Лидия Чарская
Паж цесаревны
Глава X
Чудесный охотник. Неожиданная встреча. Сказка-быль начинается
– Ату! Ату его! – громким, веселым криком несется по лесу.
Старый лес дрогнул и оживился. Редкое октябрьское солнышко бросает сквозь обнаженные от листвы верхушки деревьев свою меланхолическую осеннюю улыбку. Высокие липы, стройные, гибкие белоствольные березки и кусты дикого орешника протягивают к нему свои оголенные ветви… Любо им нежиться в это на диво выпавшее октябрьское утро. Золотое солнышко – редкий гость в осыпавшемся осеннем лесу.
– Ату! Ату его! – несется по лесу.
Целая кавалькада всадников мчится в чаще, зеленые охотничьи кафтаны «верховых», опушенные мехом и расшитые позументами, ярким пятном выделяются среди темного фона оголившегося леса.
Веселые крики, свист арапника, тявканье гончих – все это сливается в один сплошной веселый гомон. Первая смена псов уже спущена. Она несется за небольшим живым клубочком, вынырнувшим из кустов и стрелой помчавшимся по лесной поляне. За гончими несутся охотники на своих быстрых конях.
Впереди всех, на прекрасной вороной лошади, какую трудно, пожалуй, найти в конюшнях самого султана Мароккского, несется юноша. Свежее, правильное лицо его пышет горячим румянцем. Синие, лучистые глаза сверкают, как звезды. Яркие, пурпуровые губы улыбаются счастливой, радостной улыбкой. Из-под лихо заломленной набекрень собольей шапки падают золотистые кудри, струясь волною по стройным юношеским плечам. Юноша так еще молод, что кажется мальчиком, ребенком.
На нем такой же кафтан, как и у остальных охотников, только много наряднее и богаче. Отороченный соболем, с драгоценными запонами по борту он подпоясан серебряным поясом, за который заткнут серебряный рог. На собольей шапочке – дорогой аграф из сапфира, дерзко спорящий в блеске с синими глазами юноши. На ногах широкие русские шаровары из тончайшего сукна и высокие сафьяновые сапожки.
Красавчик-юноша на своем черном, как уголь, арабском коне далеко опередил всех других охотников.
Впереди него только гончие да преследуемый ими зайчишка. Вот он белым снеговым комочком, протянув вдоль спины трусливые ушки, несется, почти не касаясь лапками земли, скосив и без того косые глазенки, наполненные ужасом смерти. Уйти бы от злых псов, укрыться…
Да нет, куда уж! Не спастись зайчишке!.. Вот он юркнул в кусты. Гончие за ним… Дико вскрикнул зайчик предсмертным криком, похожим на плач ребенка. В ответ на этот крик послышался лай собак.
– Марс!.. Быстрый!.. Сюда! Апорт! – громко произнес красавчик-юноша, и его звонкий голос бархатистою волною пронесся по лесу. Но собаки, обыкновенно покорные своему господину, теперь и не думали повиноваться. Они лаяли и тявкали, возясь в кустах.
– Сюда, Марс, сюда, Быстрый! – еще раз крикнул юный охотник и чутко насторожился на минуту. Но собаки не хотят повиноваться. Тогда красавчик-охотник, с трудом удерживая в себе закипающую досаду и гнев, быстро соскочил с коня, подвел его к дереву, привязал к нежному стволу березки и шагнул по направлению того места, где раздавался лай собак.
– Марс, Быстрый! Сюда! Ко мне! Негодные! – крикнул он еще раз и быстрой рукою раздвинул кусты.
Посреди крошечной полянки лежал мертвый зайчишка с перекушенным горлом. Неподалеку от него, глухо тявкая, стояли гончие. Но не заяц, не гончие, а нечто иное, необычное, привлекло внимание юного охотника: под развесистой липой стоял маленький мальчик с темными кудрями и очаровательным личиком и смотрел во все глаза на охотника. Малютка произнес шепотом:
– Тише… Тише, дядя! Уйми твоих собак, дядя… Они своим лаем разбудят мою матушку… Она спит, дядя!.. Пожалуйста, уйми твоих собак!
Неизъяснимая мольба стояла в прелестных, черных глазах ребенка.
