Лидия Чарская
Паж цесаревны
Глава IV
Достойная семейка. Царская любимица
– Ваше сиятельство, извольте повторить последнюю страницу?
– М-м-м!
– Ваше сиятельство!
– М-м-м!
– Его сиятельство граф приказал мне строго следить за вашими успехами. Вы забываете, что его сиятельство, граф, предназначает вам высокую долю. Со временем вы будете генералом, командиром…
– Фельдмаршалом! – выпаливает до сих пор упорно молчавший во все время урока маленький восьмилетний граф Петр Бирон.
– Врешь, фельдмаршалом буду я… Папахен[1] мне сказал это! – кричит его брат, хорошенький, изнеженный, как девочка, длиннокудрый малютка Карл.
– Ну, так я буду генералиссимус,[2] – надменно сверкая глазами, перекрикивает старший.
– Врешь ты! Я генералиссимус, я фельдмаршал, я вице-канцлер! – вопит малолетний Карлуша, и слезы злобы и обиды брызгают из его глаз.
– Ты дурак! Не вице-канцлер, а просто дурак! – бросает ему в лицо разозлившийся Петр.
– Ты сам дурак! – надрывается Карл. – Я скажу государыне и она тебя… она тебя арестует… да, арестует!
– Ах, ты, дрянной мальчишка!
И старший брат хватает за длинные кудрявые волосы Карла и изо всей силы притягивает его к полу.
Немец-учитель в ужасе. Он мечется из угла в угол и лепечет в тоске:
– Ваше сиятельство! Ради Бога! Вы старший! Умоляю вас, граф Петр, остановитесь!
Но граф Петр и не думает останавливаться.
– Вот тебе фельдмаршал! Вот тебе вице-канцлер! Вот тебе генералиссимус! – повторяет рассвирепевший мальчик, награждая младшего графчика увесистыми шлепками.
Но вдруг он дико вскрикивает и оглашает комнату оглушительным ревом. Маленький Карлуша изловчился и изо всей силы укусил за палец старшего брата. Из руки Петра брызнула алая струйка крови.
– Ах, Боже, что за дети! Они убьют друг друга! – с ужасом возводя очи к небу, произнес учитель, сознавая свое полное бессилие помочь чем-либо.
Вдруг совсем неожиданно раздается тоненький голосок:
– Очень хорошо! Так ему и надо, Карлуша! Молодец, Карлуша! Вот так удружил!
Тяжелая портьера раздвинулась, и крошечная девочка появляется на пороге комнаты.
Девочка кажется совсем маленькой, несмотря на то, что по лицу она не моложе своего восьмилетнего брата. Но большой горб за спиною мешает развиться ее росту и делает безобразной маленькую графиню Гедвигу Бирон. Ее некрасивое, старообразное личико с ненавистью и злорадством обращено к братьям, черные, умные глазенки горят недоброю улыбкою. Эти глазенки да великолепные, на редкость густые черные кудри, которыми не может не гордиться бедная горбунья, составляют единственное ее достояние и красоту.
Она ненавидит обоих братьев, потому что они всегда обижают и дразнят ее. Она рада, что Карл укусил Петю. Петр важничает не в меру и заносится перед ней. Поделом ему. Будет долго помнить, что значит задирать других! И она желчно и злобно смеется, делая гримасы Петру.
– У-у! Противная уродка! Опять пожаловала к нам. Ну, погоди же ты!
И старший граф, забыв в одну минуту свой укушенный палец, налетает на горбунью с поднятыми кулаками. Карл следует его примеру.
Плохо бы пришлось Гедвиге, если бы в эту самую минуту снова не приподнялась тяжелая портьера и на пороге не появилась бы высокая, полная, смуглая дама, одетая в нарядный светло-голубой просторный халат.
Она медленно, величественною походкою вошла в комнату и остановилась, с изумлением глядя на поссорившихся детей.
При виде этой дамы оба мальчика мгновенно скрылись из комнаты. Учитель-немец поспешил за ними.
Маленькая графиня Гедвига горько плакала в своем уголку, не замечая вошедшей. Высокая дама быстрым взором окинула комнату, неодобрительно покачала головою и с легкой улыбкой на смуглом лице подошла к плачущей девочке.
