долго добивался встречи с чиновниками из Жилищного комитета. Но, даже встретившись, помочь другу у меня не получилось. Разговор про театр, про молодых актеров, про уменьшение цены за койко-место вызвали только улыбки.
– Извини, Михаил Константинович, такое невозможно, – отвечали мне почти на всех инстанциях одинаково.
– Почему? – упорствовал я, требуя доказательного объяснения.
– Потому что невозможно, и всё тут.
Каково же было мое удивление, когда Володя однажды вечером позвонил мне и сообщил радостную весть.
– Михаил, поздравь нас, принято решение о выделении нескольких мест для молодых актеров в общежитиях с минимальной оплатой.
– В студенческих, Володя?
– Нет, нет, нормальных, для малосемейных, кажется.
– Как же ты добился этого? Мне не удалось.
– Ну что я один бы смог, помогали все и в Москве, и в Питере, и, наконец, решение принято.
– Молодец, Володя. При всех своих связях я не мог это сделать.
– Михаил, ну о чем ты. Спасибо за то, что поддержал меня, дал направление поиска.
– Ой, Володя, благодарить за то, чего я не сделал, не стоит. Не будем об этом, главное дело ты сделал.
– Да, Миша, сделал, и я рад этому, – весело сказал Рецептер.
Но я сожалел, что мне не удалось угодить другу, что не смог помочь молодым актерам, тяготы жизни которых ощущал с видимой реальностью. Мне хотелось им помочь по-отцовски, как собственным детям.
3
Быстро летит жизнь… Звучит банально, но это закон бытия. А любой закон, как известно, непреложен. Как непреложны ежедневный восход солнца, развитие дня, наступление вечера. Но каждое утро кажется неожиданным, восхищает своей новизной, неповторимая радость существования повторяется при виде рассвета, заката, звездного неба. В августе оно настолько приближается к земле, что можно разглядеть самые дальние звездочки. Видно, как некоторые срываются со своих орбит и куда-то летят. Но куда? Да, уже август, последний месяц лета, заставляющий вспомнить о быстротечности жизни.
Сегодня выходной. На прогулку вышел поздно, добрался до Потемкинской улицы и сразу «нырнул» в Таврический сад – любимое место моих одиноких прогулок. Воздух свежий, погода ласковая, природные красоты вдохновляют. Есть из чего почерпнуть образы, есть желание запомнить картины. Например, эту: водную гладь протоки с горбатым мостиком заполняют медленно плывущие, словно прогулочные, кораблики, утки. Над ними кружатся и кричат вечно голодные, всегда взволнованные чайки.
В Таврическом саду легко дышится (для моих больных легких это благо), по дорожкам легко и интересно гулять. Интересно потому, что здесь можно из маленькой рощи попасть на луг, где по-деревенски, отмахивая косой, косят траву. Если идти по лугу, можно войти в настоящую чащу, из которой трудно выбраться. Выбравшись из живописной, как декорация, чащи, я услышал окрик.
– Михаил! Не торопись.
Останавливаюсь, смотрю по сторонам, никого не вижу. А голос уже совсем близко.
– Михаил Константинович!
Значит, меня. Оборачиваюсь и вижу, к своей радости, – это меня догоняет мой дорогой и любимый приятель, человек, который мне открыл много тайн искусства, понимания мастерства, великого актерского служения.
– Володя! – слишком радостно восклицаю я.
– Здравствуй, дорогой Михаил! – лучится счастьем знакомый взгляд Рецептера.
– Здравствуй, Володя, здравствуй. Вот уж кого не думал – не гадал увидеть здесь.
– Это я не ожидал тебя здесь встретить. Вначале даже не поверил, пригляделся – и фигура твоя, и походка.
– Чем отличается моя походка от других людей? – немного успокоив свою радость, пытаюсь я пошутить.
– От тех, кого знаю, отличается. Твоя походка – человека деятельного, решительного, смелого, стремительного.