Юный охотник с недоумением смотрел на малютку, так неожиданно появившегося в лесной глуши в ранний час октябрьского утра.
– Тубо, Марс, тубо, Быстрый! – грозно произнес юный охотник на собак, которые теперь при властном окрике их господина стали мирно обнюхивать мальчика.
– Кто ты и откуда забрел сюда, прелестный ребенок? – произнес юноша, быстро приблизившись к маленькому человечку и кладя руку на его чернокудрую головку.
– Ах, дядя, мы с матушкой издалека пришли, – спокойно произнес ребенок. – Из самого Петербурга… То шли, то ехали, когда добрые люди соглашались нас подвезти за серебряные грошики, которые давала им матушка… А потом пришли в большую избу… В избе было много, много народа… Все громко кричали и смеялись. Так громко, что мне стало страшно. Потом один из них, самый важный, должно быть, сказал что-то матушке, отчего она вдруг закричала и побежала из большой избы прямо на дорогу и в лес!.. Это было еще страшнее, дядя… Я плакал и кричал, и просил остановиться. А матушка и слышать не хотела! Все бежала и бежала, пока не упала на траву… И я упал вместе с нею, только не стукнулся, потому что попал в мох… Потом я уснул… и она уснула… Хочешь, я сведу тебя к ней? Она здесь недалеко и все еще спит, а я пробудился, только не стал будить матушку. Она так утомилась, бедненькая, за дорогу… Мы очень долго шли… Пусть отдохнет, думаю, хорошенько.
– Куда же вы шли, малютка? – спросил заботливо юноша, и взор его ласково остановился на чистых детских глазенках.
Личико мальчика вдруг разом приняло радостное выражение.
– Мы шли к царь-девице! – торжественным тоном произнес он. – Ах, ты ее не знаешь, дядя! Она живет далеко, далеко! Ее заточили в терем злые великаны и не пускают в родное царство ее отца… Ах, какая она ласковая и добрая! И как рвется к своему народу, и как любит его!.. В маминой сказке так говорится… И она такая красавица, что другой такой нет на свете… Глаза у нее – солнце. И как взглянет на кого-нибудь – так у того птички запоют в душе и так легко, легко станет…
Малютка даже разгорелся, рассказывая это. Ярким румянцем запылали нежные щечки, звездочками загорелись темные глазки.
Он был чудо хорош в это мгновение.
Юный охотник внимательно слушал его, не скрывая своего восхищения. В то же время назойливая мысль не переставала сверлить его мозг.
После недолгого раздумья он снова обратился к малютке:
– Ты очень любишь царь-девицу, крошка? Кстати, как тебя зовут?
– Меня зовут Андрюша. А царь-девицу я люблю больше всего в мире после матушки и отца!.. Ведь это в сказке она царь-девица только, а по-настоящему она царевна. Мой крестненький служит у нее. Она, бедненькая, обижена злыми людьми. Крестненький писал в письмах, что ей не легко живется.
Ей хочется скорее в родной город, где у нее верные слуги, которые не позволят ее обижать…
– А как зовут твоего крестненького, Андрюша?
– Алексей Яковлевич. Он ближний человек царевны. Ты его не знаешь, дядя? Мы шли к нему тоже сказать, что батюшку взяли злые люди и чтобы он заступился за него перед царь-девицей.
Что-то неуловимое, как луч зарницы, промелькнуло в светлых глазах юноши-охотника. Он сдвинул брови, отчего лицо его приняло скорбное и гневное выражение.
– Еще одна невинная жертва рук Бирона! – прошептал он чуть слышно и потом, снова обратясь к маленькому человечку, с ласковой улыбкой сказал:
– Ну, веди меня к своей матушке, Андрюша. Мы разбудим ее, и я провожу вас к твоему крестненькому и к самой царевне!
– Проводишь, да? – радостно вырвалось из груди малютки, и в одно мгновение он кинулся на шею молодого охотника и звонко чмокнул его в румяные губы. – Ах, какой ты добрый, ласковый, дядя! Идем же, идем к матушке, разбудим и порадуем ее!
И мальчонка быстро ухватил ручонкой полу щегольского кафтана юноши и потащил его за собою в кусты.