– Они обидели тебя опять, моя малютка? – спросила она тихо.
При первых же звуках этого несколько грубоватого, скорее мужского голоса слезы девочки разом иссякли. Она подняла на вошедшую просиявшее личико и прошептала чуть слышно:
– Меня никто, никто не любит, танте.[3]
Смуглая женщина нежно притянула ее к себе, вытерла своим платком залитое слезами личико и шепнула на ушко ребенку:
– А про танте Анхен забыла, злая Гедя! Разве танте Анхен тоже не любит своей маленькой графинюшки? – и она легонько пощекотала шейку ребенка.
Девочка молча улыбалась и стала ласкаться к своей заступнице, как кошечка.
А та в свою очередь забавлялась малюткой, играя ее прекрасными, пышными, черными кудрями, перебирая крупный жемчуг на тоненькой шейке маленькой горбуньи.
Они были счастливы каждая по-своему: смуглая высокая женщина забыла свои заботы, маленькая Гедвига – свое горе.
Маленькая Гедвига думала, лежа на коленях своего большого друга: «Никто, никто не любит ее; ни отец, ни матушка, ни братья. Для всех она гадкая уродка, отвратительная горбунья. Одна тетя Анна любит. Тетя Анна никогда не бранит и не ругает ни за что, а всегда ласкает ее, бедненькую шестилетнюю Гедвигу, кормит лакомствами, задаривает подарками, и за это она, Гедвига, больше всего в мире любит добрую тетю».
И девочка украдкой целует большую смуглую руку, гладившую ее по голове.
В тот же миг быстрые шаги за дверью заставляют вздрогнуть обеих.
Гедвига вскакивает и настораживается, как заяц, готовый улизнуть каждую минуту.
Дверь широко распахивается, и плотная, коренастая фигура нарядно одетого в придворный костюм сановника появляется перед ними.
Это обер-гофмейстер русской императрицы, всемогущий Бирон.
– Ваше величество! – говорит он по-немецки с низким поклоном, почтительно останавливается в двух шагах от смуглой высокой женщины, – не знаю, как выразить мою благодарность. Вы не брезгуете, всемилостивая государыня, посещать уголок своего верного раба.
И он с благоговением приложился губами к протянутой ему милостиво руке императрицы.
Потом взгляд его, случайно скользнув по комнате, заметил Гедвигу.
– Марш отсюда! И не смей выходить без спроса из твоих апартаментов. Слышишь ты меня, гадкая горбунья?
Гедвига метнула испуганным взглядом на отца и в один миг исчезла из комнаты. Светлое настроение, навеянное ей доброй императрицей, разом исчезло. Она снова чувствовала себя одинокой и обиженной, бедная, обездоленная девочка.
Глава V
Неприятный доклад. Царское решение
– Зачем, граф, вы обидели дочку? – с укором спросила императрица, как только горбатенькая фигура Гедвиги скрылась за дверью.
Анна Иоанновна любила девочку, ласкала ее, забавлялась ею. Умненькая, смышленая горбунья интересовала ее. Она позволила маленькой графине называть себя попросту «танте Анхен» и приходить к ней без доклада во всякое время.
Оставшись бездетной после смерти мужа-герцога и любя всем своим существом детей, императрица страстно привязалась к маленьким Биронам. Она не замечала их недостатков и всячески баловала их. К обиженной Богом Гедвиге сердце Анны Иоанновны лежало больше, нежели к ее братьям. И теперь ей было досадно за своего любимца, незаслуженно оскорбившего нервную, впечатлительную девочку.
Но Бирон нисколько не обратил внимания на впечатление, получившееся от его выходки. В его руках была важная бумага, с содержанием которой он спешил познакомить императрицу.
– Измена и предательство кишат вокруг вас, государыня, – хмуря свои черные брови, мрачно произнес он. – С каждым днем люди мои доставляют все новых и новых изменников в тайную канцелярию, к генералу Ушакову.
– И, я думаю, много работы доставляют нашему Андрею Ивановичу? – усмехнулась Анна Иоанновна невеселой усмешкой.
