Лидия Чарская
Паж цесаревны
Глава XXIII
Снова арап. Чудесное средство. Он умер! Спасенье
Долгий зимний вечер уже плотно окутал со всех сторон столицу.
В домах обывателей потушили огни, когда к небольшой пригородной слободке быстрыми шагами приблизилась одинокая фигура закутанного в шубу человека.
Сделав несколько поворотов по темной, кривой улице, фигура внезапно исчезла, точно провалилась, уйдя в черную, зиявшую дыру у ее ног.
Это было небольшое отверстие входа в подземное жилище.
Длинным подземным проходом незнакомый человек подошел к крошечной дверце и постучал в нее.
– Войдите! – раздался голос оттуда, и дверь поддалась под толчком сильной руки.
Сальный огарок освещал комнату. Седой, как лунь, старик, в очках, с худым лицом и умными, проницательными глазами сидел у стола и растирал что-то в глиняной чашке. Вокруг него стояли склянки и пузырьки, наполненные жидкостями всевозможных оттенков и цветов. Всюду: на полу, на деревянных подставках, – были расставлены разные приборы, в шкапу лежали, стояли и валялись книги.
При появлении вошедшего старик поднял голову, с трудом оторвавшись от работы.
Перед ним стоял закутанный в шубу стройный, высокий арап.
– Добро пожаловать! Чем могу служить вам снова? – очевидно, сразу признав старого знакомого в лице черного человека, произнес старик.
Тот почтительно поклонился ему.
– Простите, что я опять беспокою вас, мудрейший из ученых, – произнес на чистейшем русском языке арап. – На этот раз еще более сильное и безысходное горе, чем в прошлый раз, толкает меня в ваше жилище… Мне нечего повторять, что если я жив еще, если меня, несмотря на самые тщательные поиски, не могли поймать искуснейшие слуги Бирона, то этим я обязан всецело вам. С помощью вашей я, после моего бегства из застенка тайной канцелярии, превратился в черного арапа. Благодаря вашим снадобьям мое тело стало похоже на уголь… Это не только помогло мне укрыться от преследователей, но дало возможность проникнуть во дворец императрицы, где менее всего могли догадаться искать бежавшего узника… Я бесконечно благодарен вам, мудрейший из ученых, но теперь, теперь иную просьбу, и не просьбу, а мольбу услышите вы… Спасите жизнь, спасите юное существо, маленького ребенка от смерти. Ребенок болен, опасно болен, и вы один можете ему помочь… Спасите его, и я всеми моими мыслями, всем сердцем буду благодарить вас!
И, говоря это, черный арап упал на колени. На глазах его сверкали слезы. Он весь трепетал, как былинка, от охватившего его волнения.
– Встаньте, сударь. Вам не следует унижать себя перед скромным ученым, не успевшим ничем прославить своего имени. Встаньте и расскажите, чем болен ребенок, жизнь которого вам так дорога.
– Чем он болен, я не знаю. Я нашел его две недели тому назад полузамерзшим на дороге, – проговорил, поднимаясь с колен, дрожащим голосом арап. – И когда пришел через некоторое время справиться р нем, мне сказали, что дитя накануне смерти. Вы мудры настолько, что постигли все тайны природы, – снова обратился он с мольбою, простирая руки к старику, – вы один можете помочь мне. Я не пожалею ничего. Я получил большую сумму из рук одной высокой особы, покровительницы больного ребенка. Возьмите все, но спасите мне эту маленькую жизнь.
И говоря это, черный человек стремительно запустил руку в карман и вынул оттуда целую пригоршню червонцев, рассыпав их по столу.
Старик с негодованием отстранил их рукою.
– Оставьте это себе. Не ради золота и наград я ломал голову над величайшими тайнами природы, – произнес он с благородным негодованием, – не для того, чтобы продавать свои знания. Когда я встретил вас, бегущего из тюрьмы, и привел сюда, в мою лачугу, чтобы превратить вас из белого европейца в сына африканских лесов, не действовал ли я, руководимый одним желанием: принести пользу человеку? Людская благодарность мне заменит золото. Дружеское отношение ко мне – богатство. Мне ничего не надо. Я уединился в своей землянке с целью изведать все, что еще не постигнуто человеческим умом. Забудьте же о награде…
– Вы говорите, что нашли ребенка полузамерзшим, да? – прибавил он другим уже тоном.