– Володя, ты же говорил мне, что в отпуск уезжаешь и вернешься только осенью.
– Да, Михаил, все так. Отпуск мой всегда проходит в Михайловском.
– Ты каждое лето там проводишь?
Рецептер кивнул, потом, запрокинув голову, посмотрел ввысь, казалось, он пытается разглядеть что-то на вершине дуба. Может, русалку в ветвях высматривает, – подумал я. Потом он повернулся ко мне и со своей любимой мной выразительной, по-детски лучезарной, по-учительски мудрой улыбкой, какой нет у других моих знакомых, сказал:
– Знаешь, я уже когда-то отвечал на этот вопрос. Прописан я или, как сейчас принято говорить, зарегистрирован в Питере, часто приезжаю в Москву и живу там неделями, но по сердечной принадлежности я все-таки пскович или, по-старинному, псковитянин. Да и жители Псковской земли, мне кажется, уже принимают меня за земляка. Я бываю на каждом фестивале, участвую в спектаклях, творческих встречах. Есть мой труд, вложенный в создание местного театра Пушкина.
– А что, на Псковщине есть такой театр?
– Театра еще нет, но мы хотим его построить. Должен быть театр, посвященный только великому Пушкину – с ударением на слова «должен» и «только» произнес Рецептер. – Больше двадцати лет, каждую зиму и каждое лето я еду в Псков, в Михайловское, в Тригорское. Я хочу, чтобы люди лучше понимали Пушкина, осознали, что он наш водитель и просветитель не только в плане литературного языка, но во многих жизненных смыслах, что он наш современник и товарищ. И надо приложить усилия, много постараться, чтобы лучше понять его наследие. Вот, например, его сказки – это не детские произведения, в них он ставит сложнейшие нравственные и философские проблемы. Сказки Пушкина по-народному ярки и ироничны, интеллектуально содержательны, духовно глубоки.
– Володя, остановись, вокруг нас уже слушатели собрались, – испугался горячности друга я. Он меня послушался и прервал свою лекцию.
Мы пошли в глубину сада, подошли к небольшому пруду, сели на скамейку. И Владимир продолжил свой монолог.
– В сентябре я снова в Михайловское. С семью спектаклями едем туда. Сейчас нужно что-то подправить, доделать, как художнику добавить яркие мазки. Нет, это не новые работы. Однако репетиции нужны. В дни гастролей намечены и мои творческие встречи.
– Будешь читать свои стихи, Володя?
– И стихи тоже. Но больше мне хочется рассказать о традициях русского классического театра, о времени, в котором этот театр зарождался и существовал. И о нашем времени, о дорогих моих сослуживцах, ушедших и ныне здравствующих. В общем, о Театре, который есть наша жизнь, и о нашей жизни, которая отчасти – Театр.
Пока мы разговаривали, небо нахмурилось, появились облака, но вдруг солнечный луч рассек сумрачный покров и улегся у наших ног, как будто тоже захотел послушать Рецептера.
Мы оба заметили этот знак свыше, переглянувшись, порадовались и одновременно задумались. Первым заговорил Володя.
– Вставай, Михаил, пошли, нам гулять нужно, – строгим режиссерским тоном сказал Рецептер.
– Гулять, в смысле ходить?
– Конечно, ходить. Сомневаюсь, что тебе врач прописал сидеть-лежать.
– Такая красота, что уходить от нее не хочется. Тебе хорошо, ты на несколько месяцев сливаешься с исконно русской природой, любуешься Савкиной горкой, Михайловским, Тригорским, Петровским.
– Любуюсь, Михаил. В тех местах особенно понимаешь, что они вдохновенны. Стихи приходят сами.
– А как это – сами, Володя?
– Вдохновение всегда является неожиданно. Помнишь, как говорил Антон Дельвиг:
Не часто к нам слетает вдохновенье,
И краткий миг в душе оно горит,
Но этот миг любимец муз ценит,
Как мученик с землею разлученье.
