Михаил Константинович Зарубин
Илимская Атлантида. Собрание сочинений
И опять забурлили голоса в доме Перетолчиных, заиграла гармошка, видимо, и Лизкин Вася дошел до вершины счастья.
Участник этого трудного дня солнце отправилось отдыхать за Красный яр. В деревенских домах жизнь затихала. На ночь кто-то устраивался в сенях, кто-то в амбарах, молодежь почти поголовно теснилась на сеновалах. Затихала природа, и даже в дом Перетолчиных вошла тишина.
Но к Мишке сон не шел. Мальчик ворочался, то ли от жары, то ли от пережитого волнения. То сбрасывал с себя пикейное одеяло, то укутывался им. Мать заметила это.
– Тебе не спится, сынок?
– Не спится, мама, – пробурчал он.
– Ты закрой глаза и считай до ста.
– Я уже до тысячи досчитал. Не помогает.
– Да, день нелегкий был, Мишенька. И я переволновалась.
– Обычно дни похожи друг на друга, – по-взрослому заговорил Мишка. – Но сегодняшний – другой, новый какой-то. Закрою глаза и вижу взгляд Лизкиного сына.
– Что за взгляд? Я хоть роды и принимала, толком мальчишку не разглядела.
– Взгляд какой-то особенный. Он удивился, увидев нас с Галькой, завертел головой, разглядывал все вокруг. У него был осмысленный взгляд, я бы сказал взрослый.
– Так, может, Бог в эту непутевую семью серьезного мужичка послал? Настоящего хозяина. Может, он для них для всех – спасение? Поживем – увидим. А ты, Миша, молодец, много мне помог. И нового человека на свои руки принял. Запомни этот день, он тебе в жизни еще пригодится.
И откуда мать знала, что пригодится? А ведь так и случилось.
* * *
В своей дальнейшей трудной сиротской жизни, Мишка, оставшийся рано без матери, вскоре после ее ранней смерти покинувший родную деревню, почти никогда не вспоминал этот день. Он остался в другой, счастливой части его жизни, о которой Михаил, чтобы не терзать сердце, думал редко. Из всего прошлого он явно видел только свою мать Анну. В воспоминаниях он поднял ее на пьедестал из столпа света и часто обращался к ее образу – и в радостные минуты, и в трудные дни своей жизни.
Но почему именно сегодня подробности почти полувековой давности всплыли со щемящей ясностью? Почему вспомнился этот его тезка, можно сказать, названный брат, о судьбе которого он ничего не знает и никогда ей не интересовался?
Михаил Николаевич не заметил, как оказался дома. За семейным ужином был рассеян и мало разговорчив. Не отпускала мысль – что значил для его жизни тот день рождения нового человека? Почему память прояснилась именно сейчас, в то время его жизни, когда Михаил Николаевич заглянул в разверстые могилы своих родных и друзей. Когда он стал сомневаться в смысле бытия. Когда немощи и огорчения поколебали его прежде твердый, сильный дух. Он не был человеком воцерковленным, но почувствовал, что ответ надо искать в недрах двухтысячелетнего духовного человеческого опыта. Этих знаний у него не было.
Ночью, как в тот давний день появления на свет нового человека, он уснуть не мог. Зато подбором вопросов и возможных объяснений, сопоставлением и анализом эпизодов дня рождения своего тезки, опытом всей своей жизни пришел Михаил Николаевич к некоторым утешительным выводам. Он понял, что рождение любого ребенка – радость для всего мира. Он впервые в подростковом возрасте пережил эту радость. Ведь тогда радовались все – и его мама, и он сам, и непутевое семейство Перетолчиных. Значит, младенец, даже неродной, в общей человеческой радости родственен всем. Получается, что все взрослые ответственны за всех детей в мире. А если ответственны – значит, должны быть сильными, милосердными, показывать родительский пример… И уж точно не должны сами разочаровываться в жизни и укорять ее. Михаил Николаевич понял, что родительское счастье спасительно для самих родителей. Что это счастье спасает человека от ожесточающей повседневной суеты, от развращающего себялюбия. Любовь к маленькому существу объединяет и сплачивает людей, даже косвенно причастных к его рождению. Наверное, многие помогающие и сопереживающие роженице в петербургском метро, исполнились счастья от рождения ребенка, ведь они сразу ему начали дарить подарки. И Михаил Николаевич, вспомнив «своего» младенца, которого прижимал к груди в первые часы его жизни, просветлел душой, отогнал скорбные мысли, слабости и предательские сомнения, можно сказать, помолодел, и дал себе наказ – разузнать про судьбу своего тезки. Может, ему нужна моя помощь? Михаил Николаевич не сомневался, что в помощи ближнему укрепляется душа и ладится жизнь.