– Да, – ответил арап, – и вот этот ребенок лежит теперь уже две недели в жару, мечется, бредит, не узнает никого и…
– Довольно, я догадываюсь, что с ребенком, – прервал старик, неторопливо встал, открыл дверцу шкапа и вынул оттуда небольшой пузырек, передал его черному человеку.
– Вы вольете это в рот больного дитяти, – сказал он. Потом он собрал червонцы со стола и передал их обратно арапу.
– Когда вам понадобится снова принять прежний облик, приходите, старый ученый и химик будет рад видеть вас всегда, – сказал он с ласковой улыбкой. – Я друг всех страдающих, а вы, по лицу вашему видно, страдаете немало. Благослови вас Бог!
С благодарностью взглянул на старика его посетитель, крепко пожал руку ученого и исчез за дверью, прижимая пузырек к груди.
Теперь он зашагал еще быстрее. Перед ним живо промелькнули невзрачные домики слободки, потом потянулись широкие улицы и большие дома вельмож, к которым робко прижимались мазанки ремесленного люда.
Петербург того времени представлял из себя соединение больших и роскошных палат и крошечных домиков мастерового и рабочего люда, смесь широких улиц и узких, кривых переулков, какие едва теперь можно встретить в уездных городках.
Арап миновал и те, и другие и через час усиленной ходьбы постучался у заднего крыльца цесаревниного дома. Там было тихо. Ее Высочество принцесса Елизавета, как объяснил ему открывший двери камер-лакей, с час назад отлучилась куда-то. Одна фрейлина Шепелева находится при больном ребенке. И, узнав в позднем посетителе дворцового арапа, слуга предложил вызвать цесаревнину фрейлину к нему.
Но, прежде чем камер-лакей успел удалиться за Маврой, черный человек предупредил его и чуть не бегом пустился по направлению внутренних покоев.
«Верно, какое-либо важное известие из дворца, – подумал лакей, – ишь помчался, сердешный, самому, вишь, надо видеть фрейлину! И пущай его…» – заключил он, садясь на прежнее место в углу сеней.
А черный человек не шел, а бежал рядом небольших комнат скромного Смоляного дома. Вот он достиг последней из них. Это была спальня цесаревны. Он уже был в ней, когда принес сюда полузамерзшего ребенка.
С трудом переводя дыхание и сжимая в руке драгоценный пузырек, он толкнул дверь спальни.
Больной ребенок без движения лежал на постели. Нагоревшая в шандале свеча озаряла мертвенно-бледное личико. Темные тени лежали на нем. Около постели, в глубоком кресле, спала Шепелева.
В два прыжка арап очутился подле больного, наклонился над ним и… слабый стон вырвался из его груди.
– Опоздал! Ребенок мертв! Все кончено теперь!
С отчаянием упал арап головою на крошечную грудку, но неясное слабое биение сердца малютки сказало ему, что жизнь еще не отлетела от маленького существа. Оно билось чуть слышно. Андрюша еще дышал.
Тогда, с трудом удерживая в себе крик восторга, готовый вырваться из груди, арап быстро откупорил пузырек, осторожно раскрыл ротик ребенка своими большими черными пальцами и вылил ему в горло все содержимое пузырька.
Лицо Андрюши подернулось судорогой, потом разом осунулось и потемнело, как у мертвеца. Малютка вытянулся во всю длину. Рот его покривился, закрытые веки сжались плотнее.
Дрожь ужаса прошла по телу арапа.
«Я убил его! – вихрем пронеслось в его мыслях, – старик, верно, перепутал лекарства!»
И он схватился за голову и широко раскрытыми безумными глазами смотрел в лицо больного.
Легкое, чуть заметное трепетание ресниц Андрюши разом дало иное направление мыслям черного человека.
Он склонился над мальчиком, жадно ловя каждую маленькую перемену в его чертах.