Потом, помолчав немного, добавила:
– И когда ты только успокоишься, граф!.. Все-то тебе казни мерещатся да измены… Уж больно ты раздражителен стал, не в меру… Вам бы с Андреем Ивановичем только пытать да жечь…
– Я, как верный слуга вашего величества, строго соблюдаю интересы моего нового отечества, – произнес, снова нахмурившись, Бирон, – я не виноват, что в России слишком мало верных слуг и что приходится уличать.
– Уволь, граф! – нахмурилась в свою очередь императрица, – опять, небось, показания мне принесли с розыска?.. Скучно все это, да и тяжко… Людей зря на дыбу поднимают, мучают, они сдуру брякнут что-либо, а вы уж и придрались.
– Не совсем зря, ваше величество, – едко произнес Бирон. – Недавний новый арест открывает мне глаза на многое. Арестован прапорщик Семеновского полка Долинский и еще кое-кто из участников товарищеской вечеринки, во время которой мои агенты накрыли их…
– Ну, сболтнули спьяна что-нибудь… – угрюмо перебила докладчика императрица.
– То-то и дело, что не спьяна и не сболтнули. Целый заговор у них был задуман, ваше величество… Государыня, опасайтесь! Если вы не обратите на таких персон вашего внимания, спокойствию вашего величества угрожает беда.
– Какая беда? Что ты говоришь, граф? И от кого беда? – заволновалась Анна.
Ее любимец знал, чем можно повлиять на свою высокую покровительницу, и теперь остался очень доволен, что его слова, очевидно, произвели впечатление.
– Откуда же грозит мне беда, граф? – беспокойным тоном спросила еще раз Анна.
Бирон ничего не ответил. Быстрыми шагами подошел к окну, отбросил тяжелый занавес и величественным жестом указал прямо перед собою. За деревьями насаженного еще императором Петром Летнего сада, среди которого помещался Летний дворец, где жила Анна Иоанновна с семьею Бирона, раскинулся широкий Царицын Луг. На краю этого луга, совсем неподалеку от берега Невы, в то время возвышалось здание другого малого дворца. На этот дворец и указывала теперь красноречивым жестом рука Бирона.
– Из дворца цесаревны? – так и встрепенулась Анна Иоанновна. – Но ведь он необитаем. Царевна у себя в Покровском.
– То-то и худо! Не страшна нам, государыня, беда видимая, а страшна невидимая, – с многозначительной улыбкой произнес Бирон. – На офицерской пирушке произносилось имя цесаревны. Произносилось оно друзьями прапорщика Шубина, самого приближенного теперь лица к ее высочеству. Надеюсь, ваше величество, вы меня поняли, откуда грозит беда?
Да, Анна поняла своего верного слугу. Поняла ясно. Как бельмо на глазу, лежала на ее душе Елизавета. Она только что было успокоилась, зная, что цесаревна в отдалении от двора. А выходит, что так хуже. Вдалеке от столицы Елизавете легче строить козни и набирать себе приверженцев. И этот Шубин, о котором ей уже докладывали не раз! О, он умеет вербовать людей для своей цесаревны. Нет, положительно, надо поправить дело, пока не поздно.
Императрица встала, вытянулась во весь рост. Теперь она казалась огромной, величественной женщиной. Это уже была не прежняя ласковая «тетя Анхен», забавлявшаяся с маленькой Гедвигой. Теперь перед графом обер-гофмейстером стояла могущественная русская императрица.
– Допросить этого, как его… прапорщика и других… – произнесла она своим грубоватым голосом, – а в Покровское снарядить гонца и пригласить ко двору цесаревну. Случай прекрасный. Принцесса Христина переходит в лоно православной церкви, так ей, цесаревне, не грешно присутствовать при миропомазании племянницы. Так и вели отписать Елизавете…
– Слушаю-с, ваше величество! Все будет исполнено, – поклонился Бирон.
– А теперь в манеж. Выезжена та лошадь, что прислана нам в дар от шаха персидского?
– Самолично выездил, государыня, – ответил Бирон.