День рождения
Завтра мне шестьдесят пять. Время уходило от меня незаметно, словно на мягких лапках обиженная кошка, уходило тихо так, что я не замечал. Теперь все чаще задумываюсь, представляя, куда же ушли годы? Где они сейчас? Непостижимый параметр нашей жизни – время. Оно утекает, а кажется, что моя жизнь началась только вчера! Ведь все минувшее я так хорошо чувствую и помню.
Особенно неизъяснимую благодать родной сибирской природы: пристальное небо, величественный ангарский берег, на котором дом, где жила наша семья, кажется маленьким, игрушечным.
Глухо шумит царственная Ангара, о чем-то своем, повседневном тараторит впадающая в нее речка Кеулька, а на меня внимательно смотрят три пары глаз: мамины и сестер – Милы и Капы. Не знаю, сколько мне было: месяц, два, три? Память выхватывает только отдельные кадры – яркие и радостные. Я вижу бабушку Степаниду с почерневшими, шершавыми ладонями и корявыми от тяжкого крестьянского труда пальцами: это она принимала роды у моей матери. Мне кажется, что я помню, как это было. Помню ее увесистый шлепок в нужное место, отчего я громко заорал, оповещая жителей Кеуля о своем появлении на свет. Смотрите, вот он – Я, ваше продолжение, ваша надежда и опора!
Кто скажет, что так не бывает, что ребенок не может помнить себя в грудном возрасте, советую прочесть воспоминания Бунина о Толстом, где он пишет, будто наш великий реалист Лев Николаевич утверждал, что хорошо помнит себя в длиннющей цепи перевоплощений. Так далеко в прошлое я не заглядываю, однако картины моего младенчества я вспомнил через шестьдесят с лишком лет достаточно отчетливо…
Вспомнил неуемную Ангару, нашу кормилицу и спасительницу, теплую стернистую поляну, по которой бегал босиком, лавочку перед палисадником, на которой выжидал возвращение с работы отца и матери. Я не просто вспомнил все это зрительно – я это ощутил. Передать подобные ощущения непросто. Как расскажешь о той священной деревенской гармонии, когда от таежной тишины, расшитой жемчужным пением далеких птиц, хочется плакать?
Мне года три. Лютый январь, за окном под минус пятьдесят. Мы с сестрами приютились на русской печке, огромной и теплой. Внизу под нами, в голландке, сладко трещат дрова, отбрасывая таинственные тени на стены и потолок. Девчонки разрезают ножом картофелины пополам и запекают на голландке. Ужасно хочется есть, я прошу, мне дают немножко попробовать, но хочется больше, я кричу от нетерпения и невнимания к моим желаниям, тяну руки, меня нечаянно толкают, и я лечу вниз, прямо на раскаленную печь…
Тишина и темнота.
Очнулся: ледяной воздух щиплет щеки, я закутан в платки и шаль, понимаю, что нахожусь у мамы на руках. Она, прижав меня к себе, бежит по улице, я слышу ее учащенное дыхание, скрип снега под каждым быстрым шагом. В больнице опять провал, словно включают и выключают свет. Домой я вернулся через неделю. Снова среди своих, все радуются мне. На груди и подмышкой остались рубцы: память на всю жизнь о детстве, голодном и бедном. Телогрейка, шапка с чужой головы, подшитые по нескольку раз валенки. Когда дети вырастали, все аккуратно чинилось и припрятывалось для следующего поколения.
После «полета на печку» случился еще более опасный полет.