Теперь уже первый трепет ужаса прошел… Он ждал, он надеялся. Старик не ошибся – ребенок возвращался к жизни. Черные тени исчезли, легкий, едва приметный румянец заиграл в лице. Новый вздох, новый трепет ресниц, и глаза больного широко раскрылись.
Арапа уже не было в комнате. Арап исчез за дверями, превознося имя Бога.
Андрюша был жив.
Глава XXIV
Сон наяву. Преследование. Ее Высочество
В то время, как фигура арапа скользила темным привидением по горницам Смольного дворца, к воротам адмиралтейской крепости подкатили сани. Двое седоков проворно выскочили из них и направились к караулке.
Впереди шел плотный мужчина в дорогой шубе и треуголке, надвинутой на лоб. За ним следовал молоденький офицер-гвардеец.
Караульный солдат проворно выбежал им навстречу.
– Позвольте удостовериться в пропуске, ваше благородие! – произнес он почтительно и в то же время преградил вновь прибывшим дорогу к воротам крепости.
– А и глуп же ты, братец! – произнес быстрым шепотом молоденький офицерик, подступая к солдату. – Не видишь разве? Его сиятельство сам граф Бирон перед тобою… Ну, да молодец, что не пропускаешь без всякого внимания! За это хвалю. Граф не забудет твоей заслуги, – заключил офицерик, одобрительно похлопав по плечу солдата.
Солдатик опешил, засуетился и, бормоча извинения, поспешил открыть ворота.
На крепостном дворе было темно, как на дне колодца. Единственный фонарь освещал небольшую площадку его.
Подле фонаря темнела невысокая изгородь. К ней и направились спешным шагом двое прибывших.
– Должно быть здесь! – произнес молоденький офицер и, опередив своего спутника, толкнул калитку, вделанную в заборе.
– Ваше Высочество изволите играть в опасную игру, – произнес по-французски человек в шубе.
– Я должна, должна видеть его во что бы то ни стало! Не останавливайте меня, доктор! – пылко прозвучал на том же языке ответ, и молоденький офицер смело шагнул вперед. За ним последовал его спутник.
Через секунду-другую они были на краю тюрьмы-ямы.
– Он здесь! Сердце мне говорит это! – чуть слышно прошептала скрывшаяся под видом юного офицера цесаревна и бросилась на колени у самого края ямы.
– Ваше Высочество, вы все равно не увидите его. Здесь темно, как в могиле. И каждую минуту караульные могут сюда сбежаться, – снова взволнованно убеждал цесаревну Лесток.
Но Елизавета и не слышала его замечаний. Она прилегла теперь на снегу, почти свесившись над ямой, и тихо шептала:
– Шубин!.. Алексей Яковлевич!.. Откликнись, если еще жив ты!.. Говори же ради Бога, подай голос, Алеша!..
И, смолкнув, ждала ответа.
Сначала ничего не было слышно. Ни единого звука не долетало со дна каменного мешка.
– Алеша! – громче, явственнее произнесла Елизавета, – откликнись!.. Здесь свои… Скажи хоть слово, жив ли ты?..
Молчание. Ни единого звука ответа. Но спустя мгновение вдруг легкий, чуть слышный слабый голос, похожий на стон, едва внятным звуком донесся со дна ямы:
– Жив!.. Вижу тебя… светлая, милостивая цесаревна… Вижу и благодарю Господа, что удостоился еще раз перед смертью увидеть тебя… Теперь мне легко умереть…
– Нет! Нет! Ты не умрешь, Алеша! Ты не будешь казнен… Казнь отменена… Ты приговорен только к ссылке… Я узнала… Бодрись, Алеша!.. Пока я не могу еще ничем тебе помочь… Но ссылка не казнь… Я узнала… Тяжело, конечно, но надейся на Бога… молись… и жди… А я верю, что скоро наступит светлое время… Я надеюсь, что мне удастся спасти тебя и других несчастных не теперь, так после… потом…
Голос цесаревны зазвучал вдохновенно. И этот голос отозвался в самом сердце несчастного узника.
– Верю, верю и я, – прозвучал из глубины ямы его тихий отклик, – верю, что еще ярко заблестит звезда цесаревны! Благослови тебя Бог!
