Лидия Чарская
Паж цесаревны
Глава V
Юный паж и старая императрица
– Какой красавец-мальчик! Я хочу принять его в свиту моих пажей! – послышался грубоватый голос за спиною растерянного, смущенного, молодого Долинского в минуту внезапного исчезновения его дамы.
Андрюша поднял голову.
Перед ним, опираясь на руку герцога Курляндского, стояла императрица.
Мальчику и прежде издали приходилось видеть государыню, но так близко еще никогда он не был перед нею. Перед ним было смуглое, рябое, постаревшее лицо, черные, проницательные глаза и полная, грузная фигура государыни, с трудом передвигавшей ноги по скользкому полу.
– Я хочу принять его в свиту моих пажей, – повторила еще раз Анна. – Прикажи, герцог, от моего имени графу Левенвольде, чтобы он занялся судьбою этого красивого мальчика. Он мне нравится.
Последние слова императрица произнесла, ласково глядя на Андрюшу и положив свою толстую руку на чернокудрую голову мальчика.
Окружающие императрицу вельможи и нарядные красавицы, при виде неожиданной милости к незнакомому юноше, заулыбались и закивали ему. Десятки прелестных женских ручек протянулись к Андрюше, десятки улыбок посылались ему. Вся бальная зала, казалось, занялась этим, до сих пор никому неведомым, мальчиком.
К государыне между тем спешил Левенвольде, осторожно прокладывая себе дорогу среди блестящей толпы.
– Вот тебе новый подчиненный, граф! – произнесла Анна Иоанновна, чуть-чуть выдвигая вперед Андрюшу, – обучи его как следует всему, что требуется в нашем придворном этикете. С сегодняшнего же дня он будет считаться моим личным пажом.
– Никак нельзя этого сделать, государыня! – произнес, сосредоточенно глядя в глаза своей повелительнице, обер-гофмаршал.
Императрица нахмурилась. Она не терпела противоречий.
– Нельзя? Почему? – резко сорвалось с ее уст.
– Этот мальчик, – спокойно выдерживая гневный взгляд Анны, произнес Левенвольде, – этот мальчик – паж Ее Высочества цесаревны Елизаветы.
– А… – протянула значительно государыня, и тотчас же лицо ее приняло прежнее довольное выражение. – Что ж, цесаревна не поскупится сделать нам удовольствие, я чаю, и уступить нам своего пажа… Тем более, что мы осыпем его милостями, какие он может получить, только состоя при особе нашей… Мальчик, кажется, не глуп, он поймет, какая будущность ждет его, если он с этих пор получит место личного нашего пажа. Не правда ли, мальчик, ты счастлив перейти на службу нашу? – обратилась Анна к Андрюше, ласково приподняв его лицо за подбородок.
Теперь на нее смотрели два прекрасных, черных глаза, не умевшие скрываться и лгать. Смелое, отважное лицо мальчика ясным взором впилось в лицо государыни.
– Нет, Ваше Величество, я не буду счастлив в этом дворце! – произнес Андрюша своим звонким, молодым голоском.
Казалось, молния ворвалась в эту минуту в огромную залу и опалила всех присутствующих, лишая их зрения, голоса и слуха, так неожиданно, так поражающе дерзок был ответ юного пажа. Гробовое молчание воцарилось в зале.
Императрица стояла с грозно-нахмуренными бровями, с внезапно засверкавшим гневным негодованием взором. Безмолвный ужас был написан на лицах присутствующих. Все молчали.
– Ты смел и отважен, мальчик, – произнесла императрица после долгой паузы, – а я люблю смелых и отважных. Скажи же мне, чем мы заслужили твою немилость, что ты не хочешь состоять при особе нашей?
Последние слова звучали худо скрытой насмешкой, которой не заметил Андрюша.