Теплый летний день. Сестры идут на Илим за водой. Я знаю, они будут купаться. Мне тоже хочется купаться. Одному мне не разрешают заходить в воду, я еще не умею плавать. Сестры не желают, чтобы я шел вместе с ними, видимо, не хотят со мной возиться. Отгоняют меня, заставляя идти домой. Я не слушаюсь, ковыляю босиком чуть поодаль. Вдруг какая-то мощная неведомая сила стремительно отрывает меня от земли и подбрасывает ввысь. Я лечу в небо, словно мячик. Но почему мячику невыносимо больно? Полет оканчивается ударом о землю.
Тишина и темнота.
Очнулся на руках у мамы. Она целует меня, прижимая к себе. Ее слезы капают на мое лицо, я увертываюсь от них, прижимаюсь к маминой груди. Мне больно, боль во всем теле, меня спрашивают, где болит, но я молчу, ничего не могу сказать. Бодучую корову уже загнали за изгородь, обломав о ее бока жердину, при этом хозяин ревниво следил, чтобы животное ненароком не покалечили. Очень понятная крестьянская психология.
Я снова провалялся в больнице несколько недель. Мне нравилось здесь: лежу на чистой кровати, кормят вкусно и регулярно, мне интересно с новыми людьми.
Отметины от рогов также остались на моем теле. Хотя сейчас, когда скальпели хирургов прошли по моей плоти не один раз, найти их стало трудно. Да и зачем искать? Ясно одно: ничто не проходит бесследно, сегодняшние мои боли, возникающие неожиданно и днем, и ночью, могут быть отголосками тех самых злополучных «полетов».
…В десять лет для меня – новое испытание. Оказывается, моя фамилия вовсе не та, на которую я откликаюсь, а другая – Зарубин. Почему?
– Мама, расскажи об отце…
И слышу рассказ, и узнаю, что у меня много сводных сестер и братьев, я последний в этой длинной шеренге родни.
– Мама, почему они не с нами?
– Они уже взрослые, да и я им не мама.
– Как такое может быть? Мне ты мама, а им нет?
– В жизни может быть и не такое…
Позднее я встречал своих других братьев и сестер, особого родства не почувствовал, видимо, кровь – не самое главное. А что главное? Совместная жизнь, ее радости и трудности. Всегда быть готовым прийти на помощь родному человеку и, если надо, даже пожертвовать собой. Я рос, в общем-то, самостоятельно, старался казаться взрослее, и каждый день, даже сам не понимая этого, учился у жизни: не врать маме, не совершать дурных поступков. Частенько я получал подзатыльники, иногда плакал, но не от боли, а от обиды. Всегда воевал с сестрами.
– Почему, – говорила мама, – ты делаешь это? Они ведь тебе самые родные люди на всем белом свете.
На этот счет я был не согласен. Вот Володька Куклин или Ванька Качин и даже Виталька Белобородов – роднее, они – верные друзья, с ними весело и интересно.
Но относительно сестер мама оказалась права. Это я понял со временем.
Мое детство закончилось семнадцатого июля шестидесятого года прошлого столетия. Мама умерла. Еще вчера было солнце, теплый свет голубых маминых глаз, место под названием отчий дом, где всегда ждала меня любовь и ласковый мамин голос.
После смерти матери я узнал, что такое родные люди, которые на деле оказываются чужими. Многим родным не было до меня никакого дела, а чужие частенько помогали. Я был предоставлен сам себе и, конечно, как губка, впитывал «науку жизни». Все нужно было испытать, испробовать на себе. Однажды втроем мы забрались в вентиляционный ствол шахты – из любопытства. Сотни метров спускались вниз по металлическим скобам. Добрались до горизонтального штрека. Но как подняться наверх? Несколько часов ползли, помогая друг другу, отдыхали, привязываясь ремнями к скобам. Не передать, что испытали мы, поднялись наверх уже ночью. До утра без сил лежали на траве, радуясь спасению.