Под ветвями дикого орешника, разметав руки, лежала Долинская. Ее лицо было смертельно бледно. Густая коса, выбившаяся из-под платка, струилась волною вдоль тела. Глаза были сомкнуты. Рот полуоткрыт. Страдальческое выражение застыло в осунувшихся, измученных чертах спящей.
– Вот моя мама! Сейчас мы ее разбудим! – произнес шепотом Андрюша и быстро подошел к спавшей, нагнулся, взял ее руку и… с легким криком подался назад.
Рука Наташи была холодна, как мрамор.
Жизнь навсегда покинула измученное тело несчастной. Она была мертва…
Как раз в эту же минуту стук лошадиных копыт послышался поблизости, и несколько всадников выскочили на поляну.
Впереди ехали двое, одетые богаче и наряднее остальных. Черноусый мужчина не русского типа, средних лет, с довольным, веселым лицом, с искрящимся юмором и весельем взглядом живых, проницательных черных глаз, и молодой красавец-прапорщик, с честным, открытым и смелым лицом.
Черноглазый мужчина соскочил с коня, приблизился к странной группе и, обращаясь к юноше-охотнику, произнес почтительно:
– Ваше Высочество изволили опередить нас… Ваше Высочество соединяет в себе стремительность Дианы с ловкостью и быстротою Ахилла… Но что сие значит – этот малютка подле Вашего Высочества? – спросил он, глядя с недоумением то на труп женщины, лежащей на земле, то на маленького мальчика, уцепившегося за руку юноши-охотника.
– Мой верный Лесток, сам Бог посылает вас ко мне на помощь, и вас, ребята! – крикнул юноша-охотник. – Таврило Извольский, – вызвал он затем из толпы рыжего охотника-стремянного, – позаботься об этой покойнице. Тебе поручаю ее. Сделайте носилки и доставьте ее в слободскую церковь. А ты, Алексей Яковлевич, пойди сюда, – поманил он молодого прапорщика, при первом же звуке этого бархатного голоса соскочившего с коня.
– Не узнаешь разве? – и юноша-охотник выставил вперед Андрюшу перед изумленным взором прапорщика.
Тот окинул взором крохотную фигурку и, полный изумления, граничившего почти с испугом, вскрикнул:
– Маленький Долинский! Мой крестник!
– Крестненький! – послышался звонкий ответ, и Андрюша со всех ног кинулся в широко раскрывшиеся ему объятия. Крепко поцеловав своего крестника, Алексей Яковлевич Шубин, исполненный волнения, кинулся было к матери, но чья-то нежная рука легла на его плечо.
– Там все кончено, Алеша, – послышался над ним голос юноши-охотника. – Ей ничем не поможешь уже… Позаботься теперь о ребенке. Мальчик умен и хорош, как картинка. Я хочу сделать его моим пажем.
– Воля Вашего Высочества для меня священна, – произнес Шубин и, подхватив на руки ребенка, понес его к своему коню.
– Стой! Куда ты меня несешь от матушки и ласкового дяди, крестненький? – тревожно вырвалось из груди Андрюши.
– Не бойся, милый! Твою маму привезут следом за нами.
– А ласковый дядя? Он тоже поедет со мной? Он ведь обещал проводить меня к самой царь-девице… Подожди его!
Голос малютки достиг ушей юноши-охотника. Он оглянулся, быстрыми шагами приблизился к Шубину и, протянув руки к находившемуся в его объятиях Андрюше, произнес чуть слышно:
– Бедный малютка! Клянусь, я заменю тебе отныне тех, кого ты потерял по воле злодеев.
И потом, быстрым движением, с ласковым возгласом добавил, срывая шапку с головы:
– Андрюша! Милый! Ты не узнаешь меня разве?
От этого движения тяжелая русая с золотым отливом коса скользнула с головы и мягкими волнами заструилась вдоль зеленого кафтана юноши. Синие глаза лучисто засияли навстречу глазам ребенка. Румяные уста улыбались, нежной, кроткой девичьей улыбкой.
Темные глаза Андрюши широко, изумленно раскрылись. Несколько секунд растерянно мигали черные ресницы. Вдруг вдохновенная улыбка озарила вспыхнувшее личико ребенка.
– Да, да, я узнаю тебя! Ты царь-девица из маминой сказки! – вскричал он и изо всех сил рванулся навстречу прекрасному видению.