– Ваше Величество, – произнес он, выходя вперед и низко склоняясь перед императрицей, – я не могу уйти из дворца цесаревны. Ее Высочество облагодетельствовала меня. Ваше Величество, я сирота, и цесаревна Елизавета приютила меня, обласкала меня и заменила мне моих умерших родителей. Всем своим счастьем, всем благополучием я обязан Ее Высочеству… Нет, милостивая государыня, никакие почести, никакие награды не смогут соблазнить меня уйти от нее… Всю мою жизнь я отдам ей до последнего вздоха, все мои дни до конца жизни посвящу цесаревне моей! – пылко заключил мальчик, обводя сверкающим взором тесно сплотившуюся вокруг него и Анны толпу придворных.
– Жизнь следует посвящать только Ее Величеству государыне! – прозвучал резкий голос за его спиною. Эти слова сказал герцог Курляндский с трудно скрываемым гневом.
– Оставь, герцог! – недовольно произнесла государыня, – сама истина говорит устами этого ребенка!.. Как счастлива должна быть Лиза, имея такого преданного и бескорыстного слугу! – тихо, чуть слышно добавила она.
– Вы имеете не менее преданных и бескорыстных слуг, государыня, – почтительно произнес Бирон.
Анна холодно взглянула на своего любимца.
– Нет, ты не понимаешь меня, – произнесла она досадливо. – Русская императрица имеет возможность щедро награждать своих слуг… Их преданность и верность хорошо оплачиваются и деньгами, и почестями… Это знает каждый… А вот этот мальчик…
Тут Анна Иоанновна прервала свою речь и, взглянув на приближающуюся сзади толпы придворных фигуру, протянула руку. Толпа расступилась, давая дорогу цесаревне Елизавете, которая предстала перед императрицею с обычною легкою улыбкою вежливости на лице, слегка помахивая веером.
– Ваше Высочество, можете быть счастливы, имея такого пажа! – произнесла любезно государыня, легонько подтолкнув Андрюшу навстречу цесаревне, – более верного слугу нельзя найти, – прибавила она тише.
На лице цесаревны появилась теперь уже широкая улыбка. Глаза лучисто засияли юному пажу.
Елизавета Петровна, стоя в отдалении, слышала все, что говорил Андрюша, и теперь сердце ее рвалось навстречу мальчику, который так и просиял от улыбки своей обожаемой благодетельницы.
Впрочем, не одна цесаревна следила за своим молоденьким пажом. Две пары черных горящих глаз впивались в лицо Андрюши. Эти глаза принадлежали юной принцессе Курляндской, Гедвиге Бирон.
Глава VI
Ледяной дом. Соперники. Гибель Волынского
А дни все тянулись и тянулись бесконечно длинной вереницей… Отпраздновав свадьбу Брауншвейгского принца, императрица удалилась в Петергоф, где решила прожить до осени в надежде поддержать на свежем воздухе, вдали от столицы, свое ухудшающееся здоровье. С ней удалился и весь двор. Но вот наступил и сентябрь, жуткий и дождливый. Деревья в Летнем саду пожелтели и одну за другой усеивали широкие аллеи своим пышным золотисто-багряным ковром. Двор вернулся в Петербург, и снова заработала тайная канцелярия, снова прибавилось дела страшному генералу Ушакову.
Бирон, видя, как падают силы императрицы, делался все злее и злее, как бы предчувствуя скорый конец своему владычеству и точно упиваясь своею случайною властью.
С некоторых пор подозрительный временщик стал замечать некоторую холодность к нему со стороны государыни.
Новая яркая звезда начинала разгораться на придворном небосклоне и если не грозила потушить блеск звезды герцога, то, во всяком случае, умерить, ослабить ее сияние.
Эта новая звезда был Артемий Петрович Волынский.
Умный, ловкий, всегда веселый кабинет-министр своим ровным характером сумел приятно действовать на настроение часто болевшей теперь императрицы. В то время как герцог появлялся к ней с вечно нахмуренным, недовольным лицом, с постоянными открытиями новых и новых заговоров, беспрестанно пугал императрицу всевозможными изменами, – Волынский поступал иначе. Уместной шуткой, веселым словом, удачной остротою и полным презрением ко всем черным слухам, усиленно доводимым до императрицы ее курляндским любимцем, он умел успокоить и развлечь Анну.