А еще точнее сказала о творческом вдохновении Анна Андреевна.
– Ахматова? – переспросил я.
– Да. Ты только послушай – сразу все поймешь!
Бывает так: какая-то истома;
В ушах не умолкает бой часов;
Вдали раскат стихающего грома.
Неузнанных и пленных голосов
Мне чудятся и жалобы и стоны,
Сужается какой-то тайный круг,
Но в этой бездне шепотов и звонов
Встает один, все победивший звук.
Так вкруг него непоправимо тихо,
Что слышно, как в лесу растет трава,
Как по земле идет с котомкой лихо…
Но вот уже послышались слова
И легких рифм сигнальные звоночки, —
Тогда я начинаю понимать,
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь.
– Да, Володя, о чем бы я с тобой ни говорил, все заканчивается Пушкиными или Ахматовой. А когда к тебе пришла любовь к Пушкину?
– Только ли ко мне? Ведь и ты его любишь. Мы все его в той или иной степени любим, даже иногда не осознавая этого. Мы просто без него не можем жить. Как сказал Аполлон Григорьев, «Пушкин – наше все». И лучше не скажешь. Пушкин тот мир, в котором мы существуем. Он был очень умным человеком. Помнишь, как сказал о поэте Царь Николай I: «Сегодня я разговаривал с умнейшим человеком в России». И сегодня с Пушкиным можно посоветоваться, у него можно поучиться, ему даже можно пожаловаться. И он своими стихами поможет, подскажет, утешит, расскажет о своей трудной судьбе, научит пробуждать «чувства добрые», заставит самого человека искать ответы на поставленные жизнью вопросы.
Не скрою Пушкинский театр – это моя давняя художественная мечта, творческая идея. Не может быть, чтобы Пушкин, который реформировал русскую прозу, русский стих, который стал основоположником новых художественных направлений в искусстве, не думал о своем театре.
– Я ведь даже спорить с тобой не могу, Володя, просто слушаю тебя с открытым ртом и хочу спросить, а в каком городе есть подобный театр?
– Театр-студия «Пушкинская школа»?
– Да.
– Ни в каком. Так сложилось. У нас давно есть театр имени Пушкина, в котором к юбилейным датам время от времени ставили спектакли по произведениям Пушкина, но нет системного изучения его творчества, нет «театра Пушкина». Сам факт «Пушкинская школа» свидетельствует не о том, что мы хотим кого-то чему-то научить, а о том, что мы сами продолжаем пребывать в этой «Пушкинской школе» и учиться у великого поэта. Ни для кого не секрет, что в Англии, например, есть мемориальный Шекспировский театр, который считает своим долгом, ставить, прежде всего, пьесы Шекспира. В России есть дом Островского – Малый театр, но никогда не было дома Пушкина.
– Я тебя правильно понял, Володя, сейчас Дом Пушкина есть.
– Да.
– Ты что-то ускорил шаг, я устал, пойдем потихоньку. Я понимаю, что ты отвлекаешься от главного своего труда.
– У меня много главных дел, Михаил. Что ты имеешь в виду?
– Я говорю о твоих стихах. У тебя нет на них времени.
– Да о чем ты говоришь? Какое время? На стихи нужно не время и даже не место. На стихи нужен внутренний слух. И если тебе что-то посылается свыше, нужно, чтобы ты был в силе это подхватить и продолжить. Я не представляю такое творчество: человек садится за стол, засучивает рукава и принимается писать стихи.
– А ты знаешь, как писал Пушкин?
– Володя, я ж не пушкинист.
– При чем тут пушкинист.