Глава XI
Добрый гений Покровского
Октябрьский день клонился к вечеру. Во многих избах Покровской слободы зажглись лучины, засветились огоньки, прорвавшие темноту ранних осенних сумерек. Круглолицый месяц выплыл из-за темного облака и озарил тихим причудливым светом и тесноватые, крепкие избы, и широкую слободскую улицу, и окруженный тыном цесаревнин дворец.
В 1730 году юная, восемнадцатилетняя дочь Петра I и Екатерины поселилась здесь, в своей родной слободе. И прежде, в царствование малолетнего царя Петра II, своего племянника, она наезжала сюда. Здесь она отдыхала от придворных затей, балов, «машкарадов» да пиров охотничьих, до которых юный царь был большой охотник. А как скончался юный император, и вступила на престол бывшая герцогиня Курляндская, да начались интриги да подкапывания не в меру рьяных слуг новой государыни под нее, цесаревну, Елизавета удалилась в свою подмосковную вотчину, Покровскую слободу, проживая то в ней, то делая из нее наезды в другое свое владение, село Александровское.
Здесь, вдали от шумной придворной жизни, мирно да тихо протекала жизнь цесаревны. Когда императрица, уговоренная Минихом и другими вельможами из сотрудников покойного царя-преобразователя и горячими его сторонниками, согласилась для блага правления переехать всем двором из Москвы в Петербург, одна цесаревна не последовала за шумной свитой государыни. Она осталась в Покровском, зная, что ретивые приспешники уже успели вооружить против нее императрицу своими наговорами и возбудили незаслуженный гнев Анны Иоанновны к ее сопернице по праву на русский престол. Поселившись в Покровском, красавица-цесаревна и не думала, однако, о своем праве быть русской царицей. Она вся ушла в веселые деревенские развлечения. В летнюю пору она собирала крестьянских девушек на широкий слободской луг и водила с ними бесконечные хороводы, запевая своим дивным голосом ею самою сочиненные песни. Зимою же устраивала катания с гор по широкой слободской улице с теми же девушками и парнями, молодыми слобожанами, готовыми в огонь и в воду идти за ласковую царевну. А осенью, в сопровождении своего неизменного гвардейского прапорщика Семенозского полка Алексея Шубина, врача или лейб-хирурга, горячо преданного цесаревне, Армана или Германа Лестока, да любимого стремянного, Гаврилы Издольского, ездила на охоту, то на псовую, то на соколиную, сообразно своему желанию, но всегда успешную и веселую, как сама царевна. В мужском костюме, смелая, ловкая, подвижная, похожая на красавца-мальчика в своих охотничьих шароварах и кафтане, она бесстрашно носилась по оврагам, по полям и болотам – прекрасная, смелая, молодая…
Но не одним весельям предавалась царевна. Она ходила по крестьянским избам, готовая помочь по первой просьбе, малейшей просьбе своих слобожан. Здесь даст денег на покупку новой коровы заместо павшей Буренки, тут справит приданое неимущей невесте и снарядит ее к венцу, там крестит ребенка у бедного мужика и щедрой рукой оделяет его родителей. А достаточным людям, которым не требуется помощи, так просто улыбнется да скажет ласковое слово. И от этого слова расцветают самые мрачные, самые унылые лица. От этого взгляда тепло и радостно становится у всех на сердце. Души не чают слобожане в ласковой царевне.
– Красавица, лебедка наша белая! Солнышко красное, – несутся возгласы всюду за нею.
Нет человека, который бы не знал о ней, не любил царевну. Любят ее слобожане, и любит русский народ. Несется о доброте и кротости царевны стоустная молва из слободы в Москву, из Москвы в Петербург. Боготворят ее слобожане-мужики, боготворят и солдатики-гвардейцы. Хоть далеко от них заехала царевна, но знают они, какая она ласковая да обходительная, знают они и то, что дочь она Петра, создавшего молодую русскую гвардию… И тихо, тихо, подобно шелесту ветра, несется чуть внятный, недоумевающий шепот по Руси: «Почему не родная дочь Петра Великого, прирожденная царевна, на престоле? Почему ласковая, кроткая русская красавица не занимает отцова места?»
Глава XII
Цесаревнины грезы
Ночь плывет тихо, крадучись, и окутывает своим темным пологом Покровскую слободу.