Вскоре Артемий Петрович занял близкое место у трона государыни и уже начал работать против Бирона, которого ненавидел всей своей чисто русскою душой. Не раз он намекал императрице про вред, наносимый ее любимцем России. Не раз намекал ей, что Бирон ведет страну к бедствиям. Не раз вскользь упоминал о той ненависти, которую питают лучшие люди к всесильному советнику Анны. Услужливые люди донесли об этом герцогу, и Бирон поклялся погубить Волынского во что бы то ни стало.
Зима стояла студеная и жестокая в 1740 году. Императрица чувствовала себя еще хуже этой зимою и почти не выезжала из своего дворца. Главное развлечение, которому она предавалась теперь, была стрельба из окон по загнанной на дворцовый двор дичи. Под страхом жесточайшего наказания запрещено было охотиться кому-либо на дичь на 30 верст расстояния вокруг Петербурга, для того, чтобы как можно более доставить живой дичи во дворец для охоты государыни. Другое развлечение Анны Иоанновны было – слушать и смотреть всякого рода выходки шутих. Со всего государства сгонялись дурки и «болтуньи», попросту женщины, умевшие говорить всякий вздор без устали, для потехи императрицы. И дурки болтали без умолку, шуты и карлы кривлялись и неистовствовали, оглашая дворец своими криками и песнями. А за окнами дворца неистовствовал мороз, неумолимый и трескучий в этом году. И благодаря этому морозу, кому-то из придворных пришел в голову новый способ потешить государыню – устроить «ледяную потеху».
Анна Иоанновна одобрила мысль и с радостью скучающей и больной женщины отдалась ей. А потеха состояла вот в чем: женить придворного шута, князя Голицына, на карлице, придворной калмычке Бужениновой и свадьбу их отпраздновать в нарочно для этого устроенном на Неве ледяном доме. И вот кабинет-министру Волынскому, как самому расторопному и способному на всякого рода потешные дела, была поручена постройка этого дома.
Сказано – сделано. Словно в сказке, с поражающей быстротой выросло посреди Невы, между Адмиралтейской крепостью и Зимним дворцом, большое ледяное здание. Оно было все вылито из льда; даже мебель, утварь и мелкие вещи были художественно сделаны из него же. У дверей дома стоял огромный ледяной слон, изрыгающий горящую нефть из пасти.
Из разных концов России было нарочно созвано на свадьбу до 150 пар из народностей, подвластных русскому престолу. Здесь были и цыгане, и остяки, и финны, и калмыки, и башкиры. Каждая пара должна была плясать свой национальный танец в ледяном дворце для забавы государыни.
В день свадьбы новобрачных и их разноплеменных гостей угощали во дворце. Поэт того времени Тредьяковский, писавший оды ко всякому торжественному случаю, прочел свое вновь сочиненное стихотворение в честь «молодых». Потом новобрачных со всевозможной пышностью отвезли в Ледяной дом, где они чуть было совсем не замерзли, оставаясь там до утра…
Анна Иоанновна осталась очень довольна «ледяной потехой» и благодарила Волынского за эту выдумку.
А через три месяца этот же самый Волынский, оклеветанный Бироном, был предан суду за оскорбление «величества». Анна Иоанновна, душевно расположенная к своему кабинет-министру, всячески хотела выпутать его. Но все первые вельможи, составлявшие суд над Артемием Петровичем, в угоду Бирону в один голос приговорили его к смертной казни. После мучительных пыток, которыми Бирон хотел исторгнуть признание в несуществующей вине у бессовестно оклеветанного кабинет-министра, герцог понес для подписания императрицы смертный приговор своему врагу. Анна Иоанновна долго колебалась, пока наконец, выведенный из себя ее нерешительностью, герцог вскричал:
– Вот другая бумага, ваше величество, – мой смертный приговор. Если вы дорожите этим изменником более чем мною, я готов идти на плаху и умереть вместо него.