Случались забавы и пострашнее. Однако судьба была ко мне милостива: она не дала мне отправиться в «места, не столь отдаленные», не увлекла сомнительными предприятиями, не затащила в подвалы, где было весело, денежно и пьяно. Наверное, того запаса жизненных сил, которыми меня от роду наделила мама, мне хватило. И удача помогла: вовремя уехал учиться в другой город. Через несколько лет, побывав в этом городке, узнал, что многие мои приятели-одноклассники давно кочуют по «зонам», а несколько человек сгорели заживо в «вагонзаке» при перевозке их по этапу. Сейчас я твердо знаю: мама с небес помогала мне, наставляла, оберегала и спасала. Господь слышал ее молитвы обо мне.
Поступив в техникум, я остался совсем один. Изредка сестры присылали переводы из своих скудных доходов, стипендия маленькая, студенту на жизнь не хватало. Потому с первых дней учебы я искал работу. Брался за любую. Вскопать огород, разгрузить машину, перерабатывать металлолом. Все время хотелось есть, – это мой юный организм просил пополнять его нещадно растрачиваемые силы. Все было расписано, учеба, работа, короткий сон.
Очень рано я заболел болезнью, которую называют – любовь.
Не знаю, как это объяснить, но жить без этого человека, без своей любимой, я уже не мог, мне без нее становилось невыносимо. Это как воздухом не дышать.
Постепенно жизнь стала улучшаться, быт налаживаться. Уже сорок пять лет мы с моей любимой Ниной вместе. Я испытал великое счастье быть отцом, дедом. Иной раз в разговорах слышу, что любить столько лет невозможно, что бо́льшую часть жизни люди проводят друг с другом по привычке. Видимо, это не про нас. Даже один день разлуки я переношу тяжело. Мне нужно быть всегда рядом: видеть ее лицо, слышать ее голос, держать ее руку в своей руке.
Может быть, лучшее, что я создал в жизни – это моя семья. И мне опять повезло, я так и не узнал страшного слова «теща». У меня была не теща, самая настоящая мне мама, так похожая на мою собственную мать. Мудрая и добрая, помогавшая и советом, и делом. Я и звал ее мама. Иногда мы говорим, рассказывая о своей жизни, что всего добивались сами: работали, учились, рожали и воспитывали детей. Лукавим. Ну как одновременно: по вечерам учиться, работать днем и двоих девочек вырастить? Конечно, это мама моей жены, это ее труд помог, незаметный и нужный. Без нее трудно было бы нашу жизнь ладить.
Уже давно она ушла от нас. В укромном уголке моей памяти я храню добрые слова, чувства, улыбки, предназначенные этой чудесной женщине. Очень жалею, что при ее жизни не сказал ей всех слов, которые она заслуживала.
А несколько лет назад я заболел по-настоящему. Причиной болезни вряд ли можно было назвать те давние детские травмы. Скорее, это были последствия моей профессии, связанной с бесконечными походами по стройкам: в дождь, в грязь, в морозы и жару, днем и ночью. Кашель и одышка повлияли на ритм жизни, не позволяли ходить на большие расстояния. Мукой стал подъем по лестнице к собственной квартире, хотя раньше я пролетал своих три этажа за секунды.
В клинике Первого медицинского мне предложили отдельную палату со всеми удобствами: санузел, ванная, телевизор, телефон и даже мини-кухня с холодильником. Признаться, меня это удивило: я помнил еще советские больницы: там, если было две кровати в палате, считалось люксом, особо комфортными условиями.
За неделю, напичкав мой бедный организм лекарствами под завязку, врачи поставили меня на ноги. Кашель прошел, одышка уменьшилась. Я уже ждал выписки, но лечащий врач попросила подождать несколько дней.
– Необходимо повторить некоторые анализы, чтобы поставить окончательный диагноз, – сказала она.
Через неделю пришел директор клиники, профессор – немолодой, совершенно седой человек, с острым, пронзительным взглядом. Сделав какие-то свои дежурные манипуляции, послушав дыхание со стороны спины и груди, постучав пальцами по лопаткам, проверив давление, профессор долго рассматривал рентгеновские снимки.
– Да, коллега, – наконец-то сказал он лечащему врачу, – вы правы.
Повернувшись ко мне, подытожил:
– У вас неприятнейшая болезнь, идиопатический фиброзный альвеолит.
Я попросил профессора объяснить столь мудреный термин по-простому, насколько возможно.