Голос смолк. Тихий вздох послышался оттуда. В это время несколько пар ног гулко прозвенело в темноте ночи.
– Сюда идут! – произнес Лесток, хватая за руку и увлекая за собою Елизавету.
– До свиданья, Алеша! – еще раз, прежде чем уйти, прозвенел ее бархатный голос, – до свидания! Слышишь – молись и жди! – и она зашагала подле своего спутника, потрясенная тяжелым свиданием.
Надо было торопиться. Шаги приближались. Едва успели оба путника выйти на наружный двор, как позади них, в недалеком расстоянии, появилась кучка солдат караульных.
– Бежим! – шепнул Лесток, – бежим, пока еще не поздно, бежим, Ваше Высочество, или нас схватят.
Но бежать было немыслимо. Прямо перед ними, как из-под земли, выросла костлявая отвратительная фигура Берга.
– Вот они! Берите их! Это враги государыни, предатели и изменщики России! Они сносились с заточенными!!! – бешено потрясая своими длинными руками, завопил он.
Солдаты кинулись исполнять его приказание.
– Берите их! – еще раз вскричал Берг и кинулся к младшему спутнику, более слабому, как ему казалось, между тем как солдаты рванулись к Лестоку, который уже схватился за шпагу с твердым намерением защищать до последней капли крови свою высокую спутницу.
– Именем закона я арестую вас!.. – загремел в тишине ночи скрипучий и резкий голос курляндца.
И он схватил за руки стоявшего перед ним юного офицера.
– Прочь, холоп! Или ты не видишь, кто перед тобою? – прозвучал хорошо знакомый всем голос, заставивший Берга отскочить на несколько шагов. – Я цесаревна Елизавета Петровна, и никто не смеет заграждать мне дорогу куда бы то ни было!
И, сделав знак Лестоку, цесаревна, с величием настоящей «Петровской дщери», прошла вперед мимо растерявшихся и изумленных солдат и насмерть перепуганного этой неожиданною встречею Берга.
Часть II
Глава I
Тяжелые годы
Тянутся бесконечной, томительной чередою долгие нерадостные годы, нерадостные для России, изнемогающей под владычеством ненавистных иноземцев, но радостные для обер-гофмейстера Бирона.
Прошло не более девяти лет с того дня, как началось полное могущество Анны Иоанновны. Курляндское дворянство, после долгих рассуждений, понуждаемое введением русских войск в их герцогство и желанием пользоваться покровительством России, предложило всесильному Бирону герцогскую корону. Таким образом, из сына простого конюшего честолюбивый временщик был превознесен в герцоги курляндские, жена его стала герцогиней, дети получили звание принцев и принцесс. Их стали называть «светлостями», им стали воздавать почти царское достоинство. Казалось бы, теперь честолюбивому Бирону нечего желать. Но, раз уже поднявшись по лестнице тщеславия, герцог стремится шагнуть еще выше. Остановиться трудно, нельзя.
И он шагает. Правая рука императрицы, без советов которого она не может обойтись, курляндский герцог имеет в душе своей еще более дерзкие мечты…
А вокруг него по-прежнему слезы, трепет, кровь и проклятия. По-прежнему усиленно работает тайная канцелярия под бдительным надзором страшного генерала Ушакова; по-прежнему пресловутое «слово и дело» шлет за собою пытки и смерть…
Едва кончился розыск по делу Долгоруких за то, что по смерти юного Петра II они хотели возвести на престол его обрученную невесту, их близкую родственницу Екатерину, едва только успели заключить одних из них в крепость, других в вечную ссылку и казнить любимца покойного императора, князя Ивана Долгорукого, как новые розыски, новые пытки заставляли правых и виновных судорожно извиваться в лютых муках. Россия страдала, Россия задыхалась от крови и слез. А между тем с внешней стороны все говорило о ее величии и славе.
В марте 1734 года Миних принял, наконец, главную команду над войском, осадившим в ту пору Гданьск с засевшим в нем Станиславом Лещинским. Благодаря бомбам и мортирам, а еще более благодаря опытности талантливого полководца, жители Гданьска сдались. Станислав Лещинский бежал, и корона польская была торжественно вручена курфюрсту Саксонскому, вступившему на польский престол под именем Августа III.