– Спасибо, граф! – произнесла, улыбаясь, Анна Иоанновна, и лицо ее, омрачившееся было под впечатлением неприятного известия, теперь ожило, просияло.
Императрица любила верховую езду и предавалась ей с удовольствием. При одной мысли об ожидавшей ее любимой забаве она забыла все неприятности и снова стала довольной и веселой.
– А Левенвольде что пишет из Вены? – спрашивала она своего любимца по дороге в свои внутренние апартаменты, где ее ждала свита и фрейлины.
– Граф Левенвольде сообщает, что принц Брауншвейг-Бевернский, которого ваше величество изволили наметить в женихи принцессе Христине, юноша вполне достойный для принцессы, и наш посол успешно ведет переговоры с его высокими родственниками. Надеюсь, принцесса останется довольна выбором жениха.
Говоря это, Бирон кривил душою. Маленькая принцесса, Дочь Екатерины Иоанновны, находившаяся с недавних пор при дворе ее тетки, императрицы Анны, составляла давний плод тайных мечтаний Бирона для его сына Петра, которого дерзкий курляндец задумал женить впоследствии на цесаревне. Но это была слишком дерзкая мысль и о ней пока следовало молчать до поры до времени. И смелый временщик, скрепя сердце, затаил эту мысль в себе.
Глава VI
В застенке
Позади Летнего сада или «огорода», где быстрая и узкая Фонтанка-река вытекает из величавой красавицы-Невы, стояло небольшое здание, со всех сторон окруженное забором.
Снаружи оно не представляло ничего особенного; здание как здание. Таких зданий много появилось со дня населения Петербурга Петром. Крепко сколоченные, они ютились там и тут, между огромными хороминами вельмож. Но зато внутри домик поражал своим необычайным видом. В домике была всего одна комната. Посреди этой комнаты был приделан к самому потолку какой-то огромный брус, который мог то подниматься, то спускаться. В стенах ввинчены были железные кольца, на скамьях лежали кнутья, плетки и большие связки веревок – орудия пытки. А под деревянным полом комнаты, в подвале, куда вела узкая лестница, были устроены тюрьмы и застенки.
Это был дом «тайной канцелярии».
Прямо перед окнами страшного учреждения, где по одному наговору бесчисленных агентов пытали и мучили людей, через весело журчащую, вечно хлопотливую Неву, на противоположном берегу ее, находилось огромное Самсониевское кладбище. Туда свозили тех, кому не суждено было вырваться из крепких оков тайной канцелярии.
Уже с первых лет царствования Анны Иоанновны началась обильная жатва на страшной кровавой ниве.
Мягкая и податливая на милость императрица отличалась подозрительностью и чрезвычайной доверчивостью к своему любимцу Бирону. А у Бирона было много врагов, которых ему необходимо было уничтожить. К тому же он довел до болезненности боязнь государыни потерять трон. Он всюду отыскивал измены, даже там, где их и в помине не было. Стоило произнести кому-либо на улице в простой болтовне имя Анны Иоанновны не с тем особенным уважением, которого требовали агенты тайной канцелярии, и ни в чем невинного по произнесении страшного «слово и дело» тотчас же тащили в тайную канцелярию. Там, под допросом на розыске, под страшными пытками люди невольно наговаривали на себя и на других в надежде избавиться от лютых мук и страданий. Оговоренных приводили, допрашивали и нередко тащили на дыбу по указу генерал-прокурора Андрея Ивановича Ушакова, начальника этой страшной канцелярии. И несчастные или погибали под пыткой, или отпускались из застенка истерзанными навеки калеками, непригодными к жизни. Но чаще всего из тайной канцелярии свозили безжизненные трупы замученных жертв на Самсониевское кладбище…
В темном, узком помещении тайной канцелярии, похожем на погреб, с единственным крошечным крылечком, приходящимся в уровень с землею, за крепкою решеткой сидел узник.
Это был Долинский. Его притащили из дома прямо сюда, в это ужасное помещение. Он сидит в нем уже давно.
Убийственно долгим кажется ему время. Маленькое окошечко едва-едва пропускает свет над его головою; около окошечка растут кусты, и от этого еще темнее в тюрьме несчастного.