– По-простому, – профессор улыбнулся, – это будет примерно так. Представьте себе озеро с чистой водой, и в один прекрасный момент оно начинает зарастать камышом. Все меньше и меньше становится гладь свободной воды, и, наконец, озеро превращается в болото. Эта болезнь имеет такие же свойства: альвеолы зарастают фиброзными рубцами, и грядут соответствующие неприятные последствия. Болезнь коварна, случаются и летальные исходы.
– Как же ее лечить, профессор?
– Будем подбирать лекарства, наблюдать, проводить процедуры… И надеяться, что смерть ваша наступит еще очень нескоро, и совсем от другой болезни…
Я не чувствовал ни боли, ни какого-либо неудобства, связанного с этой странной болезнью. Удивительно: болезнь смертельная, а ничего не болит. Но профессор не похож на шутника, и сейчас за окном июнь, а не рождественские святки.
Но жизнь, действительно, продолжалась и дарила много радостей. Как праздник вспоминалась Италия, в мае мы с Ниной побывали там. Слепящее солнце, приветливое море. По вечерам мы прогуливались по улочкам Милана, Флоренции, Пизы, забредали в крохотные придорожные ресторанчики, ели пиццу, запивая сладким кьянти. Это было так недавно. Со мной там что-то случилось: я каждый день признавался Нине в любви. Жена смеялась: «Это дивная здешняя природа и неиссякаемая красота тебя молодят…»
Я не позволил своей страшной болячке сломить меня, овладеть моими мыслями, вселить в сердце тревогу, помешать мне работать и жить. Я сказал болезни, что я ее не люблю, не боюсь и, вообще, – ее не существует…
Завтра мне шестьдесят пять. Для моего младшего внука это, вероятно, кажется вечностью. А для меня моя жизнь – солнечная песчинка в океане времени. И бытие мое не закончено. Впереди планов «громадье», еще многое нужно успеть: построить дома, написать книги, увидеть далекие страны. Останавливаться нельзя. Автомобилисты хорошо знают: стоит одну только зиму не поездить на машине, да еще оставить ее на улице – можно готовить свою «ласточку» на металлолом.
А память опять уносит меня в детство. На русской печке, где было мое законное место, я зажигал керосиновую лампу и читал ночи напролет. Читал о героях Отечественной войны, летчиках, сынах полков, пионерах, отдавших жизни за Родину. Я проживал героическую жизнь вместе с ними. А утром вставал на лыжи и по прямой, как стрела, лыжне бежал к Кулиге и Малой речке. О чем я думал в это время? Может быть, о том, что еще ничего не успел сделать в той начинающейся своей жизни. Как жаль, что я родился так поздно, во времена, совсем не героические…
Я и сейчас бегу по лыжне жизни, стараясь еще кое-что успеть. Я не хочу подводить итоги. Мне рано подводить итоги!
Я способен еще жить и любить. Любовь помогла мне преодолеть все трудности, ограждала от бед, освещала мой жизненный путь, каменистый и извилистый. Немало я сделал и в своей профессии.
Завтра мне шестьдесят пять лет. А я только вчера, кажется, появился на свет около быстрой речки Кеульки. Я прикрыл глаза и увидел живую картину нашей вечной сибирской природы: пристальное небо, величественный ангарский берег, на котором дом, где жила наша семья, кажется маленьким, игрушечным. Глухо шумит Ангара, о чем-то своем, повседневном тараторит впадающая в нее речка Кеулька, а на меня ласково смотрят мамины глаза.
…Во сне и наяву
– Дедушка, ну где ты так долго был?! – Пашка бежал по дорожке к воротам, размахивая, что есть силы, руками. – Мы же договаривались, что приедешь к семи!
– Договаривались, Паша, но работа задержала, а потом, как назло, пробка на кольцевой…
Следом за Пашей степенно шла Нина. Тоже упрекнула меня:
– Хоть бы позвонил. Мы уж не знали, что и думать.
– Прости, милая, телефон разрядился, – начал я оправдываться.
– Сколько раз я просила тебя купить автомобильную зарядку.
– Обязательно куплю.
– Одни обещания…
– Завтра, Нина, куплю точно.