Слабые, томные лучи золотого месяца прокрадываются сквозь высокие деревья царевниного дворца, заглядывают сквозь кисейную занавеску в окно горницы и освещают пышную, высоко взбитую постель, богатый киот с серебряными складнями и хрустальную лампаду, тихо мерцающую перед строгими ликами святых угодников…
Цесаревне не спится. Цесаревна лежит, широко разметав свои полные руки и подсунув их под голову. Тяжелая русая коса вьется жгутом, перекинутая на грудь. Глаза ее широко раскрыты. В них тоска и печаль: недавняя встреча в лесу взволновала цесаревну. Эта мертвая женщина, убитая горем, этот сирота-ребенок не выходят из головы цесаревны. Женщина схоронена уже, как и подобает ее дворянскому званию, на церковном погосте. Ее ребенок – очаровательное создание – в надежных руках. Сам Алеша Шубин, любимый ездовой царевны, и ее приближенная фрейлина и друг неразлучный, Мавруша Шепелева, взяли его на свое попечение. Но что толку? Кто поручится за то, что новые жертвы Бироновых козней не будут нуждаться в такой же помощи? Русь переживает тяжелые времена. Любимцы прежнего царствования, Долгорукие, в ссылке. Что ждет их – неизвестно. Дело о них еще идет. В тайной канцелярии гибнут лучшие силы государства по одному только наговору усердных клеветников Бирона. А еще так недавно были лучшие времена! Правда, кровь лилась порою и раньше, но то было следствием справедливого гнева. Добрый отец, царь-преобразователь, заботясь о хороших всходах, вырывал плевелы с огромной нивы – России. И при одном воспоминании о том хорошем времени глаза цесаревны принимают снова счастливое выражение, губы улыбаются почти детской радостной улыбкой. И золотые сны кружатся над головкой юной красавицы. Картины прошлого встают перед ней…
Чудный летний день чудится царевне. Солнышко так и палит, так и жжет вовсю. Своим блестящим изумрудным убором сверкает в лучах его красавица-Нева. Словно жемчужными ожерельями заткана ее поверхность по зеленому полю. По Неве плывут ялики. Вот скользит весь в жемчужных брызгах один из них. В нем сидят две девочки и мужчина. На девочках красные шерстяные юбки, простые канифасовые кофточки и круглые шляпки – обычный костюм жен и дочерей саардамских плотников. Но лица у девочек не голландские, иноземные, а чисто русские, сияющие личики. А тот, кто сидит на веслах и быстрыми, мощными взмахами их разрезает блестящую поверхность реки, не простой лодочник. Печать величия лежит на его смелом, умном лице. Печать величия покоится в могучих орлиных взорах. При виде его колоссальной фигуры люди во встречных лодках поспешно вскакивают, срывают шляпы и отвешивают низкие поклоны. И при этом восторг и раболепный страх появляются на их смущенных лицах. Они трепещут перед могучим гребцом-богатырем, ведущим ялик. Только девоч-ки-голландочки не боятся его. Старшая из них – черненькая, миловидная, с кротким, немного мечтательным личиком – сидит спокойно на лавочке, чинно подобрав под себя юбку, как взрослая, и сложив на коленях руки. Зато младшей, белокурой, быстроглазой шалунье не сидится на месте. Она то оглянется, окинет быстрым взором реку, то устремляет прямо в лицо гребцу смелые и смеющиеся взоры.
«Ишь, как старается батюшка-государь, – думает проказница, – инда в пот ударило. Нешто освежить его маленько!»
И, недолго колеблясь, наклоняется к борту и почерпывает воды в пригоршню.
«Брызнуть или не брызнуть? – проносится вихрем шаловливая мысль в белокурой головке. – Ан, брызну!»
И сверкающие брызги летят в лицо Петру.
«Вот и брызнула!.. Ай да молодец царевна Лизута! – одобряет себя девочка, а у самой поджилки дрожат. – Не разгневается, чего доброго, государь-батюшка, не осерчает ли?»
Но государь-батюшка зажмурился только. Потом глаза его с недоумением скользнули по сторонам и вдруг встретились с широко раскрытым смеющимся взглядом шалуньи.