Солнце всходило и скрывалось, и снова всходило, а он все сидит и сидит на одном месте. Кувшин с водою, и ломоть черного хлеба, поставленные подле него его тюремщиком, остались нетронутыми. Ему не до еды! Одна и та же мысль жжет его мозг: успели ли скрыться Наташа с сыном? А если успели, то как доберутся они до Покровского, как пройдут 600 верст, разделяющие Петербург с Москвою, подле которой находится вотчина цесаревны?.. Юрий Никитич с ужасом вспоминал о том, что его Наташа в волнении забыла взять денег, необходимых в дороге… Как они доберутся? Она такая слабенькая, худенькая! Она и раньше не отличалась здоровьем, а слухи о всяких розысках, да пытках, да гибели людей в недрах тайной канцелярии и совсем подточили ее слабое здоровье. Наташа с детства боготворит Россию; она помнит ее лучшие времена, и теперешнее тяжелое положение камнем лежит на ее впечатлительной душе… А тут еще взяли ее дорогого мужа. Страх за него, за сына доконает бедняжку… Долинский вздрогнул всем телом…
В ту же минуту за дверью зашумели. Кто-то вложил ключ в замочную скважину:.. Дверь скрипнула и распахнулась. Свет ворвался на миг в темную каморку. Долинский зажмурился Даже, так резок был переход к свету от темноты.
Двое служителей подошли к нему, грубо схватили за плечи и вытолкали за дверь в коридор, где находилась маленькая лесенка, которая вела куда-то кверху. Служители почти втащили по ней узника, и через минуту-другую он очутился в описанной уже комнате тайной канцелярии, прямо перед лицом сидевшего за столом вельможи.
В дорогом камзоле, с лентою через плечо, в парике и белоснежном жабо, из которого выходило тончайшее кружево манишки, в шелковых чулках и туфлях с бриллиантовыми пряжками сидел страшный, с седыми усами и сизым носом генерал Ушаков.
Странно было видеть этого нарядно разодетого вельможу в далеко не чистоплотной обстановке пыточного отделения. Но «страшный» генерал Ушаков был сегодня здесь на перепутье. Он торопился на прием к императрице. На его обрюзгшем, морщинистом лице и в проницательных ястребиных глазах, от которых ничто не могло укрыться, казалось, сквозило нетерпение. Он поминутно вынимал из кармана огромные золотые часы, в виде луковицы, бросал на них взор, сердито хмурился и, видимо, злился. Сидевший тут же, рядом, секретарь канцелярии старался не напоминать ничем о своем присутствии, чтобы не навлечь на себя гнев начальника.
Служители, приведшие Долинского, отошли к двери. К ним присоединились два незаметно явившихся плечистых молодца в красных рубахах со зверскими лицами. Это были заплечные мастера, или попросту палачи. Юрий Никитич угадал их значение здесь, в этой комнате. Острый холодок колючими искрами пробежал по его телу. Он быстро отвернул голову от «красных» молодцев и нечаянно встретился взглядом с суровым взглядом страшного генерала.
– Ты прапорщик Долинский? – спросил тот.
– Я, ваше превосходительство, – отвечал Юрий Никитич.
– Ты был в гостях у сержанта Буланина три дня тому назад?
– Был, генерал.
– Ты говорил на этой вечеринке о некоем сержанте, ныне прапорщике Семеновского полка Алексее Шубине?
– Да, говорил, генерал, об Алексее Шубине, которого считаю своим младшим товарищем-другом. Будучи еще совсем молодым мальчиком, рядовым нашего полка, Алексей крестил у меня сына, потом бывал у нас. Мы его любили с женою…
– Так, так! Значит, и жена у тебя есть! Может, она будет поречистее. Пригласим ее к нам в гости! Авось, от нее больше узнаем, – произнес Ушаков, не взглянув даже на смертельно побледневшего при этих словах Долинского, вынул из кармана табакерку с изображенным на ней портретом императора Петра I и, взяв щепотку табаку, поднес ее к своему сизому носу. Потом быстро вскинул глаза на Долинского и произнес:
– Каким образом задумали вы через посредство Шубина доставить престол известной персоне, у которой состоит сей упомянутый Шубин в ездовых?