Но внук не стал выслушивать мои оправдания:
– Дедушка, хоть и поздно, а слово нужно держать. Ты обещал поехать! Велосипеды готовы. Тебе это тоже нужно, и так целый день сидишь то в кресле, то в машине, – мой девятилетний внук явно повторял бабушкины слова.
Нина с улыбкой смотрела на меня.
– Обещал любимому внуку ежедневные поездки? Выполняй. Нельзя обманывать детей.
Я развел руками, изобразил страдальческую гримасу:
– Но хотя бы переодеться можно?
– Ура! – закричал, подпрыгивая, Пашка, а Нина продолжила:
– Конечно, можно. Я подогрею тебе ужин, пока вы катаетесь на велосипедах. Мы уже поели, но вместе с тобой чаю попьем, чтоб тебе не было скучно.
– Спасибо, родная, – я обнял жену за плечи и нежно поцеловал.
Радость общения с женой прошла драгоценной нитью через всю мою жизнь. Увидев ее в шестнадцать, я был вдохновлен редкой красотой девчонки и долгих три года добивался ее сердца и руки. С годами моя возлюбленная как будто не менялась, прожитые годы, казалось, не старили мою Нину. Свою красоту она передала двум дочерям и четырем внукам, учила их уму-разуму и беззаветно любила, по первому зову бросала все дела и летела к ним, прикрывая от бед, помогая быстрее залечить любую боль. Для всех в нашей семье она была главной и достойно несла это свое служение: никто никогда не слышал ее крика, рыданий, истерик. Тихий голос, ласковый взгляд, любящее сердце – вот проверенные средства от всех семейных невзгод.
Нина осторожно тронула меня за плечо:
– Внук ждет, Миша, да и время позднее.
Я быстро надел спортивный костюм, и покатили мы с внуком на велосипедах по улицам маленького городка, который одним своим бочком как будто прижимался к Питеру, отделенный от него лишь узкой лесополосой. Дачный дом летом был постоянным пристанищем для всей нашей большой семьи. Здесь все было благодатно: зеленая лужайка с маленьким футбольным полем, добротные качели, способные возносить тебя так быстро и высоко, что казалось, небо летит к тебе навстречу, и ты вот-вот коснешься ногами облаков. Ранней весной расцветали занесенные в красную книгу ландыши. Они, как будто укрываясь от охотников за диковинными цветами, нечаянно оказались за нашим забором, когда это случилось, не помнил никто. В середине июля на участке поспевала черника, нет, не садовая, а самая настоящая, лесная. И никто из нас не проходил мимо, чтоб не поклониться щедрости природы и не собрать горстку блестящих ягод.
На дороге, засыпанной мелкими камушками, шины велосипедов натужно шуршали, колеса вихляли, преодолевая преграды из камней покрупнее. Но как только галька заканчивалась, ход становился плавным, скорость увеличивалась. Пашка всегда был впереди, и не потому, что я поддавался ему. Сил у меня не хватало, чтобы обогнать внука, особенно трудно приходилось, если встречалась горка. Совсем недавно врачи обнаружили у меня болезнь легких и настоятельно советовали совершать велосипедные прогулки, принимая их необходимость как лекарство.
– Дедушка, – Пашка повернулся ко мне, – давай по большому кругу!?
Я помолчал, обдумывая свои возможности. Большой круг – пять километров, малый – три. Пашке, конечно, хотелось покататься подольше.
– Ну ладно, раз ты меня заставил поехать, и погода отличная, поедем по большому. Только повнимательнее, не соревнуйся с машинами и мотоциклами.
– Хорошо!
И Пашка понесся вперед, залихватски раскачивая из стороны в сторону велосипед.
– Паша! Паша! – закричал я. – А ну стой!
Но внук, не слушая, летел по улице.
– Паша, я поворачиваю назад!
Услышав мою беспрекословную интонацию, внук чуть притормозил, обернулся с притворно обиженным выражением лица и согласно замахал рукой:
– Ладно, дедушка.
Педали Пашка стал крутить медленнее, поглядывал по сторонам.