– Я тебе задам, егоза! Погоди вот, ужотко! – разом поняв в чем дело, грозит он пальцем, а сам утирается и смеется.
И любо, любо царевне Лизе. Хорошо ей и от ласки родимого батюшки, и от сочувствующей улыбки сестры Аннушки, и от изумрудного блеска красавицы-реки. Век бы кататься так! Хорошо, славно!
* * *
А вот и другая картинка далекого, милого детства. Морозный январский денек выдался на славу. Она, царица Лиза, сидит у окошечка за уроком французского языка у «мадамы». Урок кажется очень скучным. Царевну тянет в дворцовый сад, или, как его называют, «огород». Так государь-батюшка накануне велел устроить гору для потехи дочек. И вот сейчас принесли туда санки. За санками прибежали фрейлины, прибежала царевна Аннушка под надзором своей «мамы» (т. е. няньки), строгой Авдотьи Ильинишны. Кричат, шумят, хохочут. Громче всех раздается веселый голосок младшей фрейлины, одиннадцатилетней Маврушки Шепелевой. Подбежала она к оконцу, у которого сидела царевна Лиза, притиснула к нему свое лукавое, бойкое, курносое личико и кричит:
– Выходи, Ваше Высочество, без тебя скучно, царевна!
– И то выходи, кончай скорее урок, Лиза! – вторит ей голосок сестры, царевны Аннушки.
Хорошо им говорить «кончай да кончай», а каково ей – Лизе? «Мадама» Латур-Лануа глядит на нее строго-престрого и водит пальцем по мелко исписанным строкам французских писем. «Нос у Латурши длинный-предлинный, совсем как у фельдмаршала Шереметьева! – неожиданно решает, задумавшись, царевна, – или нет – подлиннее будет». И пошалить-то ей хочется, и на гору пойти к сестрице и фрейлинам до смерти хочется, но француженка не пускает. Хоть плачь… «Же ву при!.. Же ву при!» – только и слышно… «У-у, нос противный!» – царевна Лиза готова расплакаться от злости.
Вдруг широко распахивается тяжелая дверь.
– Что? занимаешься, умница? – слышится знакомый зычный голос, и сам отец-государь входит в комнату.
– А, ну, покажь-ка твое умение, разумница! – говорит он, ласково кивнув в ответ на почтительный реверанс «мадамы» и присаживаясь на табурет рядом с дочкой. В жар бросило Лизу. Крупные капли пота выступили у нее на лбу. С трепетом берет она страницы французских писем и начинает переводить их трепещущим голосом.
«Ой, совру, ой, перепутаю!» – стучит и мается ее трепетное сердчишко.
Но не соврала, не перепутала. Не осрамилась царевна. Государь доволен. Поцеловал курчавую головку.
– Молодец, Лизутка! Изрядно калякаешь. Быть тебе королевой французской! – смеется царь.
Но под этим смехом – знает царевна – истина скрывается, потому что ее родитель хлопочет сосватать дочку за короля французского Людовика XV.
– Молодец, дочка! – еще раз повторяет царь и потом прибавляет, раздумчиво глядя куда-то вдаль своими орлиными очами:
– Счастливы вы, дети, что вас учат с малолетства всяким наукам… Кабы меня так-то выучили в свое время, я на радостях, кажется, не задумываясь, палец дал отрубить на руке своей!..
И тут царь заявляет «мадаме», чтобы отпустила царевну в «огород»… И царевна, сломя голову, бежит к дожидавшим ее фрейлинам…
* * *
Новые сны… Новая картина…
Шумит, кипит веселая «ассамблея», как велел называть царь Петр Алексеевич устраиваемые и им самим, и вельможами вечеринки. Гостеприимные хозяева, князь Александр Данилович и его супруга, княгиня Дарья Михайловна Меньшиковы, умеют потешить, позабавить царя и его семейство. Просторны палаты «светлейшего», раскинутые на самом берегу Васильевского острова. Весело и людно в них, как никогда. Рядом со знатными русскими вельможами здесь и простые мастера-немцы из Немецкой слободы. Любит этих мастеров Петр за усердие в труде и чуть ли не предпочитает их русским в деле работы.
В одной из обширных горниц играют в шашки и шахматы, в другой – танцуют.
Под чарующие звуки собственного княжеского оркестра в плавном полонезе мерно выступают пары.