Анна Иоанновна тяжело вздохнула и дрожащей рукой подписала Волынскому смертный-приговор. 27 июня прекрасная голова Артемия Петровича скатилась на плаху.
Бирон торжествовал.
Глава VII
Таинственное предсказание. Жизнь за жизнь
– Смотри, смотри, какой он маленький, Юлиана, совсем, совсем крошка!
И Анна Леопольдовна, супруга принца Брауншвейгского и русская великая княгиня, взглянула с необычайной нежностью на крошечное личико лежавшего около нее новорожденного малютки-мальчика, объявленного наследником русского престола, – принца Иоанна Антоновича.
Какая-то печать старческой сосредоточенности лежала в едва обрисованных детских чертах малютки. Точно маленький мозг ребенка уже работал над какою-то тяжелою думою.
– У него странное личико, – не могла не заметить Юлиана, пристально разглядывая новорожденного сына своей подруги.
– Слушай, Юля, а как же наше решение? – робко произнесла принцесса Анна. – Ты сказала о нем кому следует?
Юлиана молча кивнула головою.
– Арап говорил, – зашептала она, наклонившись над молодой матерью, – что приведет человека, который может предсказать судьбу ребенка…
– Так зови же его! Зови сюда, Юлиана! А я найду возможность удалить отсюда всех.
И, говоря это, Анна Леопольдовна закрыла глаза, давая знать присутствующим статс-дамам, что хочет уснуть, забыться.
Все поспешно покинули комнату принцессы.
Вслед за всеми проскользнула неслышной тенью и хорошенькая Юлиана.
Комнаты были пусты в этот полдневный час. Все, что было во дворце, устремилось на большую его половину, в апартаменты государыни, поздравить Анну Иоанновну с рождением ее внука.
За окнами дворца глухо раздавались восторженные крики. Это войска и народ приветствовали появление на свет объявленного наследника русского престола.
Юлиана легкой походкой пробежала ряды опустелых покоев и вошла в зимний сад, теперь пустынный. Ветвистые пальмы с их широкими листьями, бесконечные вьющиеся нити дикого плюща и бесчисленные клетки, наполненные птицами, до которых императрица была большая охотница, – вот что представилось глазам молодой фрейлины. Но Юлиана не обратила внимания ни на птиц, без умолку щебетавших в клетках, ни на бархатистые, в виде растопыренных пальцев, листья пальм. Она миновала фонтан с его гремучей струею и, приблизившись к гроту, заглянула в него.
– Абас! Ты здесь? – тихо крикнула Юлиана. Высокая, черная фигура тотчас же появилась у входа искусственно выложенной из камня пещеры.
– Я здесь, баронесса, – ответил, ясно произнося по-русски каждое слово, арап.
Этот арап был уже не первой молодости. Все свои лучшие годы провел он здесь, во дворце, прилежно учась по-русски и старательно служа обитательницам императорского дворца. Никто не знал, откуда он явился. В один осенний, ненастный день, в первые годы царствования Анны Иоанновны, семь лет тому назад он пришел во дворец, прося принять его на службу. Он говорил, что остался здесь по отъезде персидского посольства, у которого считал невыгодным для себя долее служить. Он был тих, скромен, незлобен и отличался рабской преданностью к особам императорской фамилии. Особенно привязался он к принцессе Анне и старательно служил Брауншвейгской семье. Любил он проказницу Юлиану и всячески старался оказывать ей маленькие услуги. И принцесса, и ее верная подруга оказывали полное доверие своему слуге.
Накануне Абас пришел поздравить Анну Леопольдовну с рождением сына и, желая сделать приятное молодой матери, предложил принцессе доставить во дворец ученого алхимика и астролога, который по линиям руки и тела новорожденного мог бы рассказать ожидавшую его судьбу. Мечтательнице Анне понравилась эта мысль, и она дала свое согласие. В тот же вечер арап отправился в поиски за предсказателем.