Вслед за этим новые, славные военные подвиги прибавили свежие лавры в венок России.
Турция вела войну с Персией много лет. Данники турок, крымские татары, помогали турецкому султану и нападали на Персию, бесцеремонно вторгаясь туда через русские владения.
Не получив удовлетворения от султана на свои жалобы против набегов крымцев, Россия решила, что теперь самое время начать войну с Турцией, чтоб получить заодно возмездие за неудачный Прутский мир, заключенный при самых неблагоприятных условиях Петром Великим.
Начальство над войском было поручено Миниху. Первым был взят Перекоп, затем Хадлейва,[10] Бахчисарай, тогдашняя ханская столица, Кинбурн и Азов. Зиму войска простояли в Украине, а весною, переправившись на Буг, Миних направился к Очакову. После чудовищного взрыва, происшедшего от русских снарядов, турки, засевшие в Очакове, сдались.
Спустя пять лет, в марте 1739 года, был объявлен новый поход на турок, последствием которого, благодаря мужеству русской армии и военному искусству ее предводителя, Миниха, явилось взятие Хотина и Ясс. Миних намеревался уже идти к Бендерам и при содействии союзников-австрийцев взять самый Константинополь, но неожиданное обстоятельство рушило все планы гениального фельдмаршала. Дело в том, что Австрия, союзница России, воевала далеко не так счастливо с турками. В то время, как русские войска брали один город за другим, австрийцы терпели поражения. Австрийский генерал Нейперг вследствие этого поторопился заключить с великим визирем мир, по которому Турции возвращались все приобретенные австрийским императором города, и в том числе Белград, где еще мужественно держался австрийский гарнизон. Миних, узнав о позорном мире, был в отчаянии. Он надеялся на полную над турками победу в случае поддержки со стороны австрийцев, стремился овладеть Константинополем и смело рассчитывал, что ему удастся достигнуть намеченной цели. И все-таки пришлось прекратить военные действия и, по примеру Австрии, согласиться на заключение мира.
Несмотря на невыгодный конец войны, Россия рядом побед доказала свое могущество всем прочим европейским государствам, а фельдмаршал Миних вернулся в Петербург окруженный ореолом славы и осыпанный почестями.
Вместе с Минихом вернулся и деливший с ним походы молодой брауншвейгский принц Антон, жених принцессы Анны.
За все это время жизнь внутри дворца Анны Иоанновны была все та же. Те же дурки и шутихи, те же карлы и арапки, та же стрельба из окон по дичи, загоняемой во дворцовый двор. Одного только удовольствия, едва ли не самого любимого, лишена была императрица: она не могла больше ездить по манежу в сопровождении герцога. У императрицы болели ноги, и она уже не в состоянии была садиться на лошадь. Но тем сильнее, тем усерднее старались развлекать государыню приближенные шуты и шутихи, дурки и карлы…
Между тем в воздухе нависла гроза. Откуда она – никто не знал, но грозовая туча была близко, и никакие потехи, никакие торжества не могли устранить эту тучу, которая приближалась медленно, но верно с каждым днем, с каждым часом царствования Анны.
Глава II
Дела принца Антона плохи. Бирон – защитник
Весна широко распахнула свои ласковые объятия. Зазеленел пышнокудрою листвою Летний сад. Душистые липы зашуршали клейкими листочками. Освобожденные от зимнего покрова реки Фонтанная и Мия, между которыми разрослись тенистые аллеи сада, веселым журчанием приветствовали душистый, радостный май.
Наступил день последнего куртага у императрицы, после которого Ее Величество собиралась уехать на некоторое время в Петергоф.
По принятому обычаю, в больших залах поставили столы для карт. Карточная игра процветала на куртагах. Сама Анна Иоанновна часто принимала участие в игре, причем если выигрывала, никогда не брала денег от проигравших; проигрывала же очень охотно и тотчас же поручала расплачиваться из собственных сумм.
За одним из столов сидела сама императрица, фельдмаршал Миних, гофмаршал Левенвольде и шведский посланник барон Нолькен.