Танцует сама царица, танцуют царевны.
Старшая, Анна, высокая, черноокая, тоненькая, четырнадцатилетняя девушка, с мечтательным взглядом, грациозно выступает об руку со своим женихом, гольштинским принцем Карлом. Старательно выделывает «па» эта полудевочка-полудевушка, по всем правилам танцевального искусства, как учил ее и сестру нарочно царем из Италии вытребованный искусный танцмейстер Антонио Фузано. Не хочется ей выказываться неумелой и неловкой перед лицом жениха. Царевне Лизе не перед кем выказываться, ее время еще не пришло. Дело с французским королем сорвалось, и нету нее жениха покамест.
Но и она пляшет и резвится, как ребенок, вовсю, от души. Так и глядит кругом: как бы набедокурить. Поймала самого светлейшего за рукав, тянет.
– Со мною, Данилыч! Со мною, князь!
– И-и, что ты, царевна! Не мастер я плясать-то. Да и толст, отяжелел. Постойкось, я тебе другого кавалера достану, молоденького.
– Не хочу я молоденького! Хочу с тобою! – смеется девочка.
– Уволь, царевна!
– А не хочешь, так скажу батюшке, что от дамы отнекиваешься… Он тебя за это попотчует из кубка Большого орла,[4] – грозится царевна, а сама заливается, хохочет.
Нечего делать! Пускается старый, толстый Меньшиков в пляс с маленькой царевной.
А царевне того и надо только. Завертела, закрутила старика в сложных фигурах полонеза. Пыхтит, отдувается Данилыч. Пот с него градом льется.
– Смилуйся, пощади, матушка-царевна! – молит князь.
Смилостивилась Лиза. Да и надоел ей порядком ее неуклюжий кавалер. К тому же к ней направляется стройная, удивительно величественная фигура красавца-генерала. Быстрая, живая походка, смелый, соколиный взгляд, румяные щеки позволяют ему казаться много моложе его 40 лет.
– Ваше Высочество, удостойте! – низко склоняется он перед двенадцатилетней царевной в почтительно-рыцарском поклоне.
Царевна вспыхивает от удовольствия.
Еще бы! Как же ей не гордиться своим кавалером! Ведь этот кавалер – это генерал Миних, лучший танцор.
Плавный полонез сменяется степенным менуэтом. Царевна Лиза не любит менуэта. Встанут друг против друга кавалеры и дамы и ну кланяться. Что тут веселого? То ли дело английская кадриль! Ноги сами так и просятся в пляс! Но вот музыка заиграла кадриль. Наконец! Слава Богу!
Пляшет, резвится царевна. Глаза блестят, щеки пышут. Чудные звуки заморских скрипок так и вливаются в душу. Век бы так плясать да резвиться на Меньшиковской ассамблее…
Новая пора – новые думы…
Чудный весенний вечер. Голубоватый дымок скользит над Петровым городом. Город растет и строится не по дням, а по часам, а его великий основатель лежит в могиле… Горько плакала по отцу царевна Лиза. До тех пор плакала, пока не явился к ней утешитель. Недавно лишь приехал из Гольштинии «некто», и с тех пор точно переродилась семнадцатилетняя красавица-царевна. Что-то неведомое толкнулось ей в сердце. Какое-то незнакомое доселе чувство всплыло из глубины души…
Чудный майский вечер повис над столицей. Хорошо стало весною в зеленом «огороде», разросшемся вокруг летнего дворца. Липы цветут и сладким ароматом наполняют воздух. Царевна Елизавета сидит на скамейке. Рядом с ней «некто». Этот «некто» – двоюродный брат принца Гольштинского, жениха сестры Анны, принц Карл-Август Любский.
Липы тихо шелестят молоденькой, свежей листвою… Легкий ветерок пугливо прячется в их пахучих ветвях… И вот, откуда ни возьмись, дрогнула, зазвенела сладкая соловьиная песня. Длинными тоскующими переливами несется она над опущенной головкой царевны, то нежно, как будто жалуясь на что-то, то беспечно и звонко смеясь.
Заслушалась песни воспитательница царевны, Лискена Ивановна. Навеяла и на почтенную воспитательницу сладкие грезы эта песня, и точно забыла Лискена Ивановна про царевну Лизу, которая сидит рядом, на скамейке, одна со своим женихом.