Погода была по-летнему приветливая, возле домов благодатно нежились цветы. Отдельные дворы хорошо просматривались сквозь заборы, не скрывавшие материальные приметы дачного отдыха. Грациозные металлические скамейки с мягкими цветными подушками под непромокаемыми крышами ярких зонтиков, кресла-качалки из ротанга, закопченные мангалы с выплескивающимися из них струйками ароматного дыма. Откуда-то доносилась тихая музыка, слышались смех молодежи и веселые крики детей. Все это создавало неповторимое очарование дачной жизни.
Ноги, крутившие педали, стали уставать, сиденье больно врезалось в ягодицы. Я, стирая капли пота со лба, остановился, и Пашка, увидев это, сразу повернул назад.
– Дедушка, что с тобой?
– Устал, отдохну минутку.
– Хорошо, я подожду. Знаешь, дедушка, что я заметил?
– Что?
– Ты на этом повороте всегда останавливаешься.
– Какой ты внимательный, Пашенька. Это правда. На этом повороте я всегда останавливаюсь, а если бываю ранним утром здесь один, когда вы с бабушкой еще спите, то передохнуть сажусь вот на эту скамеечку, что стоит под старинным дубом, и наслаждаюсь покоем утра, появлением первых солнечных лучей. Мне хорошо здесь.
Внук понял, что надо возвращаться. Нина ждала у ворот. Сначала обняла и поцеловала Пашку, потом меня. Помывшись, поужинав, даже не посмотрев в сторону телевизора, я пошел отдыхать. А внук за мной.
– Дедушка, попроси бабушку, пусть она разрешит мне спать на раскладушке в вашей комнате, а то знаешь, как скучно одному.
– Знаю, Паша, поэтому никогда не сплю один в комнате.
– Ну вот, хоть ты меня понимаешь. А то и дома я один, и здесь один. А перед сном так поговорить хочется, а с кем поговоришь?
Я обнял Нину.
– Пусть Паша спит у нас, он ведь прав, когда и где нам поговорить?
– Миша, но он уже большой.
– Конечно, большой. Но знаешь, если честно, то мне, наверное, сильнее, чем ему, хочется, чтоб он был с нами.
– А кто вам мешает общаться? Сидите себе в большой комнате и говорите.
– Нина, самые интересные, самые задушевные разговоры – перед сном.
– Ладно, что с вами делать, вас не переспоришь, – согласилась, улыбнувшись, моя умная жена.
Мы с Пашкой быстро разложили раскладушку, благо, стояла она тут же за шкафом, расстелили постель, и внук юркнул под одеяло.
– Ну, что Паша, будем спать и смотреть сны?
– Дедушка, а ты сны видишь?
– Вижу.
– А я нет. Хотя, вроде бы, и вижу, но когда просыпаюсь, забываю.
– Что значит – «вроде бы»?
– Какие-то картинки остаются.
– У меня тоже такое бывает, просыпаешься и чувствуешь, что твой сон словно уплывает. Некоторые утверждают, что совсем не видят снов, но это не верно. Сны видят все.
– Откуда ты знаешь?
– Ученые этим специально занимались. Человек спит треть своей жизни, представляешь? Существует целая наука о сне.
– А животные видят сны?
– Конечно, видят, но что они видят, об этом можно только догадываться. Ты замечал, как Мурзик во сне дергает лапами, будто бежит? Может, ему снится погоня за мышкой или птичкой.
– А расскажи, дедушка, про свои сны.
– Устраивайся поудобней, накройся одеялом, подушку повыше подтяни. Все сделал? Ну тогда слушай. Очень часто в последнее время я вижу один и тот же сон. В этом сне я летаю.
– На самолете?
– Да нет.
– На ковре-самолете, как старик Хоттабыч?
– Не перебивай, Паша. Ни на чем таком я не летаю, ни на самолете, ни на ракете, ни даже на ковре-самолете. Но как будто смотрю на землю сверху, и не с одной точки, а кружусь над огромным зеленым морем кедрово-сосновых зарослей, заполнивших родные мои любимые места. Лечу над каменистым и крутым Красным Яром, над желтыми, отлогими берегами реки Илим, над лугами и пашнями. И видно мне сверху деревню моего детства Погодаевку, что когда-то стояла на Илиме. Вижу пионерский лагерь в трех километрах от деревни на другой шустрой таежной речке Тушаме.