Вопрос был неожидан и так непонятно дик для Юрия, что тот даже не смутился.
– В этих помыслах я не повинен, генерал! – произнес молодой человек, глядя в самые глаза «страшному» хозяину застенка.
– Ой, так ли? Подумай-ка, да припомни. Пораскинь-ка мыслями, сударь. Чай, память не девичья…
– Охотно бы припомнил, если бы было что вспоминать, ваше превосходительство! – твердо отвечал Долинский.
– Так не вспомнишь? Нет?
– Нечего вспоминать, генерал.
– Ничего не говорил на вечеринке Буланина? Не говорил, чтобы отписать всем товарищам сообща сему Шубину о том, что все здесь у вас к цесаревне изрядно склонны, что де она природная русская царевна и немцев не терпит, а, стало быть, буде царствование ее волею судеб, то она всех немцев настоящими людьми заменит? Не говорил?
– О царевне говорил. Но писать о том Шубину не собирался, и о царствовании ее высочества цесаревны ни слова не было сказано промеж нас! – тем же твердым голосом отвечал Долинский.
– Ой, припомни, государь мой, не говорил ты разве?
– Нет.
– Не желал перемены в благополучном ныне царствовании?
– Нет.
– Припомни.
– Нечего вспоминать…
– А нечего – так я напомню! – внезапно переходя из роли спокойного допросчика в грозного судью, вскричал Ушаков. – Эй, молодцы! Взять его!
Парни в красных рубахах кинулись к Долинскому. В одну минуту связали ему ноги, подтащили к блоку, протянули вдоль «дыбы» конец веревки, притягивающей руки к ногам несчастного таким образом, что при малейшем повороте блока спина его должна была изогнуться колесом, плечи подняться к самому темени, кости выйти из своих суставов. По этой изогнутой неестественно спине должен был пройтись кнут палача.
Долинский слышал уже не раз об этом роде пытки, очень распространенном в то время в застенке тайной канцелярии. При одной мысли о предстоящих страданиях у него потемнело в глазах.
Между тем «молодцы» связанного быстро подтащили к «дыбе»… Вот его руки касаются уже скользкого, противного бруса пресловутой дыбы… Сколько следов крови прежних мучеников осталось на ее почерневшем дереве!.. Вот и ноги его коснулись блока… Веревка страшно натягивает члены…
– И сейчас не вспомнишь? – допытывался Ушаков.
– Я ничего не знаю! – произнес твердым голосом Долинский. – Я говорил о Шубине, как о товарище, удостоившемся почетной доли получить место при цесаревне, которую все мы любим и помним…
– И ничего больше?
– Ничего.
– Так, так!
Ушаков делает рукою знак палачам. Один из них подходит к блоку, чтобы привести его в движение.
Холодный пот выступает на лбу Долинского. Жилы натягиваются, как проволока, на его лбу… Веревка мучительно вытягивает грудь… Сейчас, сейчас усилится ужасная пытка… Его вскинут под самый потолок на брусе и вывихнут все члены несчастного.
«Прощай, Наташа! И ты, сынишка милый, Андрюша, прощай! Слава Богу, если вы успеете скрыться!» – мысленно произнес несчастный и закрыл глаза; чтобы не видеть отвратительных лиц своих палачей.
– Раз!..
С визгом поднялся блок на ржавых петлях…
– Ваше превосходительство, ее величество государыня требует вас к себе… – послышался голос с порога.
Открыв глаза, Юрий увидел солдата-стражника, неожиданно появившегося в застенке.
– Спустить его и оставить до завтра! – прозвучал повелительный приказ Ушакова.
И смертельно бледного, но все же спокойного Долинского опустили на пол.
– Советую одуматься, государь мой, и поразмыслить до завтрашнего допроса, – строгим голосом произнес ему уже с порога Ушаков. – Знай одно, что только откровенность и раскаяние спасут тебя от лютой смерти. Подумай о том, сударь.
И вышел, дав знак служителям отвести обратно узника в тюрьму.