Сегодня Юлиана поспешила узнать о результате его затеи.
– Ученый здесь! – произнес Абас в ответ на вопрошающий, устремленный на него с любопытством взгляд, – и, если госпожа баронесса позволит, я отведу его немедленно в апартаменты ее высочества…
«Госпожа баронесса», разумеется, позволила.
В ту же минуту Абас кивнул головою, и из глубины грота вышел седой старик в старом потертом плаще, с седыми кудрями, небрежно разбросанными по плечам.
Юлиана дала знак головою и помчалась обратно по огромным пустым комнатам. Старик-ученый и арап едва успевали за нею.
– Он здесь, Анна, я привела его! – произнесла молодая девушка звонким шепотом, быстро распахивая дверь в спальню принцессы.
Анна Леопольдовна подняла голову с подушки.
– Подойдите сюда, достойный старец, – произнесла она, посылая приветствие рукой старику, – предначертайте моему сыну его будущую судьбу!
– Предначертывать судьбу может только один Бог, принцесса! – медленно произнес ученый, – я могу лишь, благодаря долгим усилиям науки, прочесть то, что определено ею этому новорожденному младенцу. Разрешите приступить, принцесса?
Анна Леопольдовна кивнула головою. Юлиана быстро развернула пеленки, и перед лицом старого ученого показалось худенькое, сморщенное тельце малютки-наследника.
Старик склонился над ним, осторожно взял своей сильной рукою крошечную ручку новорожденного и долго-долго смотрел на маленькую ладонь, напрягая все свое зрение, точно стараясь разобрать, что написано в едва видных складках и линиях крошечной ручки. Синие жилы вспухли и надулись на старом лице ученого. Спустя несколько минут старик вытянулся во весь свой рост, точно вырос, помолодел… Глаза его вспыхнули юношеским огнем.
– Корона великой Российской Империи в недалеком уже будущем ждет этого царственного младенца… – произнес он разом окрепшим, властным, пророческим голосом, – да, корона… Я вижу толпы народа, склоняющегося перед ним, малюткою, ему присягают… он император… потом… дорога… долгая… бесконечная… затем крохотная келья… и снова близко корона… снова императорский престол впереди… но… но…
Старик разом смолк. Лицо его побледнело. Последние слова он прошептал чуть слышно.
– Корона великой Российской Империи… – словно в чаду проговорила принцесса Анна, – корона на голове моего Иоаннушки!.. Мой Иоаннушка – император! Мой Иоаннушка даст величие своей матери!.. Он днями могущества заставит ее забыть дни унижения и скорби, несчастный брак и выходки Бирона… О, Юлиана, как хорошо все это!.. Как чудно хорошо!
Принцесса не слышала конца пророчества старика. Слова «корона» и «император» захватили ее, подняли в ней прежние силы… Дней печального супружества, в которые она была несчастна, благодаря своему робкому, трусливому мужу, боявшемуся всего и всех, как ни бывало. Ее мысль стремилась только к одному: Иоаннушка будет императором и даст ей спокойствие и счастье!.. И она быстро наклонилась к крошечному тельцу будущего государя… В ее сердце, кроме глубокого чувства материнской привязанности, нарастало еще новое, могучее чувство благодарности к нему, благоговения пред ним. Она уже видела его на троне красавцем-юношей с короной на кудрях… На его плечах – царская мантия… Скипетр и держава в сильных, молодых руках… И она – его мать, она, государыня, она окружена нежнейшими заботами молодого государя…
– О, Иоаннушка! Сын мой! радость моя! – прошептала принцесса, опьяненная счастьем, и нежно прижала к груди ребенка, в то время как старик-ученый тихо, с сосредоточенным взглядом направился к двери.
– Корона великой Российской Империи… узкая келья… снова близость трона и… Чего-то еще не договорил старик?