Как птица парю, и сверху все отчетливо вижу. Вот ясно вижу, как стремительным ручейком в берегах тропинки бегут из деревни в пионерский лагерь ребята. Среди них узнаю себя. Конечно же, это я!
– Дедушка, ты мне сказку рассказываешь? Как можно летать неизвестно на чем и сверху видеть себя?
– Во сне можно увидеть и не такое. Каждый сон – это сказка. Ну, где я увижу сейчас родную деревню. Ее давно нет, и место, где она стояла, покрыто водой. Причем глубина огромная – шестьдесят метров.
– Ого, дедушка, а что случилось? Почему вода затопила деревню?
– Это, Паша, отдельный разговор: про море, про исчезновение деревень. Я тебе свой сон рассказываю, будешь слушать?
– Буду.
– Ну, вот и славно. В моем сне я всегда вижу поляну перед деревней. Это место игр, встреч, увеселений, праздников, общественных собраний и гуляний по самым разным поводам. Мы, пацаны, играли здесь в лапту, взрослые – в городки. Поляна – большая, место – красивое. Осенью и весной здесь жгли костры. Иной раз пламя поднималось очень высоко, летели искры в небо, словно настоящий фейерверк. Все деревенские люди здесь собирались и радовались этому огню не меньше, чем в городе какому-нибудь салюту. А зимой с этой поляны гоняли вниз к речке на санях. Нет, не на санках, какие у нас в сарае стоят, а на больших санях, в которые можно было запрягать лошадей и возить грузы. Отпрягалась лошадь, убирались оглобли, девчата садились в эти санки, а парни толкали сани сзади, запрыгивали в последний момент, и все вместе весело, со смехом, в обнимку друг с другом летели с угора до середины реки. Вот было радости!
Эта замечательная поляна была еще и местом нежных встреч, любовных свиданий. Отсюда же уезжали на покосы. Обойти, объехать эту поляну – невозможно. Откуда бы ни возвращались, она на пути, а дошли до нее, значит, уже дома. Ее никогда не распахивали, и там всегда росла густая, какая-то радостная трава. Ты знаешь, я столько повидал в жизни, а такой красоты не встречал.
– Миша! О чем ты говоришь с внуком? Какие любовные свидания? Паше девять лет, разве ему нужны такие разговоры?
– Ниночка, мы ведем беседы про сны.
– Ну, раз про сны, тогда гасите свет и спите, уже поздно.
– Видишь, Паша, как бабушка сурово с нами поступает. Но она права, время позднее. Давай спать, завтра суббота, я буду с тобой весь день, и мы найдем время поговорить обо всем на свете.
– Вот так всегда, как интересный разговор, так – спать.
– Хорошо, мои родные, – сказала бабушка. – Пять минут вам на окончание разговора.
– Ну что ж, попробуем управиться. Знаешь, Паша, что я еще всегда вижу в этом сне? Реку Илим! Сейчас она известна всему миру, а когда я был маленьким, о ней знали лишь наши таежные деревни, что стояли по ее берегам. Повзрослев, я понял, что для меня это лучшее место на свете. Ведь там прошло мое детство.
Сразу после весеннего ледохода, как только успокаивалась вода и становилась чуть теплее, мы начинали купальный сезон, купались до пупырышек на теле – почему-то это у нас называлось «продавать дрожжи». Чтобы согреться, бежали на большую площадку у колхозного амбара, сделанную из плах (на ней осенью сушили зерно), и там грелись на солнце. Вода нас притягивала, словно магнит, а дно Илима мы знали, как свой огород. Знали, где плыть, где встать, где нырять. Я не помню рядом взрослых, мы старались обходиться без них, хотя из-за этого и беды случались.
Илим – река-дорога. Первые русские, осваивавшие Сибирь, проходили по Ангаре и Илиму. Это река – трудяга. Летом лодки, баржи и катера шли по ней вверх и вниз. А зимой она превращалась в широкую и ровную сухопутную стезю. Ее очищали от снега и лошади, машины от деревни к деревне возили людей, товары, всякий груз.