Хорош, молод, пригож ласковый принц. – Милая! – шепчет он чуть слышно нежным, как звуки невидимой музыки, голосом. – Милая, скоро, скоро наша свадьба… Скоро увезу я в далекий Любекский замок прекрасную юную принцессу, одарившую меня сказочным счастьем…
И тоскливо, и сладко на душе царевны Лизы от этого нежного, мягкого голоса. Люб ей пригожий принц, но люба и Россия. Жаль расстаться ей с дорогой родиной, с любимой матушкой, с близкими сердцу русскими людьми… И рвется, мечется юное сердечко… Любит она своего жениха, но матушку-Россию еще пуще того, кажется, любит… Как же быть?.. Думает, думает цесаревна и долго решить не может… А песнь соловушки звенит таинственною, певучею сказкою, точно подсказывая царевне решение…
Но увы! – не суждено сбыться счастью цесаревны… Все прошло, все минуло, кануло в вечность. Золотые сны исчезли, как грезы; Скрылось светлое невозвратное времечко. Страшный мрак воцарил кругом. Умер прекрасный, нежный юноша, принц Любский, умерла матушка-царица. Уехала в Киль сестра Аннушка, и через год пришло известие оттуда, что скончалась бедная гольштинская принцесса, одарив сыном молодого супруга своего.
Горючими слезами обливалась цесаревна, потеряв почти единовременно троих близких людей. Но при дворе нельзя долго плакать. Там не любят убитых, тоскливых лиц. А юный царь Петр II особенно не любит. Веселье и потехи – вот его жизнь.
Кишит масками веселая «машкерада». Все, что есть лучшего среди вельмож, их жен и детей, собралось в Петергофском дворце. Празднует юный Петр свое избавление от тяжкой опеки Меньшикова, а заодно и от нелюбимой невесты, дочери всесильного до тех пор Данилыча. Веселится царь. На нем костюм какого-то олимпийского бога, и сам он хорош и светел, как юный греческий бог. Гремит музыка, журчат фонтаны, вьются пары в веселой кадрили. Поневоле веселый поток уносит за собой сироту-цесаревну. А тут еще сам император-юноша заботится о том, чтобы сошло печальное раздумье с лица его хорошенькой тетки. Не отходит от нее.
– Ах, Лиза, Лиза! – слышится царевне ласковый шепот венценосного кавалера. – Что бы я ни дал, Лиза, чтобы ты улыбалась снова весело и беспечно! Велика твоя потеря, но я всеми силами постараюсь успокоить тебя. Хочешь, не отойду от тебя ни на шаг, окружу тебя почестями, блеском, сделаю тебя царицей, женою своею? Хочешь, Лиза?
– Нельзя этого, Петруша, нельзя! Родня мы! Да и молод ты слишком. Я старше тебя, Петруша, – отвечает, покачивая головою, Елизавета.
– Вздор! – так и вспыхивает юный Петр. – Пустяки ты говоришь, Лиза. Вот и Остерман, Андрей Иванович, говорит, что можно это. А он умный, Лизанька, умнее всех в мире. Ах, Лиза, Лиза, согласись на мою просьбу, милая моя!
– Не могу! Не проси, Петруша! Молчи! Молчи! – молит царевна.
– Ага, знаю, отчего не можешь… Ты своего мертвого принца все помнишь! Или о Морице Саксонском, новом искателе, мечтаешь? Люб он тебе, да? – подозрительно выспрашивает молодую тетку юноша-племянник.
– Никто мне не люб, Петруша, – ни Мориц, ни другой кто. А принц Карл умер, – грешно тосковать по нем. Нет у меня любви ни к кому… Не томи ты меня зря допросами, Петруша!
– Ну, ладно, будь по-твоему. Не любишь меня, Бог с тобою. Возьму себе другую жену. Цари должны выбирать себе невест не по сердцу, а как для государства удобнее… Только смотри, чтобы худо от того не было. Привезут сюда какую-нибудь захудалую немецкую принцессу и сделают из нее царицу… Тебе же хуже будет потом: придется целовать ручки новой государыне, которая тебе по высоте рода в служанки годится. Увидишь тогда, худо будет! – желчно смеется Петруша.