И арап Абас, молча последовавший было за стариком-алхимиком, вышедшим из комнаты следом за Юлианой, вдруг остановился посреди комнаты.
– Тесная келья и что-то еще худшее, очевидно, ждет этого царственного крошку! – пронеслось вихрем в мыслях черного человека. – Но, что бы ни было, он будет охранять покой этого ребенка, он отплатит добром за все добро этой милой молодой принцессы… Недаром судьба толкнула его на их путь…
– Я заплачу жизнью за покой крошки-императора и его матери, если понадобится это! – вырвалось горячо из груди черного человека, – я отдам всю жизнь мою на служение им обоим!
Принцесса точно очнулась… и вздрогнула, пораженная этим возгласом… Но арап уже исчез.
И кроме ее самой и будущего императора-крошки никого не было в комнате.
Глава VIII
Дерзкая выходка. Заступница. Горбатенькая девочка узнает ужасную новость
Госпожа герцогиня Бенигна-Готлиб Бирон, урожденная фон Тротта-Трейден, важно восседала в проходной гостиной, вперив лишенные всякого выражения глаза на дверь кабинета ее мужа.
Некрасивое, болезненное, изрытое оспой лицо герцогини было старательно набелено и нарумянено по обычаю того времени. Насурьмленные брови как-то нелепо выделялись двумя черными червяками над бесцветными ее глазами. Вся фигура герцогини изображала одно высокомерное величие, величие без конца. Фрейлины герцогини в почтительном молчании стояли за ее креслом. По залу бегал хорошенький, белокурый принц Карл, младший сын герцогини. Принцесса Гедвига стояла у окна и сосредоточенно смотрела, как кружился по ветру пожелтевший сентябрьский лист.
Герцогиня Бенигна-Готлиб недаром сидела в этом зале, находящемся по соседству с кабинетом. Каждый приходящий в кабинет сановник останавливался перед креслом герцогини и воздавал ей чуть ли не царские почести.
Сейчас у ее мужа, она это знала, Алексей Петрович Бестужев. Он чаще, чем кто-либо, теперь бывает принят герцогом; очевидно, Бирон благоволит к нему. Но почему? Еще так недавно отец его, Петр Бестужев, бывший гофмейстер Анны Иоанновны, в бытность ее в Курляндии, был нетерпим принцем, а теперь его сын пользуется его полным доверием. Это ли не странно? Но что бы ни было, если это делается, так, значит, это надо, чтобы так делалось. Иоганн Бирон, которого герцогиня считала умнее всех в мире, ничего не делает зря…
И Бенигна-Готлиб почти с раболепным ужасом взглянула на дверь кабинета, за которой находился ее умный супруг.
Она благоговела перед ним, сумевшим ее, простую курляндскую девушку-дворянку, сделать герцогинею Курляндскою и первою статс-дамой русской государыни! Самые знатные сановники и вельможи считали за честь приложиться теперь к ее руке, ловили каждый ее взгляд, каждое слово. И при одном воспоминании об этом Курляндская герцогиня гордо выпрямлялась, ее напыщенное, надутое лицо принимало все более и более важное выражение. Она казалась нелепой и смешной в своем глупом высокомерии и походила на распустившего перья индейского петуха.
Между тем зал наполнялся все новыми и новыми лицами, желавшими видеть герцога и засвидетельствовать свое почтение герцогине.
Принц Карл перебегал от одного лица к другому, бесцеремонно размахивая своим хлыстом, дергая за камзолы вельмож и дерзко заглядывая в лица всем этим важным господам, а те почтительно улыбались избалованному мальчишке.
Снуя между разодетыми, как на парад, сановниками, толпившимися вокруг его матери, принц Карл увидел старого, сгорбленного генерала, единственного из всех посетителей, неодобрительно поглядывавшего на слишком буйно разыгравшегося мальчика. В ту минуту, как Карл, как бы нечаянно, изо всех сил хлестнул своим хлыстиком по ногам проходившего мимо него вельможу, сгорбленный старик выпрямился. В лице его вспыхнуло негодование. Он вызывающе вскинул глазами на девятилетнего принца. Карл поймал этот взгляд.