– Не приставай, я не знаю, как он сочинял. Но, судя по его черновикам, можно представить, как он ответственно работал. Вдохновение приходило к Пушкину обыкновенно с наступлением осени, о чем сам он не раз упоминает в письмах и в стихах. Его современник, дипломат, мемуарист Николай Михайлович Смирнов рассказывал по этому поводу. Дай-ка вспомню: «Осенью он удалялся на два или три месяца в деревню, чтобы писать и не быть развлекаемым. В деревне он вел всегда одинаковую жизнь; весь день проводил в постели с карандашом в руках, занимался иногда 12 часов, поутру освежался холодною ванною; перед обедом, несмотря на непогоду, скакал несколько верст верхом, и когда уставшая под вечер голова требовала отдыха, он играл один на один на бильярде или призывал с рассказами свою старую няню», – на память процитировал отрывок воспоминаний Рецептер. И продолжил разговор то ли со мной, то ли с собой.
– Творческий процесс всегда интимней, он непредсказуемый. По сведениям Дмитрия Сергеева-Ремизова, составленным по воспоминаниям Мошина, можно представить, как Пушкин летом устроил себе кабинет в «бане» и там работал. Когда Пушкин в этой «бане» запирался, слуга не впускал туда никого, ни по какому поводу: никто не смел беспокоить поэта. В эту баню Александр Сергеевич удалялся часто совершенно неожиданно для лиц, с которыми он только что беседовал. В барском доме было однажды вечером много гостей: Пушкин с кем-то крупно поговорил, был очень раздражен и вдруг исчез из общества. Кто-то, зная привычки поэта, полюбопытствовал, что он делает, и подкрался к освещенному окну бани. И вот, что он увидел: поэт находился в крайнем волнении, он быстро шагал из угла в угол, хватался руками за голову; подходил к зеркалу, висевшему на стене, и жестикулировал перед зеркалом, сжимая кулаки. Потом вдруг садился к письменному столу, писал несколько минут. Вдруг вскакивал, опять шагал из угла в угол, и опять размахивал руками и хватался за голову.
Рецептер усмехнулся и продолжил:
– Многие, наверное, хотели бы оказаться на месте того, кто, подглядывая за Пушкиным, надеялся приблизиться к разгадке его творческого процесса, почувствовать, как рождаются гениальные стихи. Но это недостижимо. Да и не надо. Одно могу сказать по собственному опыту, в этот момент человеком управляет потусторонняя сила, которая и называется вдохновением. Бежать записывать нужно срочно, чтобы не потерять это состояние. И обязательно продолжить. Потому что эта сила дает только толчок, импульс, а все остальное зависит от личного дарования поэта.
– У тебя, Володя, есть такая «баня»?
Приятель вздохнул и улыбнулся проникновенной улыбкой библейского мудреца.
– Нет, Михаил, у меня такой «бани» нет. Но дело ведь не в месте, как я сказал, а в таланте, в природной одаренности. А Пушкин, без сомнения, гений. Он писал всегда быстро, на одном дыхании. Так написал он почти без остановки «Графа Нулина» и «Медного всадника».
– Ты так рассказываешь, Володя, словно сидел у локтя Пушкина, когда тот писал.
– О чем ты говоришь, Михаил. Много у него было друзей, которые видели, как он работал. Я столько прочитал литературы о Пушкине, черновики его работ рассматривал, достаточно воспоминаний о нем и различных материалов, которые еще до сих пор не опубликованы. Мною написаны книги, статьи в журналах. Конечно, мне многое известно, но не фактами, а любовью определяется моя привязанность к Пушкину, с которым я неразлучен во все времена своей жизни. Наверное, эта любовь к великому поэту досталась мне в наследство от Анны Ахматовой, – сказал Рецептер и загрустил.
Мы шли по центральной аллее Таврического сада, вдыхая сложный, насыщенный осенний аромат цветов, нежившихся на клумбах, в нем уже чувствовались нотки духа увядания, грядущей зимы, близкого успения природы. Но это не пугало, а, наоборот, заставляло душу ликовать и трепетать от неясных обнадеживающих чувств.