Анна Иоанновна милостиво шутила, улыбалась и, видимо, была в духе. Ее настроение отражалось, по обыкновению, на лицах всех присутствующих. Сухое, красивое лицо фельдмаршала Миниха с почтительным вниманием следило за картами. Играли в «фараон», любимую карточную игру императрицы.
Карта значительно шла Анне в этот вечер. Через полчаса государыня обыграла и Миниха, и остальных.
– Что, не везет, фельдмаршал? Небось, бить турку полегче будет! – засмеялась императрица.
– С таким замечательным противником, как Ваше Величество, нельзя и думать состязаться, – любезно заметил шведский посланник.
– В картах, барон, – улыбнулась государыня.
– Ваше Величество слишком скромны, не замечая своих преимуществ! – тонко отвечал дипломат.
– А вот граф думает иначе, – произнесла снова Анна, кивнув на Миниха, – он очень и очень не прочь бы помериться со мною в споре за несостоятельность Белградского мира. Не правда ли, фельдмаршал?
С низким поклоном Миних склонил свою старую, красивую голову.
– Все, что ни делается Вашим Величеством – все к лучшему, – произнес он.
– Спасибо, любезник. Умеешь красно сказать. Да чего ты не умеешь, спрашивается? – и глаза императрицы красноречиво направились в угол, где стоял принц Брауншвейгский, выросший, загорелый, но не ставший от этого ни мужественнее, ни смелее за эти шесть-семь лет.
– Я уже имел честь доложить Вашему Величеству о военных успехах его высочества принца…
– Да, да! – рассеянно произнесла государыня и заговорила со шведским посланником о посторонних вещах.
Миних взглянул по направлению тщедушной фигурки Антона, затянутого в полковничий мундир кирасирского Брауншвейгского полка, и подумал:
«Что можно было сделать из этой куклы? Приходилось поневоле писать о его храбрости… Это одно могло придать ему некоторый ореол в глазах принцессы. А сделать его иным мог бы один только Бог… Не слишком ли многого требуют от победителя турок?»
Между тем принц беспокойно вертелся и оглядывался во все стороны. Он, очевидно, искал кого-то. И вот лицо его прояснилось. Довольная улыбка мелькнула на губах. Робко, бочком, по свойственной его застенчивой натуре привычке, он пробирался к окну, у которого весело разговаривали и смеялись две девушки-однолетки: одна худенькая, некрасивая блондинка, но с милым, усталым и не то капризным, не то наивным личиком; другая – быстроглазая, пышная брюнетка со смуглым, красивым, румяным лицом.
Одна из них была принцесса Анна; другая – Юлиана, баронесса фон-Мегден, ее фрейлина.
За эти 6 лет они успели превратиться из девочек-подростков во взрослых стройных девушек-невест.
Около черноглазой смуглянки Юлианы стоял высокий красивый вельможа и весело рассказывал веселые анекдоты, вызывавшие громкий хохот обеих девушек. Это был недавно пошедший в гору бывший казанский губернатор и егермейстер, теперь кабинет-министр, Артемий Петрович Волынский.
Принц прибавил шагу и заметил, что кабинет-министр что-то удивительное проделывает со своим выразительным лицом. Красивые, правильные черты Волынского приняли старческое выражение; свежие, румяные щеки отвисли книзу, глаза сощурились. Прикрывая их рукою, наподобие зонтика, Артемий Петрович, брезгливо морщась и подрыгивая ногами, тянул глухим старческим голосом:
– Не до дел мне теперь, ваша светлость, я чаю, видите… Проклятая подагра одолела. Ни стать, ни сесть. Ой, ой, ой, хо, хо, хо!
– Да это граф Остерман! – громко расхохоталась Юлиана. – Смотри, смотри, Анна, как похоже!
Принцесса не могла не расхохотаться остроумной выходке кабинет-министра.
– Ну, и затейник же вы, Артемий Петрович, – произнесла она, смеясь, ласково взглянув на Волынского.
Но тот уже успел преобразиться. Приподнял плечи, гордо вскинул голову, выправил грудь, нахмурил брови, закусил губы, – и перед обеими девушками точно предстал сам светлейший герцог Курляндский.