«Ага, зашипела русская лисица!» – мысленно произнес мальчик и понесся во всю прыть мимо старика, размахивая хлыстиком перед самым его лицом.
– Вы забылись, ваша светлость! – произнес старый вельможа негодующим голосом.
Карл уже собирался ответить дерзостью, поднял голову, вызывающе взглянул на старика и – разом осекся. Перед ним было грозное, багровое, налившееся кровью лицо, перекошенное от гнева. Сверкающие глаза с бешенством вонзились в глаза мальчика-принца. Костлявые старческие пальцы впились в плечо шалуна.
Дерзкий и отважный со слабыми, Карл, как и отец его, оказывался жалким трусом перед теми, кто были сильнее его. И при виде дышащего гневом лица он громко вскрикнул и дико заревел на весь зал.
– Что случилось? Что с вами? – так и кинулись к нему толпившиеся в зале дамы, сановники, лакеи; подбежала даже сама застывшая в своем величии герцогиня.
В то же время дверь кабинета распахнулась и в сопровождении Алексея Бестужева и князя Черкасского в зал стремительно вошел Бирон и пронзительным взором окинул всех присутствующих.
Все головы низко склонились перед ним. Только оскорбленный вельможа и плачущий Карл не заметили появления герцога. Каждый из них переживал бурю в душе в этот миг.
– Что такое? Почему ты плачешь, Карл? – начал герцог вопросом.
– О, папахен! – с новым потоком слез мог только выговорить мальчик.
– Ваша светлость, успокойтесь, – послышался не совсем твердый голос старого вельможи. – Ваш сын плачет потому, что я – русский генерал-аншеф и один из помощников покойного императора Петра I – не позволил оскорблять себя курляндскому принцу.
Последние слова князь Барятинский (имя старого вельможи) произнес с гордым достоинством, отвечающим его званию.
Бирон вспыхнул. Он почуял ноту презрения в словах старика. Обида закипела в сердце надменного временщика.
«Эта русская каналья, очевидно, желает оскорбить моего сына», – подумал герцог, но, сдерживая свой гнев, обратился к мальчику с мнимым спокойствием:
– Правда ли это, Карл?
– Генерал Барятинский не будет лгать тебе, папахен. Карл – грубый и дерзкий мальчишка, – послышался нежный голосок позади герцога.
Бирон живо обернулся. Перед ним стояла Гедвига.
Взбешенный жалобою на сына одного из ненавистных русских, которых он так презирал в душе, Бирон теперь, при неожиданном вмешательстве дочери, пришел окончательно в неистовство. Он готов был поднять руку и ударить при всех смело поднятую к нему черную головку. Он никогда не любил дочери, теперь же он просто ненавидел ее. Но он не мог выбранить, наказать ее тут же при всех. И, едва сдерживая бешенство, он прошипел ей чуть слышно, по-немецки:
– Молчи, гадкая горбунья! – и тотчас же, обернувшись к Барятинскому, произнес с плохо скрытою злобой: – Если вы недовольны чем-либо, князь, можете подать жалобу… Никто вас не держит! – и, круто повернувшись к нему спиной, исчез за дверью кабинета.
Гедвига с глазами, полными слез, бросилась вон из залы.
Стыд, гнев, злоба душили ее.
«Гадкая горбунья! Гадкая горбунья! Гадкая горбунья! – шептали ее дрожащие губы, – но разве она виновата в этом? И за что, за что ей постоянно это твердят отец и братья? За что оскорбляют ее? Правда, отцу было бы приятнее, если бы она, Гедя, родилась красавицей. Ее выдали бы тогда за какого-нибудь владетельного принца, отец мог бы породниться с царствующим двором… и тогда как бы осыпали ласками ее, Гедвигу!.. А теперь? Кому нужна такая уродка? Государыня, правда, милостива к ней, но императрица болеет все это время, и отец не позволяет им, детям, часто ходить на царскую половину Летнего дворца… Она, Гедя, одна, одна на свете… Все гонят, ненавидят ее… И если ею восторгаются на придворных балах, то потому только, что она дочь Бирона. Одна ложь, лесть, притворство кругом… Тот чернокудрый красавец-мальчик сказал ей правду тогда… Где он теперь, этот чернокудрый мальчик? Она часто, часто думает о нем… Он так и стоит перед нею: смелый, честный, отважный! Как он бесстрашно отказался тогда при всех от чести быть пажом ее величества! Никто другой не сделал бы этого… Кому не захотелось бы чинов, почестей, славы? А он всем этим пренебрег из любви к цесаревне! Милый, смелый, отважный мальчик! И как он тепло и задушевно говорил тогда с нею на свадебном балу принцессы Анны. „Вы некрасивы, но умны и, должно быть, очень добры“, – сказал он ей тогда. И эти слова не были лестью. Она почувствовала это. Да, она добра! Она хочет быть доброй. Только люди делают ее такою злючкой. Ведь сегодня же заступилась она за князя Барятинского, не побоялась гнева отца, и за это ее оскорбили снова, оскорбили публично!»
И при одном воспоминании о публичном оскорблении бедняжка Гедвига залилась новыми слезами.
Ей казалось, что за нею все еще раздаются злые, торжествующие возгласы отца, матери, братьев: «Поделом тебе, поделом, не суйся, гадкая уродка!»
И она бежит от них все скорее и скорее… Вот она миновала ряд роскошных комнат Бироновской половины. Вот и широкие задние сени, вот и лестница наверх. Гедвига знает эту лестницу; она ведет в башню, из которой она с братьями не раз любовалась иллюминацией Петербурга в торжественные царские дни. Из окна башенки виден, как на ладони, весь Зимний дворец. Но теперь он пустынен. Никто не живет в нем. Государыня поместилась на зиму и лето в Летнем дворце, чтобы не разлучаться с герцогскою семьею. Черные окна закинутого огромного здания дворца зловеще смотрят на проходящих своими мглистыми очами. Гедвига с некоторых пор любит забираться сюда вечером одна и смотреть и на черные окна, и на обнаженные от листвы деревья Летнего сада, и мечтать здесь о том смелом чернокудром мальчике, который поразил ее своей отвагой на придворном балу. И сейчас, усевшись в крошечной комнатке-башенке, горбатенькая Гедя задумалась о нем. О! как ей бы хотелось быть такой же смелой и отважной, чтобы этот чернокудрый мальчик мог сказать ей: «Ты благородна и прекрасна душой! Да! ты прекрасна, несмотря ни на твой горб, ни на длинное бледное лицо и на уродливую походку». И Гедвиге кажется, что она уже совершила какой-нибудь подвиг благородства и бесстрашия, от которого пришел в восторг этот чернокудрый мальчик. И теперь, при одной мысли об этом, гордо выпрямляется маленькая горбатая фигурка. Черная головка с достоинством поднимается на безобразно узких плечах. Гедвига устремляет глаза в даль, через окно башни, и тихий крик неожиданно срывается с ее уст.
Обычно темные окна верхнего этажа Зимнего дворца, там, где находился тронный зал, были ярко освещены. Давно уже необитаемый, пустынный дворец казался точно ожившим. Странный, таинственный и такой необычайный в это позднее ночное время свет перебегал от окна к окну, как раз из того зала, который открывался только в особенно торжественных случаях, когда императрица принимала иностранных послов. Окна казались как будто залитыми светом, между тем как все здание и вся площадь перед ним терялись в темноте.
Несколько минут Гедвига смотрела в оцепенении на непонятное зрелище. Потом, объятая ужасом, кинулась в апартаменты императрицы.
В эту минуту часы на башне глухо пробили полночь.