– Бирон! – прошептала Юлиана, давясь от смеха, в то время как принцесса Анна испуганно схватила за руку разошедшегося кабинет-министра.
– Ради Бога, Артемий Петрович, что выделаете? Кто-нибудь может подсмотреть и донести герцогу.
– Я не боюсь, принцесса, – смело, блестя своими большими глазами, произнес Волынский. – Самое дорогое, что у меня есть – моя жизнь, но она уже отдана родине и государыне. Стало быть, взять с меня нечего и опасаться, значит, мне нет основания.
Затем, сразу изменив тон своей речи и низко поклонившись подошедшему принцу Антону, он произнес:
– Ваша светлость, рад изъявить вам мое почтение.
Обе девушки закусили до боли губы, чтобы не расхохотаться: лицо, манеры и фигура Волынского разом превратились в лицо, фигуру и манеры принца Антона.
Между тем Волынский в том же тоне, картавя и заикаясь, продолжал:
– К величайшему моему сожалению, дела заставляют меня покинуть столь прекрасное общество.
И он бочком, как это делал всегда принц, отошел от громко расхохотавшихся уже теперь молодых девушек.
– Ваше Высочество веселы сегодня, – заикаясь и краснея, произнес Антон-Ульрих, обращаясь к своей невесте.
– Мне всегда весело, когда я с моими друзьями, – колко отвечала ему принцесса.
И за минуту до этого оживленное, горевшее румянцем личико снова приняло свое обычно скучающее выражение.
Принц, точно не замечая ее настроения, продолжал, все более и более оживляясь:
– Как бы мне хотелось побеседовать с вами, принцесса, но, но…
Его растерянный взгляд скользнул по Юлиане Мегден. Та поняла сразу, что принц стесняется ее присутствия, сделала почтительный реверанс и спешно удалилась, несмотря на красноречивые взгляды всеми силами старавшейся ее удержать принцессы.
Принц Антон и принцесса Анна остались одни. Принц растерянно теребил свою шпагу. Принцесса смотрела на него с затаенной насмешкой.
Обливаясь чуть ли не девятым потом, принц начал:
– Ваше Высочество немилостивы ко мне, хотя я во все время Турецкого похода не переставал думать о вас, принцесса… И под небом Ясс, и под Очаковым я… я… я…
Принц окончательно запутался, заикнулся и остановился на полуслове, встретив на своем лице далеко не доброжелательный взгляд.
– Не мечите стрелы вашего красноречия, ваша светлость, – произнесла, насмешливо улыбаясь, Анна. – Я все равно не пойму вас никогда!
– Ах, принцесса, как больно мне это слышать! – в отчаянии произнес принц. – Я дрался с вашим именем на устах там, в далекой Турции… Я люблю вас, Анна, поймите меня…
И он схватил принцессу за руку.
Анна Леопольдовна вспыхнула. Глаза ее блеснули гневом.
– Вы забываетесь, ваша светлость, – произнесла она гордо, выдергивая свои пальцы из руки принца и, высокомерным взором окинув с головы до ног его тщедушную фигурку, отошла от окна.
Принц остался один, растерянный, испуганный, смущенный.
Неподалеку от карточных столов Анна Леопольдовна снова увидела Волынского.
– Что с вами? Кто вас обидел, Ваше Высочество? – живо обернулся к ней Артемий Петрович.
– Вот что вы наделали, господа министры! – произнесла, вся пылая гневом, девушка. – Из-за вашей гадкой политики я должна выйти замуж за этого жалкого, смешного, противного брауншвейгца!
И слезы готовы были брызнуть из ее глаз.
Волынский растерялся. Он еще никогда не видал принцессы в таком возбуждении. Он не знал, что сказать, что подумать.
В эту минуту хорошо знакомый голос прозвучал за ними:
– Ваше Высочество, утрите ваши глазки. Всякое горе в ваши годы есть только полгоря и оно поправимо. Не угодно ли пройтись в сад со мною? Мне необходимо поговорить с вами, и я надеюсь утешить вас.
Анна Леопольдовна живо обернулась.
Перед нею в почтительной позе, предлагая ей руку, стоял сам герцог Курляндский, всесильный Иоганн-Эрнест Бирон.
